Название: Памятью крови Сквозь шум дождя, столь обычного для осени в Нормандии, прорвалось, постепенно становясь все громче, мягкое гудение автомобильного двигателя. Зашуршали по бетону шины – ближе, еще ближе, и вот машина замерла в паре метров от окон большой, немного аляповатой старой фермы. Тогда лев, лежащий на вытертом ковре в холле первого этажа, ненадолго поднял голову и вздохнул. За дверью раздались голоса. – Похоже, он совсем плох, мсье. Ветеринар уехал час назад, мсье, и он говорил, что сделать уже ничего нельзя – Гийом слишком стар… львы, как он сказал, столько вообще не живут. – Мы знали, что это должно случиться, Луи. Он ел что-нибудь? – Сегодня ни крошки, мсье. – Ну, что ж, заставить его нам вряд ли удастся… Скрипнула дверь – темная, выкрашенная некогда коричневой краской, давно уже растрескавшейся от старости и сырости. Лев поднял веки и глянул на вошедшего. Высокий мужчина в шуршащем плаще и клетчатой кепке, не раздеваясь, присел возле зверя на корточки. Его рука, обтянутая желтой автомобильной перчаткой, ласково коснулась все еще густой гривы. – Как ты, дружище? Бернар Брезе, парижский финансист и подрядчик, обожал цирк с детства. Его отец, известный в свое время художник-иллюстратор, любил путешествовать с сыном на автомобиле – и стоило их маленькой «Симке» въехать в очередной городок, намеченный для ночлега, Бернар тут же принимался ерзать на заднем сидении. – Знаю, знаю, – добродушно ворчал в ответ отец, – сейчас спросим у портье в гостинице. Они всегда все знают. И если в городке по случаю оказывался какой-либо из бродячих цирков, во множестве колесивших по дорогам прекрасной – той еще, действительно прекрасной! – Франции, они обязательно шли смотреть представление. Конечно, Бернару нравились и акробаты, выделывающие невероятные фокусы под полосатым куполом шапито, и маги, невесть как выуживающие золотые часы из карманов восхищенных буржуа в первом ряду, но по-настоящему счастлив он бывал лишь тогда, когда в составе труппы оказывались укротители диких зверей. Однажды в Реймсе ему посчастливилось увидеть выступление знаменитого в те годы немца Райнхарда Гольца. Как завороженный, смотрел он на пару львов, стремительно повинующихся каждому щелчку бича, пляшущего в руке дрессировщика – длинного, кажущегося из-за своей худобы неловким мужчины в черном кожаном костюме. Когда представление закончилось, и Гольц заставил своих львов поклониться публике, Бернар вдруг понял, что один из них, тот, что стоял слева, смотрит прямо на него. И в глазах могучего льва мальчишка прочел муку… В тот день Бернар дал себе слово стать дрессировщиком – но не таким, как Гольц, а другим… Он хотел, чтобы львы, грациозные и безжалостные, ощутили его своим другом, приняли в стаю, признав его силу не из страха боли: иначе. Правда, пока он еще не знал, как… Оказавшись в Париже, Бернар попросил родителей приобрести ему кота. Брезе-старший, с младых ногтей отличавшийся изрядной эксцентричностью, лишь поднял бровь и рассмеялся, но мать, упрямая, костлявая голландка из Роттердама, пришла от подобного заявления в неистовство. – Что за блажь правит в этом доме? – поинтересовалась она. – Где это видано, чтобы тринадцатилетние оболтусы таскались с какими-то котами? И потом, ты хоть представляешь себе, сколько стоит приличный породистый котенок? – Зачем мне породистый? – резонно возразил Бернар. Примирителем, как всегда, выступил отец. Съездив в Нормандию, где дед Бернара держал большую ферму, он вскоре вернулся с корзинкой, из которой торчала любопытная мордочка месячного котенка. Своего нового друга Бернар окрестил Леоном. …Плавные движения руки заставили льва погрузиться в дрему. И видения пришли вновь. В общем-то, они и не оставляли его уже много лет, с тех самых пор, как из забавного котенка он превратился в молодого льва. Стоило ему уснуть, ощущая тепло и безопасность, как откуда-то из неведомых глубин всплывали удивительные картины, яркие и завораживающие. Сперва он только видел – позже пришли запахи и ощущения. Шелест ветра, играющего с травами саванны, бешенство белого солнца, пробивающегося сквозь прикрытые веки, топот копыт антилопы, пытающейся уйти от погони. Он спал – и он жил. Днем все начиналось заново. Папаша Морис с неизменным запахом дешевого вина, просовывающий сквозь прутья клетки ломоть лежалого мяса, надетый на кусок толстой проволоки. Злобные взрыкивания его партнера Арлу, тупого и всегда раздраженного. Репетиции: хозяин и хозяйка, гибкие, не знающие усталости. Гийому было смешно: Арлу не то чтобы не хотел прыгать сквозь блестящее металлическое кольцо – он просто боялся, сам не зная, чего. С ним же хозяева почти не занимались. Ему достаточно было все объяснить да потрепать за ушами, и ближайшие полчаса Гийом не скучал. Потом ему все надоедало, и тогда хозяева переключались на Арлу. А ночью приходила другая жизнь. В какой-то момент Гийом стал понимать, что это чужая жизнь, уже прожитая кем-то, потому что иногда, осенью, он переживал смерть. Точнее, смерти… Они были разными: иногда он, лишенный сил и порядком облезлый, умирал от слабости и голода, иногда точку в давно прожитой кем-то судьбе ставили молодые самцы, пришедшие, чтобы захватить чужой прайд. Однажды он познал неведомый ранее страх. Сумерки, и слабое движение травы, отчетливо различимое для его зрения: ощущение опасности, непонятной, но от того не менее реальной; потом вдруг короткий укол боли, маленькие фигурки, не похожие ни на антилоп, ни на шакалов, ни на трусливых обезьян – маленькие, назойливые… слабость, слепота. Смерть. В то утро Гийом отказался выполнять команды хозяев. Не помогло ни свежее, пахнущее кровью мясо, ни ласки хозяйки – он просто лежал и не реагировал на слова. К нему приходили какие-то люди, источавшие острые неприятные ароматы; потом короткий хлопок – и знакомый уже укол. Снова слабость и слепота. Но смерть не пришла. Он очнулся в грязной вонючей клетке; где-то неподалеку испуганно всхрапывали лошади. Гийома продали. … – Ну же, Леон! Алле… ап! Котенок зевнул и, повернувшись к Бернару хвостом, неторопливо забрался на диван. Бернар вздохнул. Леон рос на удивление бестолковым, и максимум дрессуры, которого Брезе-младшему все же удалось добиться – это привычка кота ходить в свой особый сортир. На большее его артист оказался не способен. Да и дружбы у них отчего-то не получалось: Леон вообще вел себя так, словно никого в упор не видел. В конце концов он сбежал, и Бернар, немного удивляясь самому себе, не стал слишком переживать по этому поводу. Тем более, что в то лето к ним в гости приехал один из родственников матери, известный голландский адвокат. Дядюшка Ханс рассказывал такие удивительные истории из своей жизни и деловой практики, что Бернар вдруг решил поступать на факультет права. Родители, конечно же, пришли в восторг. На какое-то время детские мечты о цирке покинули его, тем более что вскоре в жизни студента появилось нечто не менее захватывающее: один из новых приятелей привел его в аэроклуб. Занятия стоили немалых денег, но семейство Брезе могло позволить себе подобные траты, благо мать считала, что общение с представителями «золотой молодежи», проводящими время рядом с самолетами, поможет молодому юристу в будущем. В семье матери, уехавшей некогда из Трансвааля из-за туманной ссоры с самим папашей Крюгером, твердость духа только поощрялась – и Бернар летал. Годы Сорбонны промчались столь быстро, что он даже не успел их заметить: а впрочем, ему было некогда отвлекаться на такие глупости. Однажды – дело было за несколько дней до получения степени, означавшей конец вольной студенческой жизни – Бернар, возвращаясь в свою съемную квартирку на набережной Сены, решил, что сегодня, учитывая пляшущее вокруг лето, не грех раскупорить бутылочку кальвадоса. Он остановил мотоцикл возле ближайшей лавки, взял с прилавка плотный бумажный пакет и вышел на бульвар. Из дверей кабачка напротив доносились звуки аккордеона и взрывы веселого смеха. – М-мяу, – вопросительно произнес кто-то. – Что? – удивился Бернар (впоследствии он не раз со смехом вспоминал о том, что умудрился заговорить с подошедшим к нему животным). Рядом с ним, задрав вверх голову и смешно щурясь, стоял серый полосатый котенок. – М-мя, – повторил он. Бернар присел на корточки. Котенок совсем не выглядел уличным: наоборот, от него даже припахивало дешевыми дамскими духами. – Тебя как зовут? – поинтересовался Бернар. – Пьер-ро, – промурлыкал котенок и неожиданно потянулся мордочкой к его руке. – Ну ничего себе! – изумился Бернар. – Так что, ты хочешь сказать, что я должен взять тебя с собой? – Мя-мя, – закивал котенок. Так у него появился настоящий друг. А потом лето закончилось – слишком резко и трагично. …Запах опилок, смешанный с болью от ударов длинной гибкой палкой, извивающейся в руках крупного седобородого мужчины. Гийом покорялся, но тому было мало. Удар следовал за любой косой взгляд. И лишь вечером, на арене, слыша восторженные крики публики, лев отходил от ощущения безысходности, не оставлявшей его с того момента, как он проснулся после укола в новой для себя, давно не чищенной клетке нищего бродячего цирка. Ночные видения оставили его. Засыпая, он теперь проваливался в черное ничто, несущее в себе лишь неизбежность завтрашнего дня. Но однажды все изменилось. Выступление закончилось. Помахав публике хвостом, Гийом без лишних понуканий протрусил по проволочному коридору в свою клетку и со вздохом лег на тронутые гнилью доски пола. Незаметно на него опустилась легкая дрема. Мимо клетки сновали уже пьяные рабочие, и никому не было до него никакого дела. Но потом вдруг раздались шаги: незнакомые шаги… и Гийом открыл глаза. К его клетке шли трое: новый хозяин со своей неизменной палкой в руке, а рядом с ним – молодой мужчина с резкими, неприятными чертами лица, держащий за руку маленькую девочку. В пару косичек по бокам ее головы были вплетены голубые ленты. Люди подошли к клетке, и девочка решительно вырвала свою ладошку из руки отца. Их глаза встретились. – Почему ты такой грустный? – тихо спросила девочка. – Ты ведь хороший, правда? Гийом тяжело вздохнул и отвернулся. Ему стало больно, но он не знал, почему. То, что он увидел ночью, заставило его проснуться от ужаса, судорожно подергивая лапами. Он был маленьким котенком… над ним шумела трава, рядом тихо посапывал его брат, такой же толстопузый и круглоухий. Они лежали в узенькой лощине, внимательно прислушиваясь к происходящему. Они знали: смерть рядом, и единственное, что может их спасти – это неподвижность. В подсознании Гийома мелкой жилкой бился слабый шум, издаваемый парой приближающихся молодых львов. Львы всегда убивают потомство прежнего хозяина прайда, таков закон саванны, и он знал это, не нуждаясь в понимании. Они были все ближе и ближе, и тогда его брат, не выдержав напряжения и ужаса, шумно напустил прямо под себя. Тот, кто был сейчас Гийомом, тот котенок поднял голову и успел увидеть, как темная стремительная тень накрывает отчаянно кричащего братика. И тогда он прыгнул в сторону, но второй самец оказался куда проворнее и навис над ним, щерясь в отвратительной победной ухмылке. Из его пасти ударила волна смутно знакомого запаха – так пахла кровь их отца. Где-то далеко, невесть в каком из миров раздался короткий сухой гром… и это было все. На годы. … – Ваши странности, су-лейтенант, уже сидят у меня в кишках. Я понимаю, у всех свои талисманы, но все-таки брать с собой кота – это, по-моему, слишком. Он что, толчется в кабине у вас под ногами? Вы понимаете, чем это может закончиться? – Мой майор, Пьеро всегда остается у меня на плече. Даже в бою. Более того, не знаю как, но он подсказывает мне направление атакующего истребителя быстрее, чем это делают стрелки. Если вы мне не верите, можете поинтересоваться на этот счет у сержанта Клери. Или у Пуссена. Они скажут вам то же самое. Майор Кордье – на голову ниже Бернара, – поднял глаза и с интересом посмотрел на поджарого молодого кота, спокойно сидящего у су-лейтенанта на плече. – Ваш Пьеро… – вздохнул он. – М-мя, – произнес кот и дернул хвостом. – Ладно, прикажу взять его на довольствие, – пожал плечами Кордье. – Что с вами еще делать… вы ведь у меня последний из «стариков». И вот еще что, Брезе: сегодня у вас двадцать шестой вылет. Вы пойдете с полной нагрузкой… и да поможет вам Бог! Командир группы резко повернулся и зашагал в сторону штабного барака. Бернар проводил его взглядом, после чего задумчиво провел рукой по голове кота, все так же смирно сидящего на его правом плече. – Вот так-то Пьеро, ты понял? Двадцать шестой вылет, и полная нагрузка… Кот повернул голову и с явным презрением посмотрел на неуклюжий двухмоторный «Амье», на борту которого красовался его собственный портрет, мастерски выполненный одним из техников эскадрильи. Войдя в свою палатку, Бернар стряхнул с себя Пьеро, бросил на складной парусиновый стульчик синий китель и устало опустился на койку. – Надо поспать, братан, – сказал он коту. – Кто вообще знает, вернемся ли мы сегодня ночью? Пьеро запрыгнул на койку, ласково потерся щекой о щеку Бернара, а потом свернулся клубком возле его живота и тихонько замурчал. В синих майских сумерках тяжело загруженный 250-килограммовыми фугасками «Амье» начал неспешный разбег по грунтовой полосе аэродрома. В середине полосы Бернар дал полный газ, и от рева звездообразных «Гном-Ронов» Пьеро недовольно поджал уши. Но вот наконец наполовину скрытые обтекателями колеса шасси оторвались от земли. Черно-коричневый бомбардировщик медленно полез в темнеющее небо… …Он снова видел саванну. Снова ощущал восхитительную охотничью ярость короткой погони, снова окутывался запахом горячего свежего мяса только что задранной антилопы, а потом – ароматом течной львицы, обещающим ему продолжение рода. Так шли годы, годы в бестолковом и малоприбыльном бродячем цирке. Иногда еду не давали по два-три дня, но Гийом смирился с судьбой. Единственное, что радовало его по-настоящему – это визг детишек, сидящих вокруг засыпанной опилками арены. Сам не зная почему, он работал только для них, и часто, завершив очередную серию прыжков, всматривался в раскрасневшиеся счастливые лица, ища средь них невесть чьи глаза… Но однажды, гулкой осенней грозой, Гийом увидел то, о чем предпочел бы забыть навеки. Уже наклонившийся к нему молодой лев странно содрогнулся и рухнул набок. Его приятель, только что расправившийся со вторым котенком, прижал уши и неожиданно бросился наутек. Чудом выживший малыш прижался к земле, не понимая, что теперь делать. Матери, равно как и ее подруг рядом не было – это он чувствовал совершенно отчетливо, и растерянный, перепуганный, он вдруг заплакал. Смерть была бы избавлением от непонятного, но она гуляла где-то в другом месте, отчего страх становился совсем невыносимым. К нему приближались. Он не знал, кто, однако на всякий случай перестал плакать и замер в полной неподвижности. Неподвижность давала шанс, но он не мог знать, что зрение тех, кто идет к нему, устроено совершенно иначе, и застывшие предметы они различают ничуть не хуже движущихся. Непривычно тяжелые шаги сотрясали саванну. Потом раздались голоса: низкие, рыкающие. Он никогда не слышал ничего подобного, и ему казалось, что сердце сейчас вылетит из груди. И вот небо накрыла тень, не похожая ни что из виденного им ранее. Маленького испуганного котенка бесцеремонно схватили за шкирку, он скрючился и замолотил по воздуху лапами. …И снова Пьеро первым заметил крохотные оранжевые шарики, медленно – как казалось – поднимающиеся им наперерез с земли. – Зенитки! – заорал Бернар, стоило ему ощутить давно знакомый шлепок кошачьей лапы по макушке, обтянутой кожаным летным шлемом. – Зенитки! – Вижу! – отозвался из передней кабины его штурман Раймон Клери. – До цели три! Подчиняясь инстинкту, Бернар рванул обе рукоятки управления двигателями и что было сил потянул штурвал, уводя тяжелую машину вверх. В это мгновение темное небо по левому борту озарилось ослепительной алой вспышкой. Бомбардировщик вздрогнул. – Это «четверка»! – выкрикнул стрелок-радист Пуссен. – Бедный Качиньски, – пробормотал Бернар. – Вот и ему не повезло. Теперь их осталось только двое. Два устаревших тихоходных бомбера, под завязку загруженные фугасками и в бомбоотсеке, и на внешней подвеске. Три тонны смерти на двоих, в любую секунду грозящей превратиться в их собственную смерть. – Боевой курс! – рявкнул Клери. Пьеро навострил уши и с силой хлопнул лапой по левому плечу Бернара. Шерсть на спине кота встала дыбом, хвост мелко рубил воздух. Поняв, что от него требуется, Бернар довернул машину влево. Ведомый, давно привыкший повторять все маневры командира, сделал то же самое. – Опять ошибка? – процедил сквозь зубы Клери, приникая лицом к резиновой маске прицела. – Вижу цель! – завопил он секундой позже. Его палец лег на выпуклую кнопку сброса. Бомбардировщик качнуло и он, облегченный, тут же пошел вверх. Внизу расцветали дымные розы горящих цистерн с солярой. Бернар взял южнее, надеясь обойти зенитное прикрытие. Пьеро недовольно заворчал. Минуту спустя небо пронзили ослепительные белые столбы. – Фоше отстал! – доложил Пуссен сквозь грохот разрывов. – Пускай возвращается сам, – фыркнул Бернар, с трудом удерживая рвущийся из рук штурвал. Самолет тряхнуло сильнее обычного, и стрелка на датчике давления масла правого двигателя быстро пошла к нулю. Пьеро предупреждающе зашипел, но Бернару и так все было ясно. До линии фронта оставалось не более двух-трех минут. Если движок не загорится, то экипаж сможет выброситься с парашютами, а он, возможно… на одном двигателе, учитывая его изношенность, «Амье» до базы не дойдет. Бернар выключил правый мотор. Держать самолет на курсе становилось все труднее: он с надеждой смотрел на высотомер и горько прикидывал, сколько еще протянет на полном газу левый «Гном», давно уже выработавший положенные ему моточасы. – Всем покинуть машину! – приказал наконец Бернар. – А ты? – спросил Клери. – Некогда! Прыгайте, пока есть высота. Штурман и оба стрелка ушли вниз. Теперь все зависело только от Пьеро. Бернар медленно снижался, повинуясь командам кота: «правее», «прямо», «еще правее». Из живого еще двигателя выбило струю масла, тахометр дернул стрелку влево. Включив посадочные фары, Бернар опустился до пятидесяти метров; вот Пьеро, нервно ерзающий у него на шее, ударил его лапой по затылку. Су-лейтенант Брезе послушно отдал штурвал от себя. Через пару секунд бомбардировщик тяжело хлопнулся на пшеничное поле и, сразу упав на правое крыло из-за подломившейся стойки шасси, потащился к виднеющейся впереди церквушке. Они встали в двух метрах от ограды небольшого старого кладбища. …Испуг маленького львенка скоро прошел. Единственное, что доставляло некоторое неудобства – это размеры деревянного вольера, в котором он теперь жил. Десять шагов, всего десять шагов. Но зато каждый день к нему приходила девочка, дочка хозяина фермы, и приносила с собой кусочки вкусной требухи и обязательную миску молока. Джимми – так она назвала его – быстро толстел и позволял чесать себе за ухом. Однажды девочка надела на него прочный кожаный ошейник с веревкой и вывела во двор. Черные голые люди, и до того не решавшиеся подходить к его жилищу, тотчас же прижались к бревенчатой изгороди. От них пахло ужасом. Девочка что-то прокричала, заставив Джимми прижать уши. Из большого деревянного строения на краю двора вышел человек в высоких неприятно пахнущих сапогах. Львенок узнал его: это был тот самый человек, что убил льва, готового наброситься на Джимми тогда, в саванне. От обрушившегося на него страха львенок прижался к земле и жалобно пискнул. – Ну не бойся, малыш, – ласково заговорила девочка. – Он такой милый, правда, дядя Карл? Сапоги приблизились к львенку. Мужчина присел на корточки, осторожно потрепал его по загривку. – Да, но он вырастет настоящим зверем. И что ты будешь делать тогда, а, Лотта? Джимми ощутил спокойную уверенную силу, исходящую от этого человека, и успокоился. В его груди зашевелилось вдруг чувство, незнакомое ранее ни ему, ни сотням поколений его предков. Благодарность. Он не мог понять, что с ним происходит, но ему отчего-то хотелось встать на задние лапы и потереться щекой о руку Карла: Джимми слишком хорошо знал, что случилось бы с ним, не появись тот со своими людьми в саванне… Теперь Гийом с нетерпением ждал видений, превращающих его в Джимми. И еще – вечерами, лениво прыгая с тумбы на тумбу в ослепительном свете прожекторов, он скользил глазами по рядам зрителей, терзаемый смутной надеждой встретить там синие глаза той самой Лотты. Он знал, что это невозможно, но все же ложь бывает иногда такой сладкой! …Двенадцатого мая «Москито» майора Брезе приземлился на авиабазе в Реймсе. Прежде чем Бернар и его неизменный штурман лейтенант Клери покинули машину, на крыло грациозно спрыгнул огромный серо-полосатый кот с белым шрамом на спине. Подошедшие к самолету люди с некоторым удивлением заметили, что широченная физиономия кота как две капли воды походит на злобную оскаленную морду, украшающую потертый борт бомбардировщика. – Машину доставил, – доложил Бернар молодцеватому генералу, который внимательно рассматривал кота, уже занявшего свое привычное место на плече хозяина. – Я много слышал про вашего молодца, – щурясь, ответил генерал. – Но не думал, что увижу его воочию. Да и, честно говоря, не слишком верил… – Это вы про сержанта Пьеро? – осклабился Клери. – Многие тоже не хотели верить, мой генерал. Но он, знаете, умеет внушать доверие. Когда хочет, конечно. – Сержанта? – поднял брови генерал. – Ну вот, а я хотел его погладить. – Лучше не надо, – помотал головой Бернар. – Со временем у него испортился характер, и он не подпускает к себе решительно никого, кроме нас с Раймоном. Пьеро умер сырым майским вечером ровно через два года после того, как последний раз поднялся в воздух. Бернар сидел возле окна, за которым мягко шептал теплый дождь, пил виски и смотрел на тело друга, минуту тому назад прошептавшего ему «ор-ревуар, мон ами…». В смерти Пьеро стал как будто меньше, вновь превратившись в маленького серого котенка, смешно щурящегося в глаза молодому студенту… Позади было все, решительно все. Первые парижские ячейки маки, расстрел родителей на небольшой площади в Сен-Дени, бегство в Англию на крохотной рыбацкой лодке, учеба в летной школе в Бристоле, невыносимо долгие вечера в ожидании, когда его зачислят наконец в боевую эскадрилью. Десятки раз их «Москито»-патфайндер прорывался сквозь зенитки к германским городам, чтобы сбросить светящиеся бомбы, указывающие путь армаде тяжелых «Ланкастеров», идущих следом, и благополучно возвращался назад. Их везению поражались все. Но однажды, августовской ночью, крохотный осколок, прошив тонкую стенку кабины, разорвал Пьеро спину и царапнул по позвоночнику. Рана казалась несерьезной, после недолгого лечения кот снова занял свое место на плече хозяина. Да, тогда она казалась несерьезной… А через год после окончания войны Бернар заметил, что Пьеро стал прихрамывать. Он возил его к лучшим ветеринарам, но те, стоило им увидеть шрам и услышать о его происхождении, только разводили руками. Пьеро боролся как мог, но осколок оказался неумолим. Бернар зарыл Пьеро в саду своего особняка и позвонил старому скульптору, другу отца. Услышав его просьбу, тот не удивился. …Когда Джимми подрос, Лотта стала брать его с собой на прогулки вокруг фермы. Иногда с ним гулял и Карл. Глянцевокожие черные люди, что работали в полях, уже привыкли к присутствию молодого льва и перестали пугаться. Иногда они даже подходили ближе, опасливо заглядывая в блестящие глаза зверя. Джимми вполне устраивала его жизнь, но иногда по ночам к нему приходили неведомые прежде желания, заставлявшие его тихонько скулить, глядя на висящий в небе белый диск луны. Однажды в таком виде его застал Карл, мучившийся бессонницей. – Да ты уже вырос, мой мальчик, – заметил он, усаживаясь подле льва на корточки. – Скоро вам придется расстаться – Лотта уезжает в Кейптаун в пансион для девочек. Жаль, я не успел подготовить тебя к самостоятельной жизни. Джимми всхлипнул и потерся носом о его штанину. После отъезда Лотты в его жизни наступила пустота. Он не хотел вспоминать сцену прощания, поэтому не увидел ее и Гийом. Но, живя в своих видения жизнью того юного льва, он ощущал боль, терзавшую дух Джимми, его отчаянные попытки уловить хотя бы тень привычного запаха девушки – и снова принимался искать Лотту среди улыбающихся лиц вокруг арены. Постепенно видения стали приходить реже, да и выглядели они какими-то тусклыми. Гийом понял, что к нему мягко подкралась старость. Его тело, прежде безупречно гибкое и сильное, теперь болезненно реагировало на осенние дожди. У него выпал зуб, потом другой. Он продолжал работать на арене, но по взглядам хозяина понимал, что конец карьеры не за горами. Гийом не знал, что станет с ним в тот неизбежный день, когда он больше не сможет потешать публику, но догадывался, что ничего хорошего ему не светит. …Годы спустя колонель Раймон Клери, выйдя наконец в отставку, написал книгу «Хвост укажет цель», посвященную удивительной дружбе человека и кота, не раз спасавшего ему жизнь. Прием, посвященный ее выходу, решено было провести в особняке видного финансиста мсье Брезе, майора в отставке и одного из главных героев книги. Колонель Клери долго стоял в саду особняка, вытянув руки по швам, глядя на странный памятник, зачем-то установленный там: огромный кот, подняв к небу щекастую морду, сидит на спинке пилотского кресла. Потом двое молодых офицеров в синей форме установили перед памятником венок и отдали коту честь. Клери отошел в сторону: на глазах у него блестели слезы. В тот вечер к Бернару подошел человек в поношенном пиджаке с кожаными накладками на локтях. – Мы с вами встречались в префектуре, мсье, – начал он. – Да, – кивнул Бернар, отвечая на рукопожатие. – Вас зовут Шони, если не ошибаюсь? – Да-да, Шони… у меня к вам немного необычная просьба, мсье Брезе. Один мой приятель – владелец небольшого цирка. Бродячего цирка. Так вот, у него есть лев, совсем уже старый, работать почти не может, а усыплять его жалко. Я знаю, у вас связи решительно везде, так вы… вы не бы могли помочь устроить его в какой-нибудь зоопарк? Лев такой славный, совершенно ручной, с ним не будет никаких проблем… – Лев? – что-то вдруг пребольно кольнуло Бернара под левой лопаткой. – Ну вы даете, мсье Шони… впрочем, давайте сделаем так: у вас есть визитка? Той ночью Бернар, утомленный количеством поглощенного с Раймоном Клери кальвадоса, долго ворочался в постели. Едва он уснул, как перед ним появилась умильная мордочка маленького серого котенка, и мсье Брезе, видный финансист, боевой пилот и майор в отставке, беззвучно зарыдал во сне. Следующим вечером его «Кадиллак» остановился возле каких-то облупившихся складов в парижском пригороде. – Ну, показывайте вашего льва, – приказал он. Шони и хозяин цирка мсье Робер провели его длинным, воняющим навозом коридором в большое помещение с крашеными зелеными стенами. Мсье Робер отдернул край полога, накрывавшего клетку. Брезе подошел ближе. На дощатом полу, робко моргая от бьющего в глаза света, сидел старый, облезлый, как древний плюшевый диван, лев в широком кожаном ошейнике. Бернар встал вплотную к прутьям и поймал вдруг взгляд зверя. В этот миг он понял, что у льва отчаянно колотится сердце; он хотел что-то сказать ему, даже приоткрыл немного рот, но не решился, так и замер с чуть высунутым языком. – Как его зовут? – отрывисто спросил Бернар, не оборачиваясь. – Гийом, мсье, – с готовностью ответил Шони. – Очень хорошо. Анна, – Бернар повернулся к секретарше, стоявшей у двери, зажимая нос надушенным платочком, – распорядитесь насчет купчей. И сегодня же закажите приличный вольер. – Купчей? – растерялся хозяин цирка. – Ну да, купчей. Я забираю его. Или вы не хотите его продавать? …Видел он уже плохо, но зрение почти не потребовалось. В тот миг, когда в глаза Гийома ударил свет, заставивший его очнуться от дремы, он понял, что нашел то, что искал столько лет. Высокий человек, стоящий перед клеткой, имел внутри себя нечто, объединявшее его с друзьями почти забытого уже львенка Джимми – Лоттой и Карлом. Гийом не знал, что именно, да, собственно, подобное знание и не несло в себе какого-либо смысла. Он чувствовал, и этого было достаточно. Его сердце заколотилось, как после долгой погони. Гийом вдруг испугался, что умрет прямо здесь: ему надо было многое рассказать этому человеку, но он не знал, как… На следующий же день он оказался в грузовике, и его долго куда-то везли. Гийом прожил еще достаточно долго. Ему было хорошо: часто, погружаясь в старческую дрему, он ощущал себя юным львом Джимми, окруженным прежде незнакомой человеческой любовью. Хозяин, Бернар, часто приезжал на старую нормандскую ферму, чтобы посидеть с рюмочкой рядом со львом, которого по такому случаю приводили из чистого просторного вольера в дом, пахнущий теплом множества поколений. Он, проживший внутри себя десятки чужих жизней, жизней своих предков, ощущал это тепло, и оно несло ему умиротворение. В один из вечеров Гийом понял, что жизнь подошла к концу. Старый лев уснул – и вновь ощутил себя посреди саванны. Он опять, как когда-то, стал Джимми; но не тем львенком, которого подобрал бур по имени Карл, а взрослым зверем, давно уже живущим собственной жизнью. Что-то беспокоило его, и это беспокойство, свербящее затылок, с каждым шагом становилось все сильнее. Не понимая, зачем он это делает, лев бросился вперед. Взлетев на невысокий холм с плоской, будто срезанной вершиной, он словно окаменел. Прямо на его глазах творилось нечто невозможное, необъяснимое. Но еще раньше его ноздри поймали легкий горячий ветер, принесший с собой запах – чужеродный настолько, что бока Джимми нервно вздулись и опали в растерянности. А потом он увидел Карла. В том, что это именно Карл, а не другой белый, не могло быть ни малейших сомнений: Джимми мог узнать его хоть днем, хоть ночью. Но что-то было здесь не так… Две блестящие фигурки, внешне похожие на человеческие, но на самом деле абсолютно чуждые этому миру, стояли в двух прыжках от замершего, нелепо скорчившегося Карла, издающего странные всхлипывающие звуки. Неожиданно Карл повернул голову. Их глаза встретились, и отчаянная немая мука, сверкнувшая в подсознании Джимми, заставила его, не раздумывая, броситься вниз с холма. При виде несущегося на них льва, серебристые фигурки нелепо задергались из стороны в сторону. Вскрикнув, Карл распрямился и тут же попятился: чужаки потеряли свою власть над ним, он вновь обрел способность двигаться. Джимми взревел. Ему оставалось два прыжка. Теперь – один! Что-то ударило его по глазам, и он с изумлением понял, что серебристые исчезли в плеснувшем с неба алом луче – пропали, словно их никогда и не было. Судорожно крестясь, Карл упал на колени. Джимми, все еще смущенный исчезновением серебристых, осторожно подошел к нему и басовито муркнул. Не поднимаясь с колен, Карл обнял его правой рукой, зарывшись лицом в спутанную гриву. Лев улегся рядом с ним и прикрыл глаза. Живые золотые искорки, лишившись хозяев, медленно таяли вокруг человека и лежащего рядом с ним льва. Человек и лев разошлись в разные стороны: одного из них ждали с донесением в отряде, все еще продолжающем сражаться в проигранной войне, второму же пришла пора собирать собственный прайд. А через три дня Карлу приснилась совсем другая война: та, о которой он лишь читал. Он видел оранжевое знамя, бьющееся на сером зимнем ветру, короткие ослепительные вспышки испанских аркебуз, ощущал тяжесть абордажной сабли в своей руке, и – вот странно бесцветное небо повернулось над ним, и лишь всполох знамени на миг отсрочил наступление тьмы. Карл с детства знал слово «гёз», но для него все было проиграно, он не хотел помнить о виденном ночью: в пять утра лагерь окружил британский карательный отряд, и грудь охотника оказалась разрезана очередью «Максима». Парой лет позже мистер Руфус Хаксли, известный поставщик зверей в зоосады и цирки всего мира, привез в Англию маленького ушастого львенка. Всем потомкам этого малыша предстояло странствовать по Европе в ярких фургонах бродячих цирков, но об этом еще никто даже не догадывался… …Гийом вздохнул и попытался встать. Задние лапы почему-то не хотели держать его, и тогда он пополз, загребая под себя ковер передними. – Что ты? – вскинулся Брезе. – Тебе плохо? Лев подполз к Бернару, устало опустил тяжелую голову у его ног и едва слышно мяукнул. Потом его сердце ударило в последний раз, и Гийом навсегда вернулся в залитую белым солнцем саванну. Санкт-Петербург, 14-15 июля 2006 г.