Название: Запоздалый Завтрак Преторианца ЗАВТРАК ДЛЯ ПРЕТОРИАНЦА Benedict Ashworth Столица встречала новый рассвет. Крепость, состоящая из дворца, где проживала и принимала гостей семья курфюрста со своими важнейшими сановниками, и замковых оборонительных сооружений, возвышалась над зданиями и стенами города. Освещённая с восточной стороны рассветным солнцем, твердыня была особенно красива: его лучи придавали камню приятный, тёплый цвет и весело играли на витражах и стёклах. Остальной город во многом был похож на привилегированный район, но в некоторых местах, где дома были покосившимися, а порой требовали более серьёзного ремонта из-за, к примеру, проломленной крыши или разрушенных стен, читалась неудовлетворённая нужда. Многим были известны очевидные и рациональные причины такого состояния отдельных областей населённого пункта, но большая часть жителей, к сожалению, пребывала в неведении. Как часто бывает, народу зачастую лень на секунду замереть и подумать, прежде чем делать выводы или принимать решения, даже важные убеждения порой складываются спонтанно и глупо. —Любезный друг, почему Ваше лицо такое кислое? Неужели во дворец не подвозили свежую баранину и пришлось есть оставшийся с зимы сыр? Реплика курфюрста вывела первого чемпиона Курвица из состояния задумчивости. Почесав свою шею, поддев когтем кольчугу и стёганку под ней, доберман ответил: —Никак нет, Ваше Высочество. Всё в порядке, я лишь задумался. Со сложенными на трости руками, поглаживая пальцами бриллиант на навершии изделия, курфюрст откашлялся, поправил выбившуюся из-под обруча прядь седых волос и вздохнул. Жеребец был стар. —Прошу, будьте честны, сэр Бромм. Быть может, Вам не нравится эта затея с судом и Вы опасаетесь за себя? Как бы возмутившись, пёс упустил несколько неловких придыханий, после чего сказал: —Ваша Светлость, право, я не смею усомниться в действенности Вашего плана, а что до риска — он непременный спутник моего долга перед Вами! Я поклялся защищать Ваше Высочество и положить жизнь за Вас, если потребуется. Уверяю Вас, во мне нет ни страха, ни сомнений, я настроен решительно и с отрадой послужу Вам! Как всегда, я счастлив защищать Вас и Ваши интересы, а также народ! Усмехнувшись, князь-выборщик продолжил: —Поверьте мне, я мало сомневался в Вас на этот счёт. Однако, я продолжаю сомневаться в Вашей честности по другому поводу: если Вы довольны планом и Вас ничто сильно не тревожит, должна быть другая причина такому странному виду. Вам будто нездоровится. Такое бывает со многими перед сражением, но Вы славитесь тем, что для Вас это правило не действует. Так признайтесь мне, в чём здесь дело! Пока преторианец вздыхал, собирая волю, будто ему было очень тяжко признаться, конь победно оголил зубы, улыбаясь с долей азарта и искренней радости оттого, что он оказался прав. Улыбка расправляла его морщины, возвращая морде более молодой облик. Наконец, решившись, верный пёс выдохнул: —Признаться честно, Ваше Высочество, я с утра даже не поел, настолько задумался, как всё началось из-за того, что рядовой горожанин глуп и доверяет не тем господам. У меня крепкая рука и я собран, но позволил себе забыть о своей незначительной нужде. Прошу простить, Ваша Светлость! Усмехнувшись и постучав тросточкой о сапог, курфюрст прокомментировал: —Голодный боец — боец в хорошей форме. Вам не следует так переживать, милый друг,… Пока Бромм опускал голову, признавая правильность слов и подтверждая, что внимательно слушает своего сеньора, князь-выборщик со вздохом посмотрел за окно на улицы, как на них недавно засматривался сам доберман. Сразу после выдоха конь завершил фразу, сохраняя интонацией её целостность: —…голод придаст Вам лёгкости, высокая подвижность и большая раздражительность только помогут Вам. К тому же, это поможет Вам держаться твёрдо и выглядеть внушительно, что важно в такие дни. Вы знаете, сэр Бромм. Карета подъезжала к соборной площади города, перед которой стараниями семей плотников было сооружено подобие зала суда под открытым небом. Свежевырубленное должным образом дерево впитывало лучи утреннего солнца. Стража уже заняла свои места, сверкая шлемами, опираясь на копья и тяжёлые щиты, окружив помост, позволяя толпе зевак и искренне заинтересованных горожан наблюдать за происходящим. Все видели, как подъехала карета и из неё вышли сначала преторианец, а вслед за ним курфюрст. Шлем первого чемпиона Курвица отличался отсутствием изысков: если многие господа предпочитали заказывать шлем, повторяющий форму головы владельца с выразительным лицом, сэр Бромм избрал более стандартный фуррианский шлем, подходящий большинству. Обыкновенная округлая голова и утончающаяся к носу морда, наклонные прорези для глаз. Остальной доспех был латным, хорошо отполированным и отличительным знаком служил герб на груди, украшенный позолотой и чёрной краской. Помимо этого при преторианце была его накидка, которая сейчас свободно развевалась за его спиной на ветру. Князь, которого мгновенно встретили ударами щитов о доспех солдаты рядом, немедленно взяв под защиту, как можно было заметить, хромал на одну ногу и заметно опирался на свою трость, слегка сгорбив спину и вздыхая при ходьбе. Он был одет в чистое платье с широкими панталонами, на гриве лежал обруч, а на груди висел настоящий символ власти над городом: подвеска с гербом и печатью на обратной стороне. Новоприбывших встречал, привстав со своего места и наклонив с почтением голову, аббат Курвица, тут же садясь обратно. Голубь был не намного младше курфюрста, как говорили, но выглядел значительно бодрее. В солнечный день подслепая птица надел поверх рясы шляпу с тканью, закрывающей от солнца также щёки и шею, оставляя открытыми только клюв, глаза и лоб клирика. Занимая место рядом с другими представителями городской знати, которая поддерживала князя, он казался наиболее спокойным среди всех. Сторонники курфюрста с презрением и долей подозрения смотрели на сидящих с противоположной стороны вельмож, выступавших за смещение старого руководства. Во главе противников благородного жеребца Курвица сидел и не встал вместе со своими последователями в знак приветствия Мальтуск. Из биографии молодого вепря можно было извлечь много любопытного: родился в семье деревенского старосты на болотах, после чего переместился в город и познавал грамоту при церковном училище. Был отчислен за неприлежание и распространение смутных и небезопасных идей. Пусть тогда, а также в дальнейшем, не было найдено никаких улик, чтобы наверняка заявлять, что он был нечист, многие слухи о том, что ставший известным торговый агент увлекается чародейством, продолжают ходить. Совершенно недавно, около года назад, Мальтуск впервые посетил Курвиц, и начал деятельность, противную администрации. Собрав в кружок несколько самых бедных и неуспешных ремесленных объединений и торговых мужей, а также учёных и солдат, он дополнил это селянами. Последние были раздосадованы голодом и лишениями после засухи и боевого конфликта с другим городом, а потому стали примыкать почти сразу. Затем Мальтуск начал подбивать всех собранных приспешников на бунт. Он откровенно и нахально заявлял нечто подобное: «старый мерин более не способен следить за городскими делами и будь на его месте свежая кровь, Курвиц был бы гораздо успешнее и безопаснее, а бедность очевидно тут же исчезла бы». Как всегда в подобных случаях происходит, он и его сторонники отмечали каждое прегрешение городского управления, много разглагольствовали на тему того, как тот или иной вопрос можно было попробовать решить более мудро и расчётливо, как избежать рисков и потерь или минимизировать их. При этом они все молчали в тряпочку о том, что они сами бы сделали, будь у них возможность на это повлиять, и, конечно, не делали своих прогнозов на будущее, кроме тех, которые предрекали ужасную судьбу горожанам в случае, если не сместить князя. Народ же не задавал таких вопросов и в большинстве своём слушал, что им говорили, разинув рты. Это, пожалуй, раздражало сэра Бромма больше всего. Курфюрст занял своё место и сел на кресле, установленном выше других. Его охрана встала подле него, чемпион снял шлем и присел у подножия. Слово было дано аббату. Встав со своего места снова, опираясь на посох, священник повысил голос, призывая всех собравшихся, включая стоящих вокруг встречи горожан, внимать: —Уважаемые господа! Горожане Курвица! Сеньор Каберфлорес! Выждав паузу, птица продолжал так же звонко, но с меньшим акцентом: —Сегодня мы, наиболее влиятельные лица Курвица, собрались здесь, чтобы решить возникшие недоразумения и изгладить возникшие в наших рядах разногласия. За последние годы наш дом пережил засуху, из-за нехватки пищи происходили жуткие вещи, как это всегда бывает в таком случае. За последние годы наш дом выстрадал осаду, в ходе которой осадные машины неприятеля разрушили некоторые из наших важных зданий, в том числе лишили крыши над головой многих жителей. Коротко выражаясь: последние годы были нелегкими, и в этом никто не усомнится. Это известно всем. Снова сделав паузу, осматриваясь вокруг, как бы пытаясь своим пытливым и строгим взглядом высмотреть реакцию окружающих и внушить уважение к своим словам, голубь продолжал: —Это всё уже произошло и мы над этим не властны. Всё, что у нас есть теперь: последствия прошедших событий и возможности решать, что делать дальше, чтобы будущее могло принести исправление старых промахов и восстановление порядка в нашем доме. Однако учтите: известно, что промахи возможны и ныне, и это только усугубит и без того смутное время. Развернувшись в сторону курфюрста и указав на него простёртой ладонью, клирик заявил: —Се, господа и горожане Курвица, тот, кто защищал город во время осады и тот, благодаря которому он выстоял. Се тот, кто укреплял нас во время нужды и тот, по приказу кого солдаты усиленно патрулировали голодный город, спасая горожан от поддавшихся страсти и греху пожирания себе подобных из-за тяжести положения, при этом спасая и самих каннибалов, чтобы их можно было попытаться исцелить и оправдать позже. Се тот, кто хранил мир и порядок. Наконец, воздев руки к небу, сжимая в них посох с символом веры, аббат завершил речь такими словами: —Призываю всемилостивого Господа, противника лжи, и Вас всех в свидетели: это так и мы должны помнить об этом! Каберфлорес достойный лидер, и он, как никто другой, знает наш город, который сам направлял на протяжении долгих лет! Он знает, как его восстанавливать и поддерживать в состоянии порядка! Церковный лидер осторожно сел на своё место, поддерживаемый аплодисментами своих собратьев и шумом толпы. Впрочем, как из уст фуррианцев вокруг помоста, так и с противоположной стороны суда, доносился ропот неодобрения. Пусть он тонул в большинстве голосов, он существовал. Это, пожалуй, разочаровывало сэра Бромма больше всего. Большинство замолкло, когда Мальтуск поднялся со своего места и поднял руку. Сначала он превратил этим жестом оставшиеся голоса презрения в голоса одобрения, а затем, опустив руку, заставил их стихнуть. Хрюкнув, набирая воздух, он огласил площадь своим ярким басом молодого кабана: —Выступление господина духовника, несомненно, настраивает на должный лад в решении поставленного вопроса. Тем не менее, это выступление не обошлось без кротости и промедления, которые церковь почитает благодетелью, но которые здесь нельзя терпеть! Наращивая постепенно мощь своих слов и поднимая голос, вепрь продолжал речь, указывая на противную сторону суда пальцем: —Эти безумцы, ухватившись за своё состояние и за свои богатые дома и дворцы, способны позволить себе такую роскошь, как время, и медлить, пока бедняки погибают из-за отсутствия действенных мер! Эти нечестивцы способны позволить себе такую роскошь, как виллы, пока нищие погибают без крыши над головой или посреди руин! Эти гордецы способны позволить себе такую роскошь, как статуи во дворах и богатые доспехи и оружие, пока несчастные безымянные горожане погибают от ножей и топоров негодяев без славы и без способности защитить себя! Наконец, ухмыляясь, смотря на то, как в толпе отдельные лица горят азартом и злобой, а кулаки поднимаются в немом согласии, свин дерзновенно указал пальцем на князя-выборщика, ревя: —А вот тот, кто позволяет им всё это! Сеньор Каберфлорес, курфюрст и действующий лидер Курвица, старый мерин, которого пора отправить на покой! Если не предать суду вместе с остальными преступниками… Дерзкая реплика, сказанная глухо, но слышно в самом конце выступления, вызвала недовольный ропот со всех сторон. Из толпы это был смешанный шум смеха, вздохов опасения и недоумения, а также ненависти. С мест сторонников правителя — выкрики гнева и осуждения. Приспешники Мальтуска только молча аплодировали, будто им сказали, что так всё и должно идти по сценарию. Это, пожалуй, оскорбляло сэра Бромма больше всего. Однако, шум скоро стих снова: пусть Мальтуск ещё не сел, просто разведя руки в стороны и улыбаясь, собирая ненависть как в поддержку, так и в противление себе, Каберфлорес оперся на трость и встал со своего места. Он стоял выше всех вокруг. Все обратили внимание на него. Осмотревшись по сторонам, стараясь держаться прямо и втянув старческий живот, он крепко сказал: —Дурной тон лгать перед Богом и народом, Мальтуск. Особенно это скверно, когда Ваша ложь будет раскрыта. Шум лёгкого недоумения перешёптываниями прокатился по толпе, а конь продолжал: —Крестьяне в городских окрестностях нуждаются в защите и крыше над головой, потому первые расходы города пошли на восстановление их повреждённых построек. И если средь нас есть селяне, они не позволят солгать: солдаты были направлены, чтобы помочь им отстроить разрушенное и даже вспахать затоптанные поля, а налог на урожай был сохранён в прежнем виде, пусть городу и требовалось больше зерна. Я предпочёл закупить его у соседей, и глава торговой гильдии одобрил мой план. Толстый сородич курфюрста по виду привстал со скамьи, кланяясь всем, как бы подтверждая свою заслугу и слова руководителя, а также благодаря за упоминание. Тем временем, не обращая внимания на поклоны рыжего коня, Каберфлорес говорил: —Горожане нуждаются в защите и порядке, в пропитании, а также в крыше над головой. Первое для них обеспечивают наши стражники, которые в том числе помогают сохранять спокойствие сейчас, окружая господ и честно неся свою службу. Второе для них делают сейчас селяне и наши купцы, поставляя провиант, последнее будет решено, как только будет возможно найти силы и средства: во время раздора во власти нельзя терять бдительности, пока неудача не обернулась куда более страшной бедой. Стража даже не шелохнулась в ответ на похвалу в свой адрес, стоя на стрёме, пока их шлемы внушали уважение, а тяжёлые щиты и копья — страх. Глава гильдии торговцев на этот раз только покивал сидя, продолжая выражать гордость своими услугами городу и комически наивно улыбаясь. Если раньше в толпе были слышны редкие звуки, связанные с реакцией, теперь одобрение стало слышаться отчётливее. Отдельные фуррианцы, будто пытаясь выделиться, коротко выкрикивали слова согласия и поддержки. Часть криков принадлежала людям, которые были подосланы в толпу заранее, но были и те, кто вдохновлялись и искренне вторили им. Это, пожалуй, очаровывало сэра Бромма больше всего. —Стража, ополчение и дворяне меча нуждаются в жаловании, а также пропитании и крыше над головой, про которые уже было сказано. Казначей не даст соврать: мы постарались не обидеть никого деньгами, а содержателям трактиров и ночлежек за отдельные гранты со стороны города было дано указание не брать с бойцов платы за первую кружку. Теперь доспехи воинов содрогнулись с шумом, а древка копий ударили в щиты, после чего выверенный голос рявкнул, раздаваясь из-под каждого забрала: —Это правда! За Курвиц! Сэр Бромм молча улыбался. Стража была искренне привержена плану действий. Это, пожалуй, радовало его больше всего. Последние слова курфюрста раздались в полной тишине, которую для него освободили своим возгласом солдаты. Голос приобрёл большую строгость: —Вы же, господин Мальтуск и господа подле него, разочаровываете нас и расстраиваете порядок в городе. Ваш грех виден и неприятен. Лично скажу господину Мальтуску ещё две вещи. Удержав паузу, старик с усмешкой сказал: —Во-первых, пусть у меня нет детей и я вдовец, я вовсе не мерин: все природные достоинства жеребца при мне. Позволяя ожидаемому хохоту смолкнуть, сеньор закончил речь: —Во-вторых, пусть о Вас ходит много нелицеприятных слухов, я не буду их ворошить: о них все знают, а ныне Вы ясно дали нам понять главное — Вы лжец и трус. Только подобный Вам стал бы использовать пустую клевету, чтобы пытаться самоутвердиться за счёт честных фуррианцев. Вам это не удастся: народ чести Вам этого не позволят. И я их в этом поддержу! Встречая овации стоя, Каберфлорес сохранял достойный вид. Лишь когда всё смолкло, он с тяжёлым вздохом позволил себе опуститься на кресло, положив трость на коленях. На морде Мальтуска можно было прочитать ясно всё клокочущее негодование, которое он сдерживал внутри. Глаз кабана дёргался, он скривил зубы и опустил клыки, нервно забрасывая голову вверх, будто пытаясь ранить ими кого-то. Всем было очевидно, что сейчас его ненависть выльется наружу, и возможный вариант развития событий был предсказуем. Это, пожалуй, возбуждало в сэре Бромме азарт больше всего. —Я кто угодно, но не трус! Что же, раз Вы упираетесь, то я не буду больше тратить время: пока оно пройдёт, от Вашей медлительности и Вашего упрямства пострадает больше народа! Я просто говорю, что это Вы лжёте, и это я здесь ценю Вашу честь, не рассказывая всего, что о Вас знаю! Требую по традиции в доказательство своей правоты позволить мне вступить в поединок с Вашим чемпионом! Мало кто успел заметить, как прошло время с того момента, как вепрь взревел впервые вплоть до того времени, как он встал с раздутыми ноздрями, сжав кулаки и скребя по доскам под собой копытами. Воцарилась тишина, но было ясно: Мальтуск потерял равновесие и гордость сподвигла его на решительные, необдуманные действия. Это, пожалуй, удовлетворяло сэра Бромма больше всего. Будь Курвиц крепким и абсолютистским, даже самого собрания не состоялось бы. Будь Курвиц более склонным к древним законам Греции или Рима, поединок мог быть рассмотрен, как неверный метод суда, или его мог бы назначить только сенат или совет патрициев. Однако, в Курвице подобное дело считалось конфликтом интересов двух равных по статусу дворян, и, чтобы не доводить дело до гражданской войны между двумя кланами, они могли выяснить отношения лично. Если Каберфлорес примет вызов — он рискнёт всем, положившись на своего преторианца. Если он отвергнет его — возможна гражданская война из-за срыва переговоров, а его авторитет будет подорван, несмотря на то, что и репутация Мальтуска уже была испорчена неумением вести переговоры. Первый чемпион Курвица выступил вперёд и развернулся на сто восемьдесят градусов, садясь перед своим сеньором на колени, выражая готовность сражаться за него. Курфюрст, взвесив всё, молвил: —Хорошо, Мальтуск. Я снизойду и удовлетворю эту просьбу, но предостерегаю: на стороне моего чемпиона правда, и Вам его не одолеть. Желаете, чтобы плотники срубили скамьи и расширили помост, чтобы Вам удобнее было сражаться, или выберете иное место для своего боя? —Нет, будем сражаться сразу, как мой оруженосец поднесёт снаряжение и поможет мне подготовиться к бою! Пусть все уберутся с ближних скамей, чтобы их не зацепило: Вы же останетесь на возвышенности, как судья, пока Вас не спустят оттуда! Я загоню Вашего пса в угол и распорю клыками, после чего проберусь за него и увижу: есть ли там правда, о которой Вы утверждаете! По жесту князя-выборщика и повелителя города, проигнорировавшего дерзость кабана, обе стороны покинули скамьи и послушно спустились с трибуны, только те, кто сидели повыше, остались. Стража также подвинулась, изменяя формацию так, чтобы не давать простолюдинам встать рядом с теми вельможами, кто сошёл на землю. Среди таковых был аббат. Достав чётки, он начал, молитвенно сложив свои когтистые чешуйчатые руки на посохе перед собой и прикрыв глаза, тихо постукивать клювом, прося о чём-то Бога. Енот на службе у Мальтуска на удивление быстро поднёс с остальными слугами боевое обмундирование господина и они помогли ему одеться. Доспех был серым и блестел, пластины казались непомерно толстыми и неподъёмными. Шлем был сделан на заказ. Он оставлял клыки открытыми, поддерживая их безопасность, а также безопасность нижней челюсти и шеи толстой подвешенной пластиной. «Ноздри» шлема были выкрашены в красный, будто из них вырывалось пламя. Глазницы шлема были поразительно узки. Шлем также был слишком толст. Помещённый в доспех полностью, вепрь напоминал скалу или крепость, ожившую и принявшую облик фуррианца. Если всё это можно было принять и попробовать осознать, секира, которую взял в руки вепрь, прикончила спокойствие наблюдателей окончательно. На вид эта чёрная махина была неподъёмным куском металла, только совместными усилиями слуги с трудом подносили её хозяину. Все ахнули от изумления, когда Мальтуск схватил оружие одной рукой и чрезвычайно легко поднял над собой. Клинок топора был сравним с клинком гильотины, которую в городе даже не изобрели. Стало ясно, что многие усомнились в силах первого чемпиона Курвица. Даже князь-выборщик с сомнением и лёгкой тревогой в глазах оглянулся на своего рыцаря. Тот, однако, почувствовав на себе взгляд господина, утвердительно кивнул в его сторону. Тут же, кивнув в ответ, курфюрст поднял руку, призывая бойцов быть готовыми к сражению. Этим он в том числе подтверждал своё нерушимое доверие своему телохранителю. Это, пожалуй, воодушевляло сэра Бромма больше всего. Он стоял, держа треугольный щит и полуторный меч перед собой в оборонительной стойке, пока противник держал секиру сбоку — доски под последним трещали. Оба были готовы. Рука коня упала вниз, и бой начался. Мальтуск с диким рёвом, студящим кровь в жилах, понёсся на противника, поднимая секиру. Его грубое оружие с глухим звуком тяжёлого взмаха опустилось, с громом вышибая искры из щита, соскальзывая по нему вниз и ломая доски. Сэр Бромм пошатнулся от удара и признал: его сила была невероятно велика. Тут же секира была вырвана обратно наверх, готовился очередной удар. Понимая всю отчаянность положения, преторианец приложил усилия, чтобы восстановить баланс по максимуму, и поднял щит снова, меч перехватив обратным хватом, быстро подбросив и поймав за лезвие. Едва он подготовился, как новый удар понёсся на него. Меч гардой врезался в секиру сбоку, стремясь сбить её траекторию в сторону, после чего щит встретил топор под наклоном с той же целью. Не иначе, как чудом страшный удар поддался, и секира ушла вбок, высекая искры из щита снова, настолько неземным был удар вепря. Пользуясь тем, что его баланс удалось сохранить, а оружие противника удалось сбить в сторону, сэр Бромм поднял меч. Он обрушил его набалдашником на шлем неприятеля со всей силой, которую мог вложить в удар. Столкнувшись с бронёй, рукоять меча отскочила и не оставила на доспехе даже вмятины. Что самое страшное: свин даже не шелохнулся, будто подкладка полностью смогла амортизировать сотрясение — только его клыки шевельнулись, будто он глухо выругался. Тем временем рука Бромма, удерживающая щит, после двух парированных с трудом ударов негодяя уже ныла от боли, так как секира была безбожно неумолима. Складывалось впечатление, будто чёрная магия не позволяла углу парирования смягчить импульс. Упомянутая мощь снова поднималась, пока меч чемпиона Курвица оставался в стороне, а щит с трудом возвращался на оборонительную позицию. К ужасу преторианца противник оставил поднимать секиру только одну руку, второй рванувшись к щиту. Пёс понял, что если Мальтуск сможет лишить его защиты и обрушить удар, ему не выжить. Можно было либо пожертвовать щитом, либо принять отчаянное боевое решение. Сам доберман не смог бы объяснить, как ему удалось так скоро сообразить отдёрнуть щит. Тут же, подавшись вперёд и вкладывая в удар всю свою силу, он ударил хряка щитом в рыло. Стоит отдать должное: удар смог заставить Мальтуска отступить на шаг, а топор он оставил занесённым, так как при такой близости нанести эффективный удар не было возможным. Однако вепрь снова будто не почувствовал удара: его свободная рука легла на плечо защитника князя и сильно надавила, толкая его прочь от себя. Падая, рыцарь подметил один подозрительный момент: в оба раза, когда его удар настигал недруга, тот шевелил клыками, будто говорил что-то под шлемом, прямо перед атакой и сразу после неё. Времени на то, чтобы избежать нового удара хватило едва: Бромм бросил меч, оставив при себе лишь щит и перекатившись в сторону, заставляя Мальтуска промахнуться, уничтожая очередную доску. Продолжая катиться, он понимал, что противник тут же выдернет оружие и, шагая вслед, занесёт, чтобы ударить, как только настигнет его. Потому рыцарь постарался подняться при первой возможности. Стоя на одном колене, он уже развернулся и поднял щит. Рука, уже онемевающая, не подвела и в этот раз: секира была вновь отведена в сторону, а свободной рукой сэр Бромм вонзил вынутый с пояса нож в подмышку негодяя. Мальтуск впервые взревел не только от злости, но и от боли, после чего боднул рыцаря головой и, потеряв всякое терпение, закричал так, что было слышно даже через толстый шлем: —Умри наконец в пламени Хурдуна, сукин сын! Оскорбление, которое даже нельзя было считать таковым потому, что оно было чистой правдой, зависло в воздухе без эффекта. Свободная рука бунтовщика замерла в странном пассе, направленном на рыцаря. Кабан посмотрел на руки и с ужасом увидел, как его доспехи распадаются: слои иллюзорного металла отваливались и, падая на землю, распадались в прах, а затем — в ничто. До сих пор в толпе сохранялась напряжённая тишина. Теперь все обратили внимание на аббата, который стоял подле арены, выкрикивая с такой уверенностью в голосе, будто к нему снизошло божественное откровение о том, что именно произошло: —Воля Бога дала твоему колдовству шанс, позволяя нечистой броне руководить движениями с ловкостью и силой бесов, но теперь ты остался один: смертный лицом к лицу со смертным! С чемпионом, за которого вступился Господь! Пока последние ошмётки богомерзкого миража слетали с кабана, он не заметил, как рассерженный воин снова поднял руку, на этот раз пустую — нож был брошен на землю. Стальная перчатка чуть не вышибла клык из пасти Мальтуска, но самое главное — удар опрокинул свинью и заставил колдуна прокатиться по арене, прежде чем замереть, растянувшись на месте. Он очнулся уже когда Бромм, тяжело дыша в своём скромном шлеме, стоял над ним, подняв меч над лицом нечестивца. Поднятые в безмолвном негодовании руки кудесника приняли, как просьбу о помиловании, и бой был остановлен. Господа на скамьях и около арены вместе кивнули курфюрсту, признавая победу за ним, горожане выражали то же самое криками. Бунтаря и еретика поставили на колени перед народом, пока Каберфлорес сидел, будто ожидая чего-то. И правда: скоро гул толпы, обсуждавшей с трепетом вскрывшуюся нечистую природу лидера волнений в городе, был заглушён звуком копыт — глашатай-ретривер, подняв забрало, успокаивал дикого скакуна под собой, прежде чем доложить своё сообщение. Солдаты носили символику города, но среди них были и другие гербы, в том числе знак рыцарей Храма Курвической Святой и наёмников торговой гильдии: —Ваша Светлость, милорды! Облавы на указанные здания были совершены. С минимальными потерями нам удалось подтвердить наличие в подполье отрядов наёмников, а также обнаружить склады оружия, доспехов и скверной литературы. Сектанты среди клана Мальтуска, милорды! Народ снова заволновался, обсуждая выясняющиеся обстоятельства. Аббат, выдохнув, снова молитвенно сложил руки на посохе, громче, чем раньше, вознося уже благодарственную молитву, омывая её слезой. Группа, поддерживающая Мальтуска, оцепенела: все их планы оказались сорваны, их лидер был захвачен и самих их перехитрили по всем фронтам. Их титулы и самые жизни висели теперь на волоске, ничем не защищённые от народного презрения и суда аристократии. Всех успокоил курфюрст. Поднявшись снова с места, он поднял руку, призывая внимать. —Горожане, господа! Любимый Курвиц! Это было очередное испытание, выпавшее нашему городу, которое удалось преодолеть благодаря разумному планированию господ, верных городу, и доблести фуррианцев, подобных сэру Бромму. Всем, кто заблуждался и посмел посягнуть на городскую власть и порядок, будет вынесен строгий, но справедливый приговор. Тем не менее, искренне раскаявшиеся могут рассчитывать на милосердие. По делам ереси суд будет выносить аббат, по делам измены — я и часть совета, не замаравшая своей репутации связями с поганью. До тех пор прошу обратить внимание на то, как велики прегрешения Мальтуска. Он лжец, изменник и эгоистичный колдун. Это породило в моей голове следующую мысль. Я скажу, что вижу наказание, сопоставимое с тяжестью его грехов и полезное, а клир и совет меня поддержат или опровергнут. Аббат с любопытством наклонил голову в сторону, то же сделали некоторые вельможи, включая лидера торговой гильдии. Все замерли, пока князь выдерживал паузу. —Наш герой Бромм сражался, противостоя сверхъестественной силе на пустой желудок! Его голод является лишь бытовой потребностью, которую следует удовлетворить, и если бы Мальтуск это сделал добровольно, ему можно было бы простить часть его преступлений. Его же имущество будет передано в городскую казну, часть можно обратить на поддержание храма. Священник, когда курфюрст посмотрел в его сторону с интересом, заставляя и остальных повернуться к нему, ответил: —Можно было бы это интерпретировать так. Но безопасность еретика не достоверна, пока он не исповедуется. Только если он раскается в своих преступлениях, будь это даже изнутри благородного рыцаря, он может рассчитывать на прощение. Господь милосерден, но в ином сценарии я не могу ручаться за безопасность такого негодяя, как Мальтуск. Даже деньгами ему не откупиться, особенно учитывая то, что он их отдаёт не по своей воле. Курфюрст окинул взглядом членов совета, собирая их мнение, которое они выражали по-разному. Некоторые, например лидер Торговой Гильдии, просто кивали и соглашались с его судом. Другие, как глава союза строительных лавок, более эмоционально выкрикивали, дрожа от смешанных гнева и удовлетворения, пылкие призывы сделать всё незамедлительно, полностью соглашаясь с предложением. Стало ясно, что среди «не замаравших себя связями с поганью» диссонанса не было. Все желали поскорее разделаться с Мальтуском и не сомневались в его вине. Стукнув тростью с особым ритмом, Каберфлорес сказал: —С согласием совета я приговариваю Мальтуска к казни через пожирание целиком. Приговор в исполнение приведёт сэр Бромм, которому позволяется подготовиться к трапезе. Палач займётся подготовкой виновного. Кабан, оставаясь на месте, игнорировал заискивающий взгляд аббата, который пытался досверлиться глазами до совести преступника. К нему вскоре подошёл возвышающийся над большинством присутствующих палач: голова волка была спрятана тканевой маской, чтобы не пугать горожан. Его торс, покрытый густой серой шерстью, демонстрировал и силу, с которой он был способен переносить на себе почти весь свой инструментарий на спине, и питание, которое шло из того, сколько приговоров приводило в исполнение брюхо самого гиганта. Когти и нож палача скоро сорвали с кабана всё, начиная панталонами, заканчивая подвесками: одежда была распорота по швам, чтобы ткань при желании можно было использовать для половиков или тряпок. Это традиционно признавалось достойной судьбой для одежды, осквернённой преступными деяниями хозяина, и даже последний бедняк не осмелился бы надеть её. Под конец волк схватился за череп кабана крепче, и, достав инструмент, обломал и подпилил ему клыки, заставляя его визжать от боли. От боли, но, к искреннему сожалению аббата, не от раскаяния. Сэр Бромм тем временем с помощью солдат снял шлем, латы, кольчугу, стёганку и оставил на себе только стёганые штаны. Его живот, покрытый чёрной шерстью и подтянутый, урчал, требуя наполнения. К тому времени, как кабана бросили к его ногам, он буквально истекал слюной, а в его глазах горел азарт хищника. Решительно подойдя к преступнику, он схватил его и распахнул пасть, обхватывая половину головы предателя челюстями. Народ наблюдал, загипнотизированный зрелищем, некоторые из господ подбадривали Бромма выкриками поддержки, а аббат, покачав головой, отвёл взгляд в сторону. Усечённые и более не представляющие угрозы клыки хряка делали его попытки дёргать головой бесполезными. Смысла в них не было: сопротивляться по своей воле стоило раньше, поэтому скорее всего Мальтуск брыкался лишь инстинктивно. Доберман в свою очередь, пусть и устал, был подгоняем голодом, который успел ему надоесть с утра, и той симфонией вкуса, которую на его языке играли пот, кровь и шкура добычи. Всё это придавало ему сил проталкивать свина всё глубже и глубже в себя. Ещё вкуснее негодяя делало то, что он в самом деле был с трудом добыт рыцарем, и поедая его, преторианец оказывает городу своего рода услугу. Конечно, в иных краях подобная услуга, которую обычно оказывает палач, могла быть рассмотрена, как унизительная, особенно в полисе, в котором доминирует население, в основном не питающееся мясом, тем более другими фуррианцами. Однако, в сложившихся обстоятельствах Курвиц вряд ли бы усмотрел в том, что им приходилось наблюдать, что-либо нечестивое или недостойное телохранителя курфюрста. Продолжая свой поздний завтрак, чемпион уминал одну за другой части тела добычи: голова, грудь и верхний пояс конечностей, торс кабана пропадали за его зубами, чтобы провалиться дальше: в глотку, пищевод и, наконец, в желудочную сумку. На глазах всего города преступник превращался не больше, чем в выпирающие бугры в растянутом горле хищника, а затем в брюхе, которое начало с одобрительным урчанием принимать пищу, расширяясь. Вся туша предателя проделала путь неожиданно быстро, и скоро доберман сидел на арене, бодрыми глотками проталкивая глубже ноги добычи. Там, где раньше было двое, остался один с очень увеличенным в объёмах неровным брюхом. Сэр Бромм, стоя на коленях и позволив своему животу лечь на доски перед ним, сложил руки на его неровностях, поглаживая натянутую шкуру, и вежливо сдавил отрыжку в горле, выпустив её через нос. Покайфовав в таком положении полминуты и отдышавшись, пёс похлопал по брюшку и, как бы это ни выглядело легко со стороны, с усилием встал на ноги, поднимая с земли свой «мешок с наградой». Он давно не ел так сытно, поэтому поначалу ему будет трудно идти, но уже спустя минуту он привыкнет, мышечная память и навыки проснутся, и его брюхо станет ещё менее значительной, пусть и громоздкой, помехой. Его голод был удовлетворён, горожане вокруг насытили своё любопытство, посмотрев как на его боевые навыки, так и на его навыки хищника, а Курвиц теперь, скорее всего, ожидает значительное облегчение. Порядок был восстановлен, истина восторжествовала, его господин в очередной раз утвердил свои позиции лидера, а его народ был доволен — осознавал преторианец. Это, пожалуй, осчастливило сэра Бромма больше всего.