Название: Последний приют
- Возможно, в какой-то момент ты свернул со своего пути. Пути трудного, доступного немногим, полного лишений и разочарований. Пути, который мог бы привести тебя к счастливой жизни, - сказал отец, впервые навестив его спустя множество лет. 
Лучи закатного солнца полосами лежали на его рыжеватом лисьем меху, пробиваясь сквозь решетки на окнах. Тусклые желтые глаза смотрели из-под седых кустистых бровей.
- Тебе ли говорить об ошибках? - грустно улыбнулся сын и крепко пожал протянутую стариком лапу.

***

Лис жил в приюте, сколько себя помнил. «Дом на окраине» - так называли это тёмное, дряхлое на вид здание жители городка, примостившегося на берегу небольшой речушки, стремящейся далеко на запад. Двухэтажный кирпичный комплекс, окаймленный худыми когтистыми деревцами, детская площадка за металлической сеткой. На площадке — горка, турникет, четыре пары качелей и маленькая песочница, окруженная лавочками без спинок. Снаружи не было деревьев, только широкие, кучные кусты шиповника, доходившие, порой, до самой черепичной крыши приюта. А ещё, неподалеку, возле главных ворот, стояла каморка сторожа, не менее потрепанная, чем главное здание и сам сторож – пожилая овчарка с басовитым голосом и добрыми, но усталыми глазами. 
Внутри всё обстояло чуть лучше. Со стен не отваливались пласты штукатурки. На них можно было увидеть нечастые надписи, сделанные ручкой или маркером, следы когтей, оставленные котятами. Каждый месяц в приюте устраивался субботник. Окна, хоть и выглядели грязными, заляпанными любопытными детскими пальцами, но подоконники, так же как и стены, содержались в чистоте. Уличную обувь обитатели приюта привыкли оставлять в прихожей на общей полке. Там же, на соседней полке, лежали тапочки. Преимущественно маленькие. Взрослые дети, или как они называли себя сами «дедовщина приюта», - ходили по зданию в носках или вовсе босиком, клацая когтями по линолеуму, что раздражало воспитателей в тихий час. 
Здесь, в левом крыле первого этажа, полностью отданного детенышам самого юного возраста, всегда царил разноголосый шум. Туда и попал Джим.
Он с глубокого детства отличался от своих сверстников. Прежде всего, потому что был лисом. Даже если в приюте когда-то и были представители его шкуры, то о них никто не помнил. Лисьи семьи крепки в отличие от львиных или собачьих, всегда поглощенных раздорами, что часто приводят к размолвке родителей. А сирота-лисенок – нечто из ряда вон выходящее. Так что он с раннего детства привык к всеобщему вниманию и домыслам.
- Почему таких как я больше нет? - спросил он как-то у воспитателя. - Это потому что я особенный?
- Нет, - не отрываясь от ведения какого-то журнала, глухо отозвалась колли. - Это потому что ты другой.
Джим запомнил эту фразу. Он задавал воспитателю много вопросов. Например, он спрашивал, почему дерутся другие дети, а он нет, почему их так редко выпускают во двор, почему другие дети воруют у тех, с кем живут. И ни на один из них не получал внятного ответа. Воспитатель лишь отмахивался и прицыкивал языком, не показывая длинного носа из-за журнала. 
Это было ещё одним отличием Джима от остальных - он любил задавать вопросы. И, к счастью для воспитателей и несчастью для самого Джима, любознательность его не выходила дальше условных границ, навязанных обитателям приюта его владельцем - мистером Грандом Бэкстоном, пожилым хаски со скверным характером. Список правил существовал лишь условно, негласно, но очень крепко держался в маленьких и больших головах обитателей приюта. 
Строго воспрещалось покидать своё крыло и этаж без разрешения воспитателя, бодрствовать раньше подъема, шуметь во время тихого часа, носиться по коридорам и, конечно, перебивать воспитателя во время построений и уроков. За самые вопиющие нарушения следовало наказание - карцер. Слово, которого с раннего детства боялись даже юные львы, наслушавшись рассказов старших зверей. На самом деле, конечно, карцер не соответствовал их взволнованным ожиданием – это была обыкновенная комната, сырая и до ужаса неуютная, но с небольшим окошком под самым потолком и батареей.
Джим мирился с этими барьерами, заставлявшими его сознание сидеть в четырех стенах одной единственной комнаты. Со временем и сознание Джима смирилось с ними.
В приюте их учили разным необходимым во взрослой жизни вещам: чтению, счёту, письму, физкультуре и уходу за шерстью. Роль воспитателя здесь играл худощавый мейнкун Ричард, или просто Ричи, как звал его мистер Бэкстон, не стесняясь присутствия детенышей. Ричард всегда носил одну и ту же одежду: потрепанные тёмные джинсы с побеленными потертостью коленями и мятую белую рубашку навыпуск. Нельзя сказать, что он был слишком добрым или злым по отношению к своим воспитанникам, минусы и плюсы его характера взаимно дополняли друг друга, образовывая нечто среднее, не выделяющее кота из общего круга представлений детей о воспитателе. В лучшие моменты на него накатывало истинно-кошачье умиротворенье – и воспитатель мог даже погладить чей-то загривок, отвесить добрую шутку и угостить конфетой. Последнее, впрочем, случалось крайне редко – не баловать учеников - было в списке негласных правил Гранда Бэкстона.
К Ричарду часто приходила Люси, средних лет кошка-сибирячка, воспитательница девочек с верхнего этажа, крыла над ними. Люси имела характер походной спички. Так шутил о ней Ричард, когда они кричали друг на друга при свидетелях. Больше о ней ничего известно не было, потому что Люси говорила с их воспитателем шепотом, и лишь по ленивому покачиванию пушистого хвоста можно было определить, что разговор этот взрослый, и явно не для любопытных ушек.
Вообще-то, ни Джиму, ни мальчишкам из его группы не было интересно, о чём шептались эти взрослые звери. 
- Шушукаются о своих делах, - так пояснял их разговоры Тим — хромоногий племянник Ричарда, изредка приходивший узнать о делах дяди. 
Тим был высоким и умным, уже с небольшим бугорком на горле, поэтому дети нередко подходили к нему с интересовавшими их вопросами. В очередь за его советом выстраивались все — и забияка Майкл, тигренок с острым нравом и не менее острыми когтями. И лучший друг Джима - Хус-Ка, веселый голубоглазый хаски, чьи родители вернулись в Ненану, штат Аляска, оставив его у дверей приюта. И массивный, грузный мастиф Гомер, валявшийся обычно целыми днями на кровати, лениво наблюдая из гривастого кокона рыжей шерсти. 
Но первым в очереди всегда стоял Джим. Едва уловив чуткими треугольными ушками глухой перестук костылей Тима в коридоре лисенок бросал все свои дела и быстро бежал к двери. А после долго вертелся подле него, пока кот не устроится на чьей-нибудь кровати, облокотив костыли на прикроватную тумбочку, и пригласительно махнет лапой. По своему обыкновению Тим сажал детеныша на колено здоровой лапы и, вежливо кивнув, готовился слушать.
Слушать приходилось по-разному - кого-то дольше, кого-то меньше, но ответ почти всегда следовал незамедлительно, таким умным был Тим. И никто из ребят даже не задавался вопросом, почему он относился к ним с таким вниманием. Почему не старается отогнать от себя, и не игнорирует их вопросы. По правде говоря, детеныши даже не думали об этом. Они просто решили, что Тим - это их взрослый, самый настоящий собрат по шкуре. Взрослый, который всегда будет рядом, что бы ни случилось.

Однажды на Новый Год Тим пришёл к ним на ёлку, впервые на памяти Джима. Кот помогал украшать широкие, висящие над белоснежной плиткой пола ветви ели, пахнущие зимой и лесом. Аккуратно опираясь на один костыль, он принимал из рук мальчишек особенно хрупкие и красивые игрушки, чтобы повесить их на самую верхушку. Ричарда не было - только завидев сына, кот подозвал его к своему столу и о чём-то долго говорил с ним шепотом, а после, облегченно выдохнув, ушёл за дверь и больше не появлялся. Возможно, именно поэтому в комнате стоял такой шум - Тим даже не думал осадить визжащих, кричащих и носившихся везде, где только хватало взгляда, мальчишек. Он поглядывал на них, и губы его трогала лёгкая улыбка. Джордж, верный спутник Майкла, ходивший за тигрёнком везде и всюду, подошёл к Тиму и попросил его нагнуться. Тим выполнил просьбу. И тут же на шее его засиял мешковатый, золотистый ошейник елочной мишуры, накинутый ловкими лапами Майкла. Тим благодарно кивнул и потрепал мальчишек по шевелюрам. Для этого ему пришлось опереться на оба костыля подмышками, поэтому жест получился не совсем ловким. Однако, и Джордж, и Майкл остались довольны — засмеявшись, они вернулись в общий хоровод криков и беготни.
Из всего этого праздничного веселья можно было выделить, пожалуй, только Джима. Лисёнок сидел на своей кровати, растерянно наблюдая за остальными ребятами, и изредка отгонял тех, кто пытался прыгать на его одеяле. Единожды рядом с ним приземлился Майкл. Тигрёнок оскалился на вежливую просьбу Джима уйти, и, схватив лисёнка за ворот футболки, повалил его на пол. В пылу боя, который был скорее возней, чем настоящим боем, мальчишки закатились под кровать. Низкая посадка двухэтажной кровати мешала Майклу как следует замахнуться, поэтому на щеки и ребра Джима сыпались лишь слабые тычки, которые не могли причинить ему вреда. Вскоре их разняли - объединив усилия, Джордж и Хус-Ка смогли растащить соперников. Рыча и скалясь, Майкл ещё пытался вырваться из захвата друга, и, верно, вырвался бы, не подоспей на помощь Тим. 
Кот, выслушав сбивчивые объяснения Хус-Ка, пригрозил тигренку карцером, на что тот шумно выдохнул и поспешил удалиться. Убедившись, что Джим цел и невредим, Тим предложил лисёнку выйти во двор. Двор был далеко нечастым местом, куда попадал Джим, поэтому он сразу же согласился и принялся одеваться.
Во дворе было очень темно и холодно. Снег покрылся тонким слоем льда, сверкавшим под тусклым светом луны, а в воздухе завывал суровый, колющий щеки и взметавший шерсть на загривке северный ветер. Джим помедлил перед порогом, вспомнив уютную комнату, где было тепло и горели рыжие лампы, но сразу же припомнил и свою схватку с Майклом. Видя сомнения Джима, Тим обмотал его шею и лицо до самых глаз своим широким теплым шарфом, после чего усмехнулся, посоветовав спрятать лапы в карманы. 
Они шли недолго, всего до ближайших качелей, где Тим присел, уложив костыли на снег, и сверкнул синим огоньком зажигалки, которую вынул из кармана куртки. Спустя секунды в воздухе запахло табачным дымом с ароматом валерьяны.
- Зачем это? - удивился Джим, перепрыгивая с лапы на лапу, чтобы согреться.
- Не дай бог тебе узнать, - усмехнулся Тим и добродушно посмотрел на лисёнка.
Джиму сделалось немного обидно из-за такого ответа, но виду он не подал — лишь понимающе кивнул и присел рядом, на соседние качели, подогнув пышный хвост для согрева.
Они долго сидели, Тим курил, а Джим дышал морозным воздухом и глядел по сторонам. Наконец, Тим легко тронул лисёнка за плечо, чтобы привлечь его внимание. Джим повернулся к коту всем телом и увидел в его лапе, вытянутой ему на встречу, прямоугольную, отливающую медью зажигалку с орлом на корпусе. Орёл, широко расправив крылья, гордо смотрел в сторону лисёнка.
- Бери, - ответил на его удивлённый взгляд Тим.
Джим лишь завертел головой и поспешил уверить кота в том, что не сможет принять из его рук такую ценность. Тим усмехнулся и, щёлкнув пальцами в сторону, чтобы Джим отвлёкся, плавным движением лапы отправил зажигалку в передний карман его куртки. 
- Я всегда курил только из-за отца, - мягко произнес Тим с неопределенным выражением на мордахе. – Хотел выглядеть солиднее и старше, когда он разглагольствует о политике за ужином или мы смотрим Когтеборье. Но отца уже год как нет. Понятия не имею, почему я продолжаю курить.
Тим поморщился, глядя на тлеющую сигарету между когтистых пальцев, и запустил окурок прочь.
Джим сбивчиво и с чувством поблагодарил его за подарок, на что тот одобрительно улыбнулся и потрепал его по загривку, вычесывая мелкие заблудившиеся снежинки.

Хус-Ка был лучшим другом Джима с самого детства.
Он единственный, кто отнесся к нему с пониманием и теплом. Когда Джим подолгу ворочался в кровати, тихонько поскуливая и молотя хвостом по железному ободу. Когда он задерживал всех в душевой, потому что не мог вымыть грязь или репей из пышной неподатливой шерсти. Когда в ужасе от очередного кошмара забивался к нему в кровать, складываясь почти клубочком и пряча мордочку в его загривке.
Хус-Ка шутил, поддерживал, позволял полежать рядом. Синеватые глаза хаски поначалу казавшиеся Джиму холодными на самом деле источали недюжинное тепло.
В старшем возрасте они играли в шахматы и шашки, мастерили ловушки для ящериц, и, конечно же, помогали друг другу отвечать домашнее задание. Летом выходили во двор с настольными играми и, удобно расположившись на лавочках, проводили за ними часы напролёт. Осенью вместе смотрели на дожди, и в шутку считали опавшие листья. Зимой строили снежных медведей и маленькие крепости вокруг них. 
А в феврале случилось то, что разделило жизнь Джима на до и после. Однажды ночью Хус-Ка без видимых причин завыл. Хрипло и протяжно, как получилось бы только у хаски. Тело его при этом выгнулось дугой, а лапы сгребли простыню.
Спустя минуту, видимо совсем утомившись, он тихо поскуливал, а вокруг суетились воспитатели и перепуганные дети. Скорая помощь увезла его через час, а на следующий день им сообщили: Хус-Ка не вернётся.
Тим долго не хотел отвечать на упрямые расспросы Джима, но, видимо переборов себя, произнёс всего одно слово: рак.
И видя непонимание в глазах Джима, он уложил лапу на его плечо и тихо добавил:
- Его уже не вылечат. Прости.

***

Все звали ее Ро. Конечно, это не могло быть ее настоящим именем, потому что ни одну чистокровную полярную волчицу не могли назвать Ро. Но девочка наотрез отказывалась зваться иначе, и со временем все привыкли к этому краткому, больше похожему на кличку имени. 
Саму Ро это ни капли не смущало, даже веселило и заставляло чувствовать себя особенной.
-Ты же понимаешь, что без нормального имени тебя не будут воспринимать всерьез? Как на тебя посмотрят, когда ты выйдешь из детдома? - поправляя очки своим фирменным жестом, внимательно уточняла лайка Гуппи, одна из ее подруг. 
- А я, может быть, и не собираюсь никуда отсюда уходить, - непринужденно отвечала волчица, сдергивая с Гуппи очки и цепляя их себе на нос. 
Последний жест страшно злил лайку, так что диалог подруг на этом непременно заканчивался. Гуппи обиженно тявкала и, поджав хвост, удалялась в импровизированную одеяльную нору на кровати.
Вообще-то Ро была страшной забиякой. Она намного чаще других девочек бралась за тяжелую перистую подушку, если ей что-то не нравилось, и как минимум два, а то и три раза в день строила недовольную мордаху, влекущую за собой новую ссору с кем-либо. И дело даже не в том, что Ро хотела с кем-нибудь ссориться, вовсе нет. Просто ей, как яркому представителю своей породы, угодить было крайне тяжело. К тому же она заслуженно ставила себя на место альфы в девичьей коллективе и охотно отстаивала свое право на лидерство.
Так, например, вывести волчицу из себя мог кусочек мясного пирога, застрявший между чьих-то клыков, чужое нижнее белье, сушившееся на её части батареи или даже холодный чай, который им часто подавали в столовой. Словом, общаться с Ро, и не ссориться с ней хотя бы раз в неделю, было сродни фантастике, и удавалось лишь узкому кругу избранных, куда входили тихие верные собачонки, и что совсем не нравилось всем остальным.

Полярная волчица постоянно старалась держать себя в форме. Отжималась ли Ро, занималась ли прессом или поднимала импровизированные грузы, сооруженные из нескольких наиболее толстых учебников, перевязанных длинным куском ткани, - и все это сопровождалось иступленным рыком и недовольным ворчаньем волчицы. А больше всего она любила бегать вокруг приюта, насколько позволяла железная ограда. Занималась она этим при каждом удобном и неудобном случае, даже во время дождя и снега. Комната, по ее возвращению наполнялась густым запахом мокрой шерсти. Конечно, можно было открыть окно, но Ро не позволяла этого сделать, ссылаясь на холодный воздух и отсутствие в детдоме лекарств от простуды, чем выводила из себя даже самых терпеливых соседок.
- Ну и долго ты ещё будешь заниматься? - с напускной твёрдостью в голосе спрашивает серая лисица Мегги, приблизившись к Ро в плотную, когда волчица точит туповатые когти о железную спинку кровати, якобы чтобы придать им блеск.
- Теперь как можно дольше, - хитро прищурившись, отвечает Ро, прекрасно предугадывая недовольство лисицы.

Конечно, Ро была очень вредной девочкой. Настолько вредной, насколько можно стать вредной вообще, прожив половину своей жизни в детдоме. Была ли вредность плодом плохого воспитания Ро или отсутствием чувства места и стаи, так необходимым для ее вида, никто не знал. Но о причинах подобного поведения молодой волчицы наверняка знали воспитатели, изо всех сил старавшиеся смотреть на проделки забияки сквозь два пальца.
По крайне мере, так считали сверстницы волчицы. Ро никто и никогда не ставил в угол, не повышал на неё голоса и уж тем более её не пороли и не отправляли в карцер — для девочек, ходивших под предводительством Люси кротко и очень тихо, это было совершенно немыслимо. Не мудрено, что всем подругам Ро хотелось выведать секрет подобной безнаказанности. 
Выведывали по-разному - кто-то засыпал волчицу вопросами и пытался пробиться в её лучшие подруги, кто-то действовал методом тыка, экспериментируя с «отличительными особенностями» Ро. 
Серой лисице Мегги однажды взбрело в голову заняться силовыми упражнениями, к чему сама Ро отнеслась с изрядной долей скепсиса. Наблюдая за волчицей, Мегги повторяла те же упражнения, что и она. Выглядело это до ужаса нелепо, потому что неподготовленная лисица просто не могла взять те нагрузки, которые брала Ро, да и разница в весе оказывалась ключевой.
А после, когда «спортсменки» ушли в душ, желание экспериментировать с увлечениями волчицы пропало у всех. Поначалу всё шло тихо, но спустя короткий промежуток времени девочки услышали тихие повизгивания Мегги, доносившееся из-под шума льющейся воды. Войти и выяснить в чём дело не решился никто, даже позвать воспитательницу побоялись, сознавая: Ро опять уйдёт безнаказанной, а им после влетит за то, что побеспокоили старших без повода. 
Они не знали и не видели того, что происходит, и боялись узнать.
В душе было мокро и скользко. Была вода, был жёлтый кафель и много пара, лёгшего на душевую полупрозрачным туманом. Были белые лампы, белые стены и белый потолок. А ещё была серая лисица, совершенно обнажённая, со слипшейся от воды тяжелой шерстью, пробираться сквозь которую оказалось трудно и неприятно для волчицы.
Тонкое тело лисички мелко дрожит, хвост трусливо жмется к низу живота. Волчица раздвигает носом шерсть на её загривке, целуя открывшийся кусочек розовой кожи. Получается не слишком удачно: Мегги взвизгивает и резко дергает плечом, а Ро чувствует на языке металлический привкус крови.
- Заткнись, - горячо шепчет Ро, зажимая рот лисицы.
Мегги изворачивается, кусая ее за лапу, за что тут же получает увесистую оплеуху. Щека её горит, а глазам отчаянно не хватает света.
- Ты когда-нибудь хотела попробовать с девочкой, Мегг? - скалится Ро, потирая укушенную лапу. - Знай, тебя никто не спрашивает.
Она держит валик для шерсти, держит за липкую часть, а не за узкую овальную рукоять, направленную в сторону хнычущей лисицы.
Несколько невыносимо долгих минут спустя из душа выходит Мегги. Кутаясь в полотенце, с размашистой царапиной на шее, с испуганными широко открытыми глазами. Лисица отмахивается от подруг, набросившихся на неё с однотипными вопросами, и, плача, зарывается в одеяло, даже не потрудившись вытереть мокрую шерсть. Гулкие всхлипы царапают слух, а одна из девочек охает, увидев на наволочке красное пятно после прикосновения раненного лисьего плеча.
Спустя несколько секунд из душевой показывается и сама Ро. Облокотившись на дверной косяк, волчица выуживает рыжие шерстинки из щели между зубов и победно скалится, глядя через головы на уткнувшуюся в подушку лисицу. Девочки молча расходятся по кроватям, уже понимания: произошедшее между Мегги и Ро навсегда останется для них тайной, раскрытие которой чревато последствиями.

У нее не было настоящих друзей. С возрастом это стало очевидно. Те лояльные собачки, что ходили за ней хвостом и поджимали уши от ее малейшего недовольства, со временем отдалились, оставив Ро наедине с ее проблемами и невысказанными словами.
И какой бы боевитой не казалась волчица, она оставалась девочкой. С девчачьими мечтами, оставляющими горький след, потому что никогда не могли исполниться.
Ночами, закутавшись в одеяло на холодном подоконнике, она внимательно смотрела на звёзды и не менее внимательно вниз, на детдомовский двор. В такие моменты, кажется, даже сам Господь не ведал, что творилось в голове подрастающей полярной волчицы. И уж тем более этого не знали её сверстницы, то и дело кидающие на Ро свои опасливые, напряженные взгляды. Она могла сидеть так часами, пока её глаза не начинали предательски слипаться, а рот всё чаще и чаще открывался под действием протяжного зевка. Только тогда Ро слезала с подоконника и отправлялась к своей кровати. И не всегда засыпала, подолгу ворочаясь под тонким одеялом.
- Зачем ты сидишь здесь? - спросила однажды Гуппи, присаживаясь напротив волчицы, единственная, кто еще хотя бы умело изображал привязанность к ней.
Закутанная в покрывало, без очков и с видом крайне сонным, лайка выглядела даже более серьезной, чем обычно.
- Я думаю, - тихо отозвалась Ро. 
- О чём?
- Обо всем.
Волчица поежилась, но не от холода, который едва проникал сквозь ее густую шкурку, а от каких-то своих мыслей.
Высунув лапу наружу, она чиркнула небольшой металлической зажигалкой. Вместо пламени та выплюнула сноп искр.
- Откуда у тебя зажигалка? - Гуппи подвинулась к Ро, понизив голос до шепота.
- Нашла во дворе, - вздохнула Ро.
- И что, работает? 
Волчица опустила лапу с зажигалкой и вновь перевела взгляд за окно.
- Раньше работала, - голос её прозвучал очень тускло. - Сейчас от неё уже мало толку.
- Знаешь, я думаю, ты могла бы попросить Люси заправить её, - Гуппи задумчиво потёрла подбородок.
- Иди спать, Гупп, - произнесла Ро тихо.
Перед сном лайка слышала, как еще несколько раз тихо чиркнула зажигалка. Ро делала это рефлекторно и без всякого смысла, но каждый раз видя искры, она хмурилась и закусывала губу.

Волчица никогда не отличалась прилежной учёбой. Она редко записывала урок, и ещё реже могла ответить на вопрос учителя. По правде говоря, вопросы ей задавали только для галочки - Ро была единственной, к кому даже не цеплялись за ровный ряд единиц в столбике оценок. 
Волчицу даже не заставляли доставать учебники и тетради, не говоря уже о ручках, циркулях и карандашах.
- Почему они так спокойно относятся к твоему наплевательскому отношению к учёбе? - спрашивала Гуппи, склонившись над своим домашним заданием. 
Для выполнения последнего ей всегда приходилось садиться по-турецки и держать открытые учебники по правому боку, что, видимо, было не слишком удобно.
- Потому что я это я, - улыбнувшись, отвечала Ро.
Вообще-то волчица на многое отвечала подобным образом. В частности, когда ей удавалось избежать очередного наказания. Была ли у девочки совесть? Ответа на этот вопрос не знал никто в детдоме.
Кроме самой Ро, которая задалась этим вопросом, наблюдая за поведением Мег. Случай в душевой почти истерся в памяти девчонок. Всех, кроме лисицы, что уже никогда не проявляла инициативы. Тенью ходила по коридорам, отвечала тихо и невпопад.
И Ро не могла этого стерпеть.

- Мег, ты спишь? - она садится на кровать лисицы и слабо трогает её худое плечо.
Лисица молчит, но ее хвост невольно поджимается к телу, выдавая хозяйку.
Ро выжидает несколько секунд, а после со всей возможной лаской гладит ее напряженную изящную шею. Она смотрит в пол, мучительно решаясь сказать то, что было задумано уже давным-давно, но никак не могло оформиться подходящими словами.
- Мег, ты когда-нибудь хотела научиться играть на флейте? – тихо спрашивает волчица. - Я бы очень хотела. Знаешь, как здорово это получается у кольцехвостых лемуров? Они дуют, и ловко перебирают пальцами по этой маленькой палочке, и та играет. Очень красиво, - Ро улыбается, но в глазах её виднеется влага. - Мы ездили в Мадагаскар с родителями. И я поклялась себе обязательно вернуться туда. Чтобы какой-нибудь флейтист научил меня своему тайному искусству.
Ро делает длинные паузы между фразами, потому что начинает тихо всхлипывать.
- Через полгода я попала сюда. Вы все хотите узнать, почему меня никогда не наказывают. Почему не ставят в угол и прощают любой мой проступок. Так ведь, Мег? - Ро начинает тихо смеяться сквозь слёзы. – Хочешь, я открою тебе свою тайну? Только тебе одной? Хочешь?
Ро садится на пол, так, чтобы их мордочки оказались друг напротив друга, и кладёт свой подбородок на сложенные лапы. Лисица уже не притворяется, что спит, ее глаза осторожно глядят на Ро из-под хмурых бровей.
- У меня нашли рак, - шепчет волчица. - Рак мозга, Мегг. И ничто не может меня исцелить. В моей жизни уже не будет ни Мадагаскара, ни флейты. Ничего не будет. В моей жизни будут только стены этого дома, из которых все вы так хотите выбраться. Я думаю об этом, я думаю об этом очень часто. И поэтому мне так же часто сносит мою тупую голову. Потому что она болит все чаще, и никто это не вылечит, - слезы капают на одеяло, а клыки волчицы со скрежетом сжимаются в попытке совладать с ними. - Прости меня за то, что я сделала с тобой в душевой. Ты такая красивая, у тебя столько всего впереди. У тебя будет самец, и он будет любить каждую шерстинку на твоем теле. Я так завидую тебе. Прости меня, Мег. Прости ради всех ваших лисьих богов, потому что я сама себя никогда не прощу.
Не дождавшись никакой реакции, Ро резко встает и уходит к своей кровати. Миллионы маленьких молоточков начинают разбивать скопившийся в её сердце груз. Но лишь когда она ощущает пушистую лапку Мегги, плавно ходящую по её спине вверх-вниз, груз этот разбивается окончательно.

В детдоме не любили двух вещей: перебоев электроэнергии и воровство. И если первое ещё можно переждать, то терпеть второе не хотелось никому. 
Будучи детенышами, не располагающими ничем более-менее ценным, воспитанники приюта берегли даже самые незначительные вещи: гребень для шерсти с отломанным зубцом, мелкую монетку, красивую обертку от кошачьего леденца-валерьяны. 
В случае, если что-то пропадало и не могло найтись, они сразу поднимали панику, пытаясь достучаться до своего воспитателя. И это было абсолютно нормально, как, в общем-то, и конечная поимка вора, не выдерживающего давления со стороны взрослых зверей. Все подозреваемые, начиная от комнаты и заканчивая целым крылом, обязаны был пройти в тёмную комнату, где за большим деревянным столом сидел строгий воспитатель с заранее заготовленными вопросами.
Однажды вор завёлся и в девичьем коллективе, на что те незамедлительно среагировали криками и суетой. Люси внимательно выслушала о пропажах, после чего ушла вниз, просить помощи у воспитателя нижнего этажа.
Именно тогда Ро познакомилась с ним, лисом с уставшими глазами и хриплым, подранным голосом, которого видела лишь издалека на общих собраниях и во время обеда.

В комнате для допросов темно и прохладно.
- Ронда, я правильно понял? - уточняет лис, сложив худые лапы в замок.
- В точку, - кивает волчица, стараясь не выдать страха.
Она не вор, и не боится его вопросов. Она боится лишь боли, от которой противно зудит в ушках и тесно в груди.
- Джим, - представляется воспитатель.
Несколько мгновений между ними висит густая, напряженная тишина, после чего Ро, оживившись, лезет в карман и спешно достаёт небольшую металлическую зажигалку.
- Вот, - говорит волчица, протягивая её Джиму. – Я думаю, эта вещь должна быть у вас.
- Спасибо, - улыбается Джим, и, приняв зажигалку, бережливо прячет её в карман. – Где ты ее нашла?
- Во дворе, когда только попала сюда, - поясняет Ронда. – Я будто услышала чей-то лай. Он повел меня в сторону. Я нашла зажигалку среди обожженной пластмассы в кустах.
- Хус-Ка, - тихо шепчет Джим.
Глаза лиса переливаются в тусклом свете настольной лампы. Ро не может увидеть сколько воспоминаний проносятся в его голове, отчего хвост лиса оплетает ножку стула, а его лапы рефлекторно сжимаются и разжимаются.
В кабинете повисает неловкое молчание.
- Ко мне тогда подошел хаски. Рыжий, с синими глазами, - наконец продолжает Ронда. - Он сказал отдать её лису... по имени Джим. Я никогда его потом не встречала.
- Потому что этого хаски больше нет среди живых, - абсолютно спокойно молвит Джим. – Он был моим добрым другом. Недавно он навестил меня во сне и рассказал о том, что часть прошлого ко мне вернется. И что я должен буду… помочь зверю, что вернет это прошлое.
- Никто мне не поможет, - зло фыркает волчица, почувствовав, как пересыхает во рту. – И смысла нет помогать. Еще несколько лет мучений, и я буду свободна.
- Я могу взять эти годы на себя, - гулко отвечает лис.
Сложив пальцы домиком, он грустно улыбается и смотрит на Ронду, но прежде чем девочка успевает что-то сказать, достает из кармана круглую белую таблетку.
- Я не могу вылечить тебя, Ронда, - с горечью говорит он. – Я могу только… избавить тебя от боли и ожидания. Это – сциин. Очень сильный яд. Ты ничего не почувствуешь.
Волчица заворожено разглядывает маленький белый кругляшек, почти незаметный в свете лампы.
- Я попаду в ад, - она прикусывает губу в сомнении. – А вы попадете в тюрьму.
- Не беспокойся о моей душе, - мягко отзывается Джим. – Что о твоей… Я не думаю, что ты попадешь в ад. Что за боги обрекают нас на такие страдания? Я не знаю этих богов и не хочу знать. Я лишь уверен, что мы попадаем не в рай или ад. Для таких как мы есть особое место.
- Что за место? – шепчет Ронда.
- Последний приют, - блеснув глазами, отвечает лис. – И там не будет боли и страха.
Девочка долго глядит на таблетку, чувствуя, как где-то глубоко в душе закипает слизкий страх. Но прежде чем он начинает подбираться к горлу, она успевает сделать свой выбор.

***

Два лиса идут по набережной, очень схожие шерстью и мордой. Идут по мокрой каменной кладке, почти бесшумно, спокойно покачивая хвостами, вглядываясь в синее бескрайнее море.
- Возможно, в какой-то момент ты свернул со своего пути. Пути трудного, доступного немногим, полного лишений и разочарований. Пути, который мог бы привести тебя к счастливой жизни, - голос старого лиса иногда заглушает шорох прибоя.
- Ты уже говорил мне все это, отец, - небрежно отвечает Джим, щурясь от ветра. – Теми же самыми словами, когда навещал в тюрьме.
- С тех пор мое мнение не изменилось, - едва заметно улыбается он.
- Как и мое, - молвит Джим, достав из кармана потертую зажигалку с орлом, расправившим крылья. – Что сделано, то сделано.
- Ты мечтал стать хорошим воспитателем, - качает головой старый лис.
- Нет, - возражает Джим, сверкнув огоньком старой зажигалки. – Я мечтал стать полезным. Жизнь странно обращается с нашими мечтами… но я ни о чем не жалею.