Крысёнок, бегущий за горизонт

Dark Window

Анотация.

Квартиру, заваленную деньгами, ищут Охотники. Крысёнок, живший там, вынужден бежать от их зловещего преследования. Он верит, что вот-вот ему удастся найти путь, по которому можно перепрыгнуть горизонт. Крысёнок ищет ту, в чьих глазах светятся двенадцать Лун. Только она может принести крысёнку счастье и указать верную дорогу. Но оказывается, что Луны светят не только в крысиных глазах.

1.

Пара теней тянулась по тёртым пластинам паркета чёрными лезвиями. Длинные, узкие, неприветливые. В центре комнаты они пересекались мрачным крестом. Вчера его не было. Он появился, пока я спал. Какими ветрами принесло предвестника беды в моё убежище?

Над плинтусами желтели привычные выцветшие обои. Ничто не омрачало их цвет ушедшего лета, бесшумно истаявшего в первых днях осени. Я считал это время года моим временем. И меня не заботило то, что за толстыми стенами давно бушевали метели. Но теперь из неприметных щелей потустороннего мира выползли предвестники иной жизни: острой, режущей, короткой. Никто не мог увидеть этот суровый знак. Лишь мои глаза, значит, и крест поставили на мне. Вот-вот лезвия сомкнутся ножницами, отсекая усатую круглоглазую голову, которую я считал совершенно безвинной.

Но кто-то думал иначе.

Я прислушался. В такие моменты мои глазницы заполнялись неприятной мертвенной дымчатой белизной. Поэтому я напрягал слух в одиночестве. Мелодия ближнего мира, сотканная из шорохов, хрустов, автомобильных гудков, топота и пошаркиваний, сливалась монотонным, медленно затихавшим гулом. Сквозь наступившую таинственную тишину просачивались звуки издалёка. Звуки, по которым сведущие читают настоящее и просчитывают грядущее.

Грядущее, впрочем, пока оставалось тайной. В стороне, откуда оно приходило, разливалась паутинчатое мягкое безмолвие. Можно было успокоиться: его ещё нет, оно получится таким, как мне надо, если хорошенько стараться.

Иной бы перепугался. А вдруг будущего уже нет? Вдруг тёмный крест отрезал спасительные пути и захлопнул все выходы и отдушины. Вернее, будущее никуда не делось, оно придёт, когда настанет черёд. Но в нём нет меня, поэтому мы уже не слышим друг друга.

Не видя будущего, следует задуматься о настоящем. Именно оно - та путеводная тропа, которая может привести будущее ко мне, а может оборвать его. Я прислушался. Я стал громадным чутким ухом, вбирающим тихие шёпоты трав будущего лета и мимолётные дуновения ветерков властвующей сейчас зимы.

Сначала я не слышал ничего.

Потом донёсся тяжкий усталый скрип. Так поют скорбные хоралы шестерёнки изношенного механизма. "Ничто не вечно, - вздыхают они и принимаются постанывать. - Скоро и нас не будет. Скоро и мы обернёмся рыжей ржавой пылью".

Сквозь невидящие глаза шестерёнки представали в мрачном величии. Огромные, с маслянистыми разводами, многозубые. Но половина зубов искрошилась воспеваемой ими пылью. На поверхности металла проступает сеть мелких трещинок. Качни механизм, и посыплются колючие обломки. Но некому дать смертельный толчок. Вот и вращаются колёса с цилиндрами, трутся друг о друга, плачутся то ли на судьбу незавидную, то ли на будущее моё, скрытое туманом неизвестности.

Слух истончился, проник сквозь ячейки скорбных песенных сетей и нырнул глубже. Там отчётливо раздавались шаги. Тяжёлые, основательные. Кто-то шёл мне навстречу. А издалека я услыхал ещё одну поступь. Такую же уверенную и непреклонную. Со спины тоже подбирались незнакомцы. Двое или трое. А слева и справа - топоток. Спешили, торопились к ним на подмогу невидимые напарники. С четырёх сторон. По перекладинам креста, в центре которого замер я, не ведая, что предпринять. А откуда-то из запределья шуршали шины призрачного автомобиля. Далёкие, чуть слышные, приглушённые гулкими шагами, но я знал, что их уже вывели на верный маршрут.

Зловещие шаги приближались. И выла вдалеке громадная Чёрная Собака, пожирающая всех, кто отважится ступить на городские улицы глухими безлунными ночами.

Я не помнил, светит ли сегодня Луна. Но понял, что оставаться в убежище нельзя. Как доберутся, так и придавят. Поэтому я вспрыгнул на холодный подоконник, оставил дорожку следов на не успевшей растаять поросли снежинок и прыжком швырнул тело в чёрный квадрат форточки.

2.

Она была мигом серебра - звезда, что осветила мой путь.

Но вспыхнула она в чужих руках.

Крысам не дано зажигать звёзды. Крысам суждено ими лишь любоваться, складывать сонеты, восхищённые мелодии, свитые из тончайшего писка, нежного верещания и мерного, ритмичного постукивания клыков. Крысы умеют петь славу звёздам. И неважно, мерцают ли они лучистым покалыванием на далёких небесах или тревожно вспыхивают вблизи.

Близкие звёзды зажигают люди. Люди носят коробочки, которыми пытаются сказать прекрасным мгновениям "Стой!". А когда темно, то коробочки не справляются. Им в помощь и приходят звёзды серебряного света.

Если бы люди могли меня слышать, я бы сказал им, что мгновения не удержишь даже теми картинками, что дарят им щёлкающие коробки, хранящие холодные звёзды. Вся жизнь - это мгновение, в котором тесно сплелось и прошлое, и будущее, и то, что прямо сейчас. Слепящий белый свет. Но люди любят прогонять свет через призму, деля его пушистыми оттенками семицветья. Люди любят прогонят через призму и время, деля его на три странные составляющие. И постоянно пробуют ухватить за хвост самую маленькую его составляющую, не подозревая, что ловить его не надо, что оно с ними всегда.

Мой плоский двойник остался картинкой в коробочке, уронившей звезду во тьму.

Чёрная фигура высокого человека шагнула в сторону. Полы пальто трепетали на ветру, пропитанном миллионами снежинок. Где-то в вышине вспыхнула ещё одна звезда. И ещё одна картинка увековечила кому-то стены, за которыми таилось моё убежище.

Серебряные звёзды продолжали зажигаться в заснеженных сумерках. "Если зажигаются звёзды, это кому-нибудь нужно", - любят говорить люди. Внимание звёзд к дому, где я жил, тревожило. Жизнь течёт правильно, пока о тебе не знают. А как узнают, начинаются приключения, которые выгодны кому-то другому. Начинаются игры, правила которых никто не удосужился объяснить.

- Крыса, - это не мне.

Это взгляд на экран коробочки, что хранит ещё не рождённые звёзды.

Люди любят разговаривать сами с собой о тех, с кем можно было бы поговорить. Сейчас говорили обо мне. Верзила попробовал заглянуть под крыльцо. Я закрыл глаза, чтобы их блеск не выдал меня.

- Крыса, - повторил он. - И не подвальная.

Зоркий глаз. Зоркий, если умеет отделять меня от тех, кто стаей жмётся к тёплым батареям подвала. Вот только зачём он ждал моё величество? И все ещё ждёт. Хотя ждёт ли?

Заскрипел снег. Тот, кто искал встречи со мной, отошёл от крыльца. Он решил больше не ждать. Или выведал всё, что надо, или перенёс нашу встречу на другой раз. Следовательно, я был в его будущем. Вот только понравится ли оно мне? Наверное, следовало задуматься о его будущем, чтобы оно получилось таким, что понравится МНЕ.

Но прежде я вспомнил шаги. Шаги, идущие из дальнего мира. Слышал ли среди них я этот негромкий скрип? Готов дать хвост на отсечение, что скрипа не было ни спереди, ни сзади. Оттуда слышалась уверенная поступь. А справа? Теперь мне казалось, что в том туманном уединении я слышал справа именно эти вкрадчивые шаги. Осторожные шаги, заставляющие снег не возмущённо вопить, прессуясь от невероятного давления, а лишь негодующе покряхтывать.

Черта, за которой моего будущего не существовало, приближалась. Круг сужался. Теперь он мне не казался призрачным. Теперь я знал, он существует, как существует горизонт. Далёкий, но видимый. Горизонт, через который так хочется перепрыгнуть, чтобы не остаться в мире, где тебе не приготовили будущего.

Выскользнув из крыльца, я обнюхал следы. Пахло хорошим табаком и дорогим сапожным кремом. Запахи встревожили меня ещё сильнее. Обладатели большого количества забавных вещичек, что так ценятся в роду человечества, редко следят за крысами. И делают это лишь тогда, если каким-то образом знают путь к увеличению своих богатств.

А на этом пути пытаться им помешать - всё равно, что преграждать путь неумолимому колесу асфальтового катка. Теперь кому-то известно, что я - здесь. И когда он вернётся, вероятно, снова захочет обнаружить меня неподалёку. Что ж, мечтам не всегда суждено сбываться. Тем более мечтам, которые меня не устраивают.

Наполняясь тревогами и волнениями, я нырнул в сизую тень ближайшей многоэтажки, щурящейся сквозь мороз разноцветными глазами своих затянутых зимними ледяными узорами окон.

3.

Говорят, придёт день, и все крысы соберутся вместе. А потом рванутся вперёд и накроют серой волной весь мир. И никто не сможет сдержать их волну.

Но когда он ещё придёт, этот день. А жить надо сейчас. И здесь. И бежать вперёд в одиночку. Не стоять на месте, потому что если тебя заметят, значит, любой кирпич твой. Последний кирпич. Верблюду переламывают спину соломинкой - крысе перебивают хребет кирпичами. И чаще всего хребет перебивают бездомным крысам.

Дом. Мне снова нужен дом. И не просто дом, каких завались, а тот, что зовётся убежищем. Если я до восхода сумею разыскать убежище, это приблизит меня к горизонту. "Горизонт" - манящее слово. Зовущее остановиться и помечтать о том сладостном миге, когда моя лапка его коснётся. А пока остаётся только бежать и рассчитывать разве что на себя. Да на луноглазых. Только где их взять, луноглазых-то?

Холодно. Холодно и хреново. Говорят, люди любят слова на букву "Х". Они повторяют их снова и снова. Они вставляют эти слова в песни и мудрёные учебники, описывающие их видение мира. В тех учебниках написано, что горизонты недостижимы. Никому и никогда не суждено перебраться через эту линию, хоть она и видна столь отчётливо. Определив невозможное, люди улыбаются злобно и мстительно. Они хрипят и уродуют буквы, растягивая "Ххаризонт". Они пытаются встроить его во владения буквы "Х", с которой когда-нибудь будет начинаться любое слово. А если люди пока не находят таких слов, то выдумывают новые. Было "несильно", стало "хило". Было "лицо", стало "харя". Им главное, чтобы первой значилась именно "Х".

Странная буква. Словно крест на полу покинутого убежища. Печальная метка судьбы. Неужели её придумали только, чтобы перечёркивать чьи-то жизни? Мою, прежнюю, она перечеркнула. Люди говорят, мол, у кошек девять жизней. Сами кошки считают, что не меньше двенадцати. У крыс - всего одна. И у людей тоже. А ещё у людей всегда почему-то есть много причин, чтобы сделать её как можно короче.

Когда в убежище властвуют злобные тени, надо искать новое. Быстро искать. Люди не любят, когда мы попадаемся им на глаза. Им легче думать, что крыс не бывает. Они это умеют: забыть и не вспоминать. Так меньше проблем для нас и для них. Лишь некоторые их них умеют отслеживать наши пути. Они ищут что-то своё, по недоразумению оказавшееся в наших владениях. Казалось бы - спроси. Быть может, мы отдадим сами. Но нет, в тех немногих кроется дух ищейки. Прежде, чем получить, сладостно найти. Отыскать след. Сесть на хвост. Они знают, крыса - не ящерица. Крыса хвостом дорожит и не меняет его на свободу.

Холодно. Ну ведь холодно же! И ничего не изменишь. Только бежишь вперёд и зыркаешь по сторонам в поисках тёплых незапертых подвалов.

Стоп! Есть окошко. Волна тепла поднимается из груди, но тут же печально опадает. Отставить привал. Здесь уже занято. Из темноты смотрят чёрные бусинки глаз. Сколько в них Лун? Всего три. Нам не сюда. Три Луны - мало. Такие крысы уже остановились. Уже не бегают. Дремлют в тепле и сытости. И никого к себе не пускают, живи они хоть в огроменном подвалище, хоть в щелястой собачьей будке рядом со скелетом хозяйки, объеденном ими до блеска. Люди приручают собак и кошек, чтобы умертвить их пленом и выбросить на помойку. Для нас. Когда они забывают о своих обязанностях, мы приходим в их дома и молчаливо напоминаем. Если крысы живут плохо, то и людям, которые рядом, приходится несладко.

Если остановиться, можно услышать, как в трубах поёт ветер. Говорят, люди не могут слышать пение ветра. Говорят даже, что они придумали свою, собственную музыку, которую не можем слушать уже мы. Мы даже не можем стоять там, где она играет. Приходится бежать. И бежать. И бежать.

Как вот я сейчас.

Может причина моего бега - неслышимая музыка, гремящая из окон? Но даже знай я ответ, все равно бы бежал дальше и дальше. Крысы не созданы для холода. Крысы любят тепло. Очень любят.

Там, где я жил, было тепло. Была еда и много-много мягких пушистых комков. Я не знаю, что это такое. Я никогда не притрагивался к ним. А спал я в соседней комнате, где пол устлан деньгами.

В стародавние времена на меня обращала внимание почтенная библиотечная крыса. Я забегал к ней на огонёк. Тогда эти визиты казались мне забавными. Её подвал от пола до потолка заваливали книги. Нам нравилось носиться среди причудливо пахнущих лабиринтов из толстых томов и журнальных стопок. Иногда мы забирались в самый центр запутанных книжных переплетений, туда, где на пустом пятачке стоял стол с лампой. Крыса умела включать и выключать её. Мы забрасывали на стол полдюжины книг, запрыгивали на исцарапанную столешницу, включали лампу и развлекались. Одни книги мы грызли, у других отрывали корешки и медленно пережёвывали их кожаную сладость, а третьи - в основном длинные альбомы с глянцевыми скользкими листами - просматривали, медленно переворачивая страницу за страницей. В один день я увидел их - картинки, изображавшие то, чем покрыто моё ложе.

Больше всего мне нравился таинственный лиловый цвет двадцатипятирублёвок. Там же я нашёл и доллары, которые пачками зелёных отглаженных купюр закрывали чуть ли не половину комнаты. Если люди отыщут моё убежище, они сойдут с ума от счастья. Может, это их шаги я слышал за тоскливыми песнями шестерёнок? Может, и серебряная звезда зажглась, чтобы высветить таинство шуршащего рая? Любой человек мечтает найти денежные развалы, выгрести их дочиста, развеять по мелочам и снова пуститься в поиски. А мне многого не надо. Есть и спать. И ждать великого крысиного дня. Но, всё равно, приятно спать на чьей-то мечте, даже если не можешь её понять.

Говорят, есть ручные домашние крысы, живущие в клетках. Люди иногда пускают их погулять, и они счастливы. Они всегда счастливы. Может, чтобы обрести счастье, достаточно уютной клетки? И чтобы тебя иногда выпускали на свободу. И ждали обратно. Не знаю, я бы не смог. Возле людей можно добежать только до стенки. До первой или до последней. А мне иногда кажется, что я несусь к горизонту. И знаю ведь, что не добегу, а верю, что ещё немного и уже там. А потом лежишь, блаженствуешь и, свесив морду за край мира, высматриваешь, что же прячется внизу, куда людям никогда не заглянуть. Вокруг теплынь. Там, где горизонт, вечное лето.

Ещё говорят, что когда придёт наш день, ручные крысы встанут на сторону людей. И погибнут вместе с ними под нашим ударом. Так будет. Я верю. И не виню их. Говорят, это счастье - умереть за кого-то. Возможно, так оно и есть. Но проверять не хочется.

Холодно и хреново. Хреново до невозможности. Хреново - это когда казавшееся вечным убежище, затопляет ржавая вода. Хреново - когда от пищи несёт чем-то отвратительным и заведомо ядовитым. Буква "Х" - тяжкий крест, о котором так любят скорбеть двуногие великаны.

Наступает час "Х". И приходится, выбираясь на холод, бежать на поиски нового пристанища. Хотя бы временного. Крысы, утратившие убежище, не могут называться настоящими.

Настоящих крыс мало. Я видел всего одну. В её глазах отражалось целых десять лун. Я думал, ещё немного, и там расцветут две оставшихся. Но острый кирпич погасил мерцавшие шарики и вспорол острым углом мягкий, незащищённый живот. А когда смотришь на распоротое брюхо, откуда вываливается склизкое месиво, то ЗНАЕШЬ - нельзя любить ЭТО. Теперь нельзя. Теперь можно любить только себя, свою печаль, свою боль по утраченному или несвершившемуся.

Тот, кто одним броском кирпича погасил десяток Лун, ухмыльнулся тогда. Я вжался в щель, надеясь, что меня не приметят. Эх, вырасти бы с того громилу, да выскочить, ощерив пасть. Посмотрел бы я, сколь быстро исчезнет с его губ нахальная усмешка всевластья.

Говорят, под землёй живут гигантские полуметровые крысы, которые нападают на собак и людей. Когда-нибудь я обязательно спущусь к ним, чтобы посмотреть, сколько Лун отражается в их глазах. Спущусь, если только самый важный день не придёт раньше.

Интересно, кто сильнее: Главная Крыса Подземелий или Чёрная Собака?

4.

Ноздри обожжены морозом. Но сквозь ледяное пламя зимнего вечера проскальзывают тысячи, миллионы запахов. Иногда я думаю, что лишь запахи дают полноценную картину мира, потому что глаза часто застланы миражами. Глаза нам даны, чтобы хранить в них Луны и чтобы увидеть Луны, таящиеся в глазах того, кто бежит навстречу. Носом Луну не учуешь, ведь у Луны нет запаха. Зато он есть у всего остального.

Знакомый запах. Значит, можно остановиться.

Из подвального окна блаженно струится тепло. Но запах не из подвала. Окно квартиры первого этажа дарит мне угловатую улыбку. Оно приоткрыто. Из щели торчит острый нос, дёргается, давит на раму. Окно улыбается шире, и в его улыбке появляется голова целиком.

Радость узнавания продирает. Только что ты был одиночкой, изгоем, отброшенным миром. Но время незаметно перевернулось тёплой стороной, и вот теперь можно приветливо кивнуть: свои, мол. Наверное, друзей придумали для того, чтобы, выныривая из бесконечности тоскливого бега, можно было чуток передохнуть за ничего не значащей беседой. Но в холодном океане одиночества беседа эта кажется тёплым и уютным островком. О чём она? Вспомним ли мы её слова на следующий день или даже через несколько часов? Вряд ли. Но ощущение тепла навечно врезается в память, чувство благодарности, что кто-то выделил нас из серой массы, отметил вниманием. Выткал из пустоты красивую мантию и накинул её на нас подарком тёплых слов. И мы спешим выкроить одёжку не хуже, пусть даже она состоит всего лишь из пары ничего не значащих фраз.

Мы смотрим друг на друга. Говорить не о чём, а идти некуда. По крайней мере, мне.

Он выпрыгивает на заснеженную улицу. Помню ли я его имя? Сумею ли выцепить из памяти место, где мы познакомились? Что нас подружило? Что подтолкнуло друг к другу? Разве это сейчас важно? Сейчас важен сам островок.

- Как дела?

- Лучше всех!

Можно, конечно, пожаловаться на потерю убежища, на букву "Х", занявшую главный угол моего настоящего. Потом напроситься на его территорию, втиснуться, прижиться, стать своим.

Нельзя!

Шаги тех, кто следует за мной, перечеркнут тогда не только мою жизнь. Поэтому лучимся улыбкой и изображаем из себя главного сыровладельца округи.

Моя молчаливая улыбка рождает ответную, ещё более широкую, наполненную предвкушением чего-то завлекательного, праздничного:

- Я в Ночную Смену. Пойдёшь?

Киваю. Чего ж не пойти? Потом выясним, куда и зачем. Главное теперь заглушить в себе чужие шаги, которые становятся всё ближе. Забыть о них. Забыть о времени, когда о них знал. Когда не знаешь, то и не боишься.

Ночная Смена. Я вспомнил, что это такое.

Ночная Смена - это огромный заводской цех и громадные силуэты чанов. В чанах что-то могучее и объёмистое дышит, шепчет, посвистывает. Там варится пиво. Утром чан опустеет, а содержимое с манящим запахом выплеснется в маленькие обители из разноцветного стекла. Люди любят держать в руках эти стеклянные жилища и смотреть сквозь прозрачные стенки на пенящееся пиво. Нам, крысам, не до эстетства. Мы не ждём утра. Для нас приготовлена Ночная Смена.

Снизу крысы, замершие поверх чана, кажутся сонными воронами. Приземлились, вцепились когтями в предательски скользкий металл и задремали. Возможно, воронам было бы достаточно и такой картины мира, ибо высшие силы не дали птицам крысиный хвост.

Мы с приятелем взбегает по лесенке из ребристого металла на узкие перильца. Теперь чаны снизу. Теперь видно, как дышит пиво, как тянется к нам.

Наша любовь взаимна. Наша встреча ожидаема и желанна. Нас разделяет всего лишь один прыжок... который уже в прошлом.

Не хуже ворон, мы сидим на кромке чана, свесив хвосты в пленительную жидкость. Терпение и выдержка - лучший друг пиволюба. Надо дождаться, пока хвост напитается волнующей субстанцией, надо выждать момент, когда он покажется тяжёлым и неподъёмным. И вот тогда - подсекай! А после медленно, в сладостной истоме, облизывай шерстинки и кожу, ловя блаженство до предела, до самой последней капли. А после - новый заброс.

Аромат счастья кружит голову и усыпляет бдительность. Сколько их, крыс, которым блаженство вскружило голову и заставило потерять равновесие. Лишь слышится тихий хлопок, а глаз отмечает, что шеренга друзей поредела. Пустое место среди расплывчатых силуэтов. Но пары нирваны затуманивают мозги, притупляют чувства и не делают трагедию из случившегося. Когда-нибудь темная гладь моря внизу распахнёт объятия и в твою честь. А утром люди подцепят палкой твоё безжизненное тельце и выбросят на помойку, дабы не омрачать счастья тех, кому предстоит знакомиться с пивом, когда оно получает прописку в стеклянном доме.

Люди любят красивые сказки. Люди предпочитают не знать, что с пивом сначала знакомятся крысы, а уж потом они. Узри в пенящейся жидкости неприметную частичку нашей мёртвой плоти, и праздник потерян. Знание не заставит отказаться от пива, но прежнего торжества духа как не бывало. Люди надеются, что именно им напиток достался в изначальном, непотревоженном состоянии. И только нам ведомо, как много приверженцев Ночной Смены безвозвратно становятся исследователями пивных глубин.

Я всматриваюсь в крыс, сидящих на противоположной стороне. Вернее, в одну из них. Она - обладательница Лун. Тройка светил в одном глазу, и точно такое же сияние в его паре. Пивной дух пьянит, заставляет мир расплываться сильнее, двоиться. И мне уже кажется, что Лун не шесть, а двенадцать. В пивных парах так просто поверить, что счастье тебя догнало. Что мечта сбылась, и лишь один шаг отделяет тебя...

Мысли заплетаются, зато возникает великое желание сделать этот шаг. Броситься навстречу дюжине светил, не думая, что половина из них призрачны. Не размышляя, что поутру в глазах той, которую выбрал, снова будет всего лишь жалкая шестёрка.

Поэтому я сижу на месте. Я ещё помню, что если выберу шесть сейчас, то потеряю право на дюжину когда-нибудь. Нет-нет, я лучше подожду, и получу полный комплект, чем весь остаток бега страдать за отказ от мечты.

Крыса с Лунами в глазах заметила моё внимание. Она медленно перебирает лапками по кромке, приближается. Что видит она в моих глазах? Что хочет найти? И есть ли там ЕЁ СЧАСТЬЕ, или ей тоже кружат голову волнительные ароматы? И что случится, если её мечта, которую она во мне видит, окажется жалким разочарованием?

А если нет? Чего мне терять? Ведь я не чую своего будущего. А когда у тебя нет будущего, соглашаться можно на что угодно. Разве не так?

Она всё ближе и ближе. Она сделала выбор. Она поверила. Но я-то - нет!!!

Приходится, облизнув напоследок только что вытащенный хвост, спрыгнуть с чана. Вернее, где уж там спрыгнуть. Свалиться безвольно, некрасиво. Остатков разума хватает лишь проследить, чтобы свалиться в правильную сторону.

Больный шлепок о холодные плиты пола. И радость в душе: встреча с пивным океаном будет не сегодня. А ещё кусочек счастья: удержался, не согласившись на шесть, сохранил право на двенадцать.

Теперь быстренько на свежий воздух. Иначе что-то сладкое в душе зовёт остановиться и передумать. Более сладкое, чем мечты о дне, когда я Её встречу.

Если встречу. Хочется о вечности, а получается, как всегда, о сегодняшнем дне. Но я вижу эти мерцающие дюжиной Лун глаза. Вижу, значит, и встречу непременно. Вижу через страх и ужас сегодняшнего дня. Через суетливые мечтания в поисках нового убежища.

Мои метания могут показаться напрасными. Кто-то скажет: успокойся и возвращайся домой. Но я-то знаю: там поселились сизые, почти незаметные тени грядущей потери. И надо бежать. Надо покинуть корабль, на котором плыл так долго.

Люди смеются, когда крысы бегут с корабля. Людям кажется, что бегущая крыса - это весело. Но скоро им будет не до смеха. Крыса, решившая покинуть насиженное место в трюме, просто так не сорвётся. Сначала она видит доску. Такую же, как и остальные, образующие дно. И не такую. Где-то внутри доска уже повелась плесенью, истончилась солёной водой, треснула, приготовилась сдаться и сломаться под напором волны. И вот лёгкий щелчок знаменует начало последнего акта. Потихоньку, чуть слышно, нескончаемой процессией прибывают в трюм солёные капли. Становится сыро. Длинные лужи тянутся теперь от носа до кормы. А вода всё прибывает. Вода штурмует судёнышко, готовясь к яростной атаке на прохудившееся дно, чтобы захлестнуть теряющий управление корабль и затянуть в мрачные глубины.

Чу! Этого ещё нет. В трюме по-прежнему сухо. Подозрительная доска крепко держится в ряду таких же. Беда всего лишь причудилась. Но это не значит, что её не будет. Просто она случится в тот день, когда вокруг корабля лишь бескрайний океан. И прыжок крысы за борт ничего не изменит. Поэтому крыса видит беду задолго до того, когда та случится. Внимательные глаза ощупывают корабль, тоскующий у пристани. И если по трюму протянется сизая тень, надо бежать. Надо просто выскочить из затхлой тёплой темноты на режущий свет и, проскочив по пружинящему трапу, юркнуть в портовые кварталы, застроенные длинными складами и неказистыми сторожками.

Увидев беду, просто бежишь, слыша в спину обидный смех. Что ж, так повелось: крысам бежать, людям тонуть.

Эти длинные тени беды, тянувшиеся по комнатам моего теперь уже бывшего дома, заставили покинуть уютное убежище и отправиться в опасное путешествие на поиски нового. И на поиски той, глаза которой таят двенадцать Лун сразу.

Завод - вместилище Ночной Смены - позади. Уродливые гигантские корпуса. Я ищу щель в заборе. Или крысиный подкоп. Впрочем, метели замели все подкопы. Пары пива ещё мутят голову, зовут на подвиги. Ну-ка разбегись и махни через забор! А над забором крутятся витки колючей проволоки. Много-много мёртвых ёжиков, застывших на морозе, но не потерявших желание прибавить меня к своей молчаливой компании.

Не думается о ёжиках. Глаза видят звёзды, и почему-то кажется, что мой прыжок вознесёт меня прямо к ним.

Разве я хотел к звёздам? Я же мечтал за горизонт, а это значит, что прыжки переносятся. Вот стану летучей крысой и уж тогда...

Мечты обрывает щель. Протискиваюсь, обдирая бока. Теперь я на свободе. Впереди чёрные коробки домов, вперившихся в меня злыми глазищами редких светящихся окон. Неприветливое местечко. Желание искать убежище в этом районе быстро пропадает. Но глаза уже цепляют сугробы. Снежные шапки, за которыми таятся подвальные окна. Как знать, может среди них припасено местечко и для меня.

Я снова слышу шаги. Не из будущего, вытканного белёсой медитацией. Из-за поворота. Того поворота, что за спиной. Знакомые шаги. Уверенные. Так идёт тот, кто знает, чего хочет. И знает, как этого добиться. Во всём мире лишь двое - Он и Я. Охотник и добыча. Крыса и тот, кто идёт по её следу.

Мой хвост так близко от поворота. И скоротечно время, которое остаётся до скорбного мига, когда на него сядут. Сядут на хвост. Этих ускользающих секунд, конечно же, не хватит, чтобы добежать до горизонта. Но хватило бы, чтобы через него перескочить. И хватит, чтобы я успел перепрыгнуть из будущего, которое мне готовит кто-то неласковый, в будущее, где меня ждут двенадцать Лун.

Занесённая снегом тропа уходит в овраг, соединяющий два спящих района. А над оврагом тонкий мосток. Узкий, заледеневший, а потому и неопасный. Охотники выберут другие дороги. А нам к мосточку. Вернее, чуть ниже. Под мостом, скрытая от посторонних глаз, таится нора. И глаза уже различают в мглистом заснеженном сумраке округлые очертания входа, скрытого от чужих глаз.

5.

- Они вышли на твой след, - сказал Хома.

Его щёки мягко покачивались. Хома жевал вечную жвачку. Жвачка ничуть не мешала ему вести разговоры. Казалось, и разговоры нескончаемы, как и жвачка. Хома любил рассуждать о том, чего было и чего будет. О прошлом я слушал вполуха. Прошлое менять не мне. А вот будущее, стреляющее кирпичами, лучше встречать в надёжном укрытии, о котором никому не известно.

- Знаю, - кивнул я. - Вот и пришёл сегодня.

Хома жил на границе районов. Поэтому трудно миновать его норку, следуя из центра на окраины или обратно.

- Они ищут с понедельника.

- Угу, - согласился я.

Слова удивительными не казались. Люди, что с них взять. Если и начинать чего-то, то непременно в понедельник. Никакой другой день для начала не подходит. Впрочем, предсказуемость всегда таит весомые преимущества. Надо лишь знать, как ею пользоваться.

- Я больше не чую будущего, - пришлось сдавленно объяснить цель визита.

Хома подарил мне странный взгляд.

- Или у тебя не будет мира, - выдержав паузу, неторопливо промолвил он. - Или у мира тебя. Конец света ещё не скоро, так что делай выводы сам.

- Интересно, - начал я. - Там, за горизонтом, уже иной мир? Может, моё будущее в тех местах, и я его не вижу лишь поэтому?

- Хочешь за горизонт, - спросил Хома.

Спросил ли? Ведь он никогда не задавал ненужных вопросов. Значит, утвердил. Поэтому и я не ответил.

А что было отвечать?

О горизонте бесполезно разговаривать с теми, кто его не видел. Для большинства крыс существуют лишь улицы или парки, над которыми синеет небо, то тёмное ночное, то полуденное, напоённое лазурью. Верх и низ - две противоположности, которым никогда не повстречаться. Я тоже так считал. И считал, чуть ли не всю жизнь.

Я верил лжи противоположностей, пока меня не занесло на крышу каменной высотки. Я мечтал отоспаться на чердаке, перепрыгивая ступеньку за ступенькой нескончаемой лестницы. Я, как награду, ждал пыльное сумеречное убежище, где дрожит нагретый воздух, пропитанный запахами векового спокойствия. А в результате вылетел на крышу - громадное пустынное поле, объятое со всех сторон небом. Дрожа от непонятного восторга, я подполз к самому краю и увидел город. Только теперь его домины не высились над моей незначительной фигуркой. Нет, они склонились в почтительном поклоне. А их ряды вовсе не уходили в бесконечность, как мне всегда думалось. Вовсе нет. Там, в непередаваемой дали, я и увидел сизую линию, где небо касалось земли. У самой грани оно не было глубоким, налитым синью безоблачного летнего дня. Меня поразила его хрупкость и прозрачность. Словно тонкая бледно-голубая бумага, которую можно прорвать решительным броском.

С тех пор моей единственной целью было найти потаённую дорогу к той странной линии. Я верил, что есть такой путь, и верил, что если пройду по нему, то ничто не остановит меня в его конце от прыжка, уносящего за горизонт. Я пробовал рассказать об этом тем, кого встречал во время Ночной Смены. Но мне не верили. И не могли! В их глазах продолжали жить лишь улицы и парки, а также извилистые сети подвальных тоннелей. Крыши не для крыс. Тем более, крыши высоток, куда не решались забираться и самые отъявленные уличные забияки из рода кошачьих.

Горизонт существовал лишь для меня. И для Хомы. Мне показалось невероятно странным, когда я узнал, что Хоме известна таинственная сизая черта, соединяющая небеса с нашим миром.

- Горизонт не перепрыгнешь, - сказал Хома.

- Почему это? - взъярился я, не желая отказываться от мечты.

- Надо, чтобы кто-то верил в тебя, - пояснил он, - в миг прыжка. Эта вера позволит произойти небывалому.

- То есть, чтобы кто-то смотрел на меня со стороны и знал, что мне суждено перепрыгнуть?

- Ещё лучше, если он прыгнет тоже. Чтобы он верил в тебя, а ты в него. Но такое встретишь не часто, - вздохнул Хома. - Себе мы верим куда охотнее, чем остальному миру.

В меня некому верить. Поэтому я промолчал. Просто погрузился в ещё один ушедший день.

То был период затяжной тоски, когда не хотелось верить ни в Горизонт, ни в Луны. Мечта требовала доказательств. А доказательство было лишь одно - путь на крышу. Туда, где всё остальное кажется мелким и незначительным. Я хорошо помнил тот день. Тянулась середина осени. Солнце светило нежарко, но ласково. Меж островками домов властвовало разноцветное море. Красные и жёлтые волны колыхались, скрывая пыльные асфальтовые дороги. Если прищуриться, казалось, что город заполнен громадными яблоками. Подставляя солнцу то багряные, то травянисто-лимонные бока, катятся яблоки по улицам. Можно даже придумать историю, что они ищут встречи со мной, желая придавить своей могучей массой.

Но мне не хотелось делать из яблок злодеев. Поэтому я перевёл взгляд на небо. Там величаво плыли золотистые горы. В одной из них только что родилось тёмное жерло пещеры. Вот бы найти домину выше облаков. Тогда не составит труда перепрыгнуть на эту пушистую скалу и отправиться в дальние странствия.

Когда наступила колючая зима, чтобы согреться, мне всё чаще рисовались картины воздушного путешествия. Город отдаляется. Дома сливаются тёмной массой. А сизая линия, скрывающая за собой неведомые тайны, становится всё ближе, чтобы в какой-то миг я мог заглянуть за неё.

Разве могло быть как-то иначе? Ведь моё облачное судно уносил приветливый попутный ветер.

6.

Выскользнув из пристанища Хомы, я учуял, что ветер сменился. Теперь он не дул в морду, обещая скинуть в овраг и похоронить под колючим ледяным одеялом. Теперь он подталкивал меня в спину, торопил к мечте.

Я всегда любил попутные ветры. Когда они особенно сильны, я подпрыгиваю, и невидимые крылья уносят меня вперёд. Мне часто снилось, что ветер отрывает мои лапы от земли, и я, паря среди домов, опускаюсь то на крыши, то на балконы. Мне казалось, если оседлать самый сильный ветер, он легко забросит меня за горизонт.

Сегодня ветер хоть и попутный, но слабоватый даже для скоротечных полётов. Приходилось работать лапами, а не мечтать. Снег холодил подушечки пальцев, поэтому я старался бежать быстро. Из подвальных окон вырывались клубы пара, и я замирал в них, чтобы погреться.

- Я любуюсь вами по ночам, я желаю, окна, счастья вам, - доносится с вышины, словно с небес, напоминание, чтобы я не пропустил мимо, чтобы ценил эти скоротечные моменты, когда сияние открытого окна ещё радует душу. И я подхватываю вместе с неведомым певцом, заглушая его и придавая строчкам необходимый мне смысл:

- Он мне дорог с давних лет и его яснее нет, подвальных окон негасимый свет.

Подвальные окна я любил даже больше попутных ветров. Правда, любовь моя навеки отдана лишь открытым окнам.

Закрытые кажутся мне жеманными красавицами. "Я тебя не знаю, - холодно поблёскивают такие оконца. - Уходи!"

- Так познакомимся, - замираю и дружелюбно прищуриваю глаза.

- Мы не знакомимся на улице, - гаснет в их глубинах мерцающий отражённый свет.

Ага, и где ж мне с вами знакомиться? Я ведь могу подойти только с улицы. Нет, если вы пропустите меня за свою неприступную гладь, мы познакомимся близко-близко. И тогда я торжественно подойду с внутренней стороны. Приближусь, осторожно запрыгну на подоконник и бережно согрею тёплым дыханием вашу незамутнённую прозрачность. Не хотите? Ждёте кого-то другого? К вашей глади позволено касаться лишь мягкой губке в скользком растворе элитного моющего средства? Иного прикосновения вы не приемлите?

Что ж, видимо, мы не созданы друг для друга.

Какая жалость, что вас становится всё больше. Где вы, проверенные временем скрипучие деревянные рамы? Тяжёлые, с манящими щелями. Какой простор для воображения будят эти щели. Сколько крыс защитило учёные степени, возводя в ранг классических новые и новые способы проникновения за вроде надёжно закрытые рамы! Сколько шпингалетов, скрежеща, сдвигались с насиженных мест, чтобы позволить распахнуть окно, как дверцу в рай, и впустить очередную озябшую крысу на просторы, овеянные запретным теплом.

Теперь всё не так. Тяжёлая громоздкость дерева сменилась пластиковой изящностью. Шпингалеты вымерли. Остались эргономично изогнутые ручки. Полповорота - щель. Поворот - и рама нараспашку. Нет поворота, нет и входа. Щедрые улыбки щелей сомкнулись в еле заметные ниточки гримас недовольства. И нет теперь такой силы, что позволила бы отворить заветную дверцу с улицы.

Но остались, остались ещё подвалы без новомодных веяний. Древние рамы с облупившейся краской и пыльными, часто треснувшими стёклами. А иногда - истинное блаженство - без единого признака стекла. Это делали для нас - крыс! Путь вниз преграждают ржавые решётки. Предупреждение, что людей здесь не ждут. Крысы - дело другое. Ячейки решёток словно созданы, чтобы пропускать наши узкие проворные тела. Этим окнам я улыбаюсь по-доброму.

А иногда я не стремлюсь внутрь. Просто мчусь вечерами по улице вдоль стен. И тогда все окна, и старые, и модерновые, приветствуют меня сиянием из глубин, где таятся ещё не раскрытые мной загадки. Мне нравится, что на мою долю остаётся множество загадок. И мне нравится свет. Он падает на мой прилизанный мех, заставляя его блистать. Он рождает за мной остроносую тень с длинным хвостом. Бег с тенью дарит иллюзию, что я не один в этом бесконечном мире с далёкими горизонтами.

- Я люблю под окнами мечтать, я могу, как книги, их читать, - выводит человеческий голос, находя в окнах какой-то иной смысл, скрытый от моего разумения.

- И заветный свет храня, и лаская, и маня, они, как Луны, смотрят на меня, - конечно же, встреваю я.

Не обращая внимания на моё участие в совместном проекте, певец продолжает изливать душу. Он не слышит меня. Окружающему миру достаётся мой тихий писк, в котором не различишь ни слова. Что ж, сейчас мне важнее, чтобы я слышал мир, а не он меня. Пусть никто не заметит скрип окна, которое распахнется под толчком моего носа.

Стрелой я пронёсся по тёмному двору. Ветер шуршал в кустах обрывками газеты. Даже он не заметил меня. Проскользнув под нижней перекладиной железной лестницы, я нырнул в ямку, протоптанную сотнями ног карусельщиков, которых не могла остановить даже зима. Сама карусель замерла, будто заснула. Но, минуя её железную ось, я видел, как подрагивают разноцветные сиденья, ждут, когда кто-то опустится на их промёрзшую поверхность, оттолкнётся и унесёт их снова в бесконечное движение. Я уважал карусель за её тягу к движению. Я грустил вместе с ней, ибо на её долю досталось лишь движение по кругу. Сверху сияли окна и окнища. Белые, жёлтые, оранжевые, красные.

У самой кромки снега тускло светились подвальные оконца. Мне туда. Сколько их там? Одно, два, три, четыре. И пятое - тёмное, уснувшее. Подходяще! Мне как раз надо основательно отоспаться. Я сказал - основательно! А это значит, что суток трое-четверо меня лучше не беспокоить. Что там, за окном? Я бы не возражал, если бы меня встретила тёплая сухая кладовка.

Двор перебежать всего лишь, и меня встретит Счастье.

Но не так-то всё просто в нашей жизни.

Позади взревел двигатель. Свет фар взъерошил шерсть на хребте холодком неожиданности. И шуршание шин. Такое знакомое. Прорвавшееся сюда из запределья. Ищущее мою душу, слышащее моё сердце.

Если бы двигатель проснулся чуть раньше, я бы успел свернуть на тропинку, ведущую к ледяной горке. Машины не ездят по тропкам. Там бегают дети и собаки. И, иногда, крысы. Но теперь слева и справа высоченные сугробища. Такие не перепрыгнуть. И остаётся бежать, чуя, как рвущее нервы шуршание неотвратимо настигает.

Моя тень усердно прыгала впереди, подбадривая и маня за собой. Она уже касалась долгожданной, серой, потрескавшейся стены с тёмной заплатой оконца.

Я приготовился нырнуть вниз, но замер, даже остолбенел.

Машина не ожидала столь резкой остновки. Её пронесло мимо. Она стыдливо просигналила и скромно скрылась за поворотом. Наверное, за поворотом. Я не следил за машиной. Я забыл о ней.

Из заоконного сумрака на меня смотрели широко раскрытые глаза. Двенадцать ярких бликов отражалось в их тёмной глубине. Двенадцать Лун, которые я так давно и страстно мечтал увидеть.

7.

Люди любят болтать, глаза, мол, зеркало души.

Я часто заглядывал в чужие глаза, но видел там лишь своё отражение. Мне трудно поверить, что я - часть чьей-то души. Тем более, если глаза, в которых я вижу себя, принадлежат тому, кто собирается меня съесть.

Я перестал высматривать себя в чужих глазах. И научился видеть Луны. Я знал, самое мне подходящее число - двенадцать. Шесть Лун в одном глазу и шесть в другом. А может, пять и семь. В общем, как получится, но чтобы общим числом - двенадцать.

Глаза, в которых сияла дюжина Лун, смотрели в глубины моей мятущейся души.

Праздника я не чуял. Скорее тоскливую пустоту. Упаднический настрой объяснялся просто. Глаза, которые я так страстно хотел увидеть, принадлежали собаке.

Ростом собака похвастать не могла. Породой тоже. Глаза утопали в кусте белой шерсти. Люди таких зовут болонками. Я их не звал никак. Я их не замечал. Я жил в одном мире. Болонки - в другом. Мы друг другу не требовались. А нашим мирам не требовались пересечения. Я посмотрел на собаченцию ещё раз. Если бы требовалось дать ей имя, я бы назвал её Лохматкой. Но вынужден - Луноглазой.

- Ты не знаешь, как добраться до проспекта Ворошилова?

Спроси что полегче! Я чуть не хмыкнул. И вдруг оторопел. Со мной разговаривает собака!

- А что ты потеряла на том проспекте? - пришлось напустить умный вид, будто мне известно местонахождение любой улицы.

- Я сама потерялась, - пожаловалась болонка. - Но помню, при мне говорили, что мы живём именно на проспекте Ворошилова.

- А что ещё есть на том проспекте? - поинтересовался я вроде невинно.

На самом деле я ждал ориентиров. Если Луноглазая назовёт любой значащий ориентир, я выведу её к дому в лучшем виде. Но пока звучало лишь перечисление урн, фонарей и автобусных остановок с диковинными именами.

Можно было смело сказать: "Не знаю". И бегом дальше по своим делам.

Так бы я и поступил. Мешали двенадцать Лун. Я то и дело косил в глаза незнакомке. Голова разрывалась от напряжения. Странные мысли гуляли в её извилистых закоулках. С одной стороны мне казалось, пересчитай я Луны, и пары не хватит. И тогда я смогу снова отправиться на поиски. Уж тогда-то я непременно разыщу крысу. С другой стороны, на дрожащих нервных струнах рождалась трогательная и нежная мелодия. Двенадцать Лун оказались не выдумкой, не сказкой, не древней легендой.

Вот только что с ними делать? Я ведь даже не могу прогнуться перед их хозяйкой, доставив её на вожделенный проспект Ворошилова.

Луноглазая печалилась и нервничала. Я знал одно верное правило, которому следовал всегда: чтобы успокоить даму, прежде всего надо её накормить.

Призрачный проспект растаял, в голове нарисовалась реальная цель. И бежать-то недалеко. Два поворота и длиннющий двор. А после - в щель, там, где углами сходятся два дома.

- Двигай за мной, - я развернулся, вытянул хвост струной и сделал первый шаг по только выбранному курсу.

Луноглазая нехотя выбралась из подвала. В чужом дворе она чувствовала себя крайне неуютно. Совсем как я, доведись мне очутиться в середине громадного торгового зала.

Путь не занял много времени. Больше всего я беспокоился, пролезет ли Лохматка в щель. Оказалось, беспокоиться следовало по совершенно иным причинам.

Мы стояли у цели. И глаза Лохматки вмиг погрустнели. Облачная пелена разочарования заволакивала волшебную дюжину Лун.

- Но это не проспект Ворошилова, - печально подала голос Луноглазая.

- Зато здесь можно славно пообедать, - заулыбался я во всю ширь крысиной пасти. - А после мы непременно разыщем твой проспект. Уж это я тебе обещаю.

Сказал и почуял продиравший холодок: зачем обещать то, чего сделать не можешь? Но какие-то силы призывали меня не молчать, выталкивали слова успокоения. И действительно, Лохматка успокоилась.

- Но где же еда?

- А вот, - и я красивым жестом обвёл панораму пустыря, главным украшением которого были мусорные горы.

- Но это же помойка, - поморщилась Луноглазая. - Мы не едим такое.

Так вот и знал! От людей чего только не наберёшься.

Люди обходят помойки стороной, оставляя эти бескрайние просторы для крысиных пиршеств. Люди любят продукты с витрин. Витрины мерцают волшебным светом ледяного совершенства, и продукты в свете этой феерии сами кажутся сказкой.

Крысы не появляются с той стороны. Для них невыносимо пустое пространство торгового зала, где негде спрятаться. Крысы обитают с изнанки, там, куда свет витрин уже не проникает. Там, откуда появляются продукты, чтобы в витринном свете казаться людям сказкой.

Если бы люди увидели, что происходит с продуктами по ту сторону витрин, они поняли бы, что в плане еды от крыс ничем не отличаются. Просто сияние витрин застилает ландшафты громадной, нескончаемой помойки, которая пронизывает от подвалов до крыш всё городское пространство.

8.

Я не успел заготовить оправдательную речь. Снова шаги, и снова знакомые. Из той полупризрачной-полудремотной медитации. Левая сторона дальних миров теперь почти касалась моего бока. Суетливое шарканье прорвало тишину, что успела нас объединить. Две тени вынырнули из мусорного ущелья. Люди в лёгких замызганных пальтишках и мятых кепках, невзирая на крепчавший морозец. Мятыми казались и лица, серебрившиеся щетиной. Но я не смотрел на лица. Лица - не главное. Главным было то, что в руках одного из них поблёскивала металлическая сетка.

Сетка? Э, ребята, да вы не ко мне. Но тут мороз продрал не шкуру, а душу. Я же сейчас не один. И я в ответе перед той, кого привёл сюда в надежде успокоить. Теперь перед ней маячила перспектива спокойствия вечного. Но шанс ускользнуть от него оставался в моих, дрожащих от волнения лапках.

- Собачники, - прошипел я. - Вот невезуха.

- Может, они знают, где проспект Ворошилова? - с восторгом распахнула глаза Луноглазая.

Волшебные блики в них жили своей, непонятной мне жизнью. Казалось, где-то есть мир, в небе которого сияет такая же дюжина Лун. Казалось, перепрыгни горизонт, и ты там.

Но эти две тени могли погасить серебристые светила. Сетка для собаки не менее опасна, чем кирпич для крысы. Сейчас эти двое заметят Луноглазую, и тогда её не спасут и высшие силы.

Зажглось окно на первом этаже. Вкупе с уличным фонарём они прочертили от собачников четыре тени. Два зловещих креста. Две перечёркнутые судьбы.

А ведь, чтобы перечеркнуть мою жизнь, многого не надо. Достаточно отобрать у меня надежду на двенадцать Лун. И жить сразу станет незачем. И даже прыжок за горизонт ничего не исправит. Прыжок - награда за подвиг. Дело за героем, которому его вершить.

- Исчезай, - прошипел я, пихнул оцепеневшую от такой наглости Лохматку и прыгнул вперёд.

Душу скручивали судороги липкого ужаса. Один удар сапогом и меня нет.

А прятаться нельзя. Я здесь за тем, чтобы меня увидели. А, увидев, позабыли про весь остальной ближний мир. И моё тельце юркнуло прямо к смерти, явившейся ко мне в виде сапог с налипшей, дурно пахнущей коркой мусора, который не замерзал даже при таком морозе.

Сначала я завертелся юлой, потом закувыркался, затем грозно ощерился.

- Э, глянь, цирковая, - один из собачников склонился надо мной, обдав убойным запахом, в котором смешался лук, заплесневелый огурец и нечто крепкое, сшибающее с ног одними парами.

- Не, бешеная, - опасливо предположил второй и быстро отодвинулся.

Кресты развалились на четыре палочки. Тени больше не предвещали смерти. Хороший знак.

Но что с Луноглазой? Если она таращится на бесплатное представление, мои старания напрасны. Её поймают, и Луны погаснут навсегда. Неужели она не в состоянии догадаться, что я дал ей шанс унести ноги?

Я покосился в сторону. Место нашей небольшой стоянки опустело. Луноглазая исчезла.

Зубы клацнули, не в силах сдержать ликование. Она поняла! Мозги в лохматой голове работали, что надо! Не каждая крыса может похвастать такой сообразительностью.

Но опасность ещё не исчезла.

- Може словим, а? - первый сделал мне навстречу ещё шаг. - Продадим. Даже знаю, кто у нас в округе жуть как охочий до крыс.

"Охочий до крыс". Слова разбились на звуки. Звуки сложились в шаги. Тяжёлые, уверенные. Охотник шагал по тёмной перекладине креста мне навстречу. По сторонам клубилась серая пустота. Ни спрыгнуть, ни развернуться. Я мигнул, прогоняя страшную картинку, и вновь очутился на свалке.

- Да ну возиться. Кошак бы ещё сгодился кому, а тут крыса, - второй с душевными присвистами втянул носом морозный воздух. - Смотри, у неё пена изо рта так и валит.

Во врёт, а! Я чуть не издал протестующий писк, но вовремя сообразил, что чужой страх мне только на руку.

- Словим, - решился первый и изготовил сеть. - Две сотняги нам аккурат в тему будут.

Ячейки мелкие, не пролезть и крысе. Недолгим оказался праздник двенадцати Лун.

И тут что-то засвербело в мусорных развалах, запиликало, задёргалось, захихикало и разродилось гнусавым голоском, напевавшим в такт незатейливой мелодии. Над холмиком смёрзшегося тряпья разлилось голубоватое сияние.

- Мобила! - радостно ухнул первый, разом забыв обо мне. - Сказывали мне, что богатеи выкидывают старые трубы, да я не верил. Это ж полтыщи нам обломится, если загнать.

И собачники дружно зашагали к поющему холму.

Шанс попробовать себя в роли цирковой крысы истаял, но я, как вам нетрудно догадаться, не особо переживал. Гулкие шаги продолжали гудеть в моём сознании, только теперь они свернули в сторону. Наши пути разошлись. И я очень надеялся, что эта пауза протянется, как можно дольше.

В другое время глаза стрельнули бы в небо. Как там Луна? Но сегодня я забыл о небе. Ведь та Луна была теперь никому не нужной одиночкой. А где-то рядом меня ждали спасённые целых двенадцать.

9.

Лохматка нашлась под пластиковым ящиком. Я чуть не проскочил мимо. Растрёпанная собачья голова показалась мне огромной распустившейся белой розой, на которой замерли два блестящих жука. Светлые пятнышки на тёмных жучиных крыльях - волшебные отражения дюжины сказочных Лун.

Против моих ожиданий Лохматка не боялась. Она нюхала воздух и выжидала, когда охотники отойдут на безопасное расстояние. Энергия от нежданной удачи пёрла из меня неудержимым потоком. Я просто не мог стоять на месте. Мне требовался полёт на попутном ветре. Или хотя бы небольшая пробежка, чтобы успокоить клокочущую радость спасения.

- Ходу, - приказал я, набирая скорость.

Не очень верилось, что Луноглазая отправится следом. Ведь я её привёл не по нужному адресу, а чуть ли не к Последней Двери, которую боится и уважает всё собачье племя. Кредит доверия выработан, не так ли? Но мне хотелось, чтобы этой ночью все мои желания исполнялись. Поэтому, я даже не пискнул от удивления, когда на мгновение обернулся и увидел, как она старательно бежит за мной, высунув язык от усердия.

Чем же её отвлечь? Иначе снова вспомнится загадочный и неуловимый проспект Ворошилова.

В мглистом небе зимней ночи мелькнула кровавыми рубиновыми огнями крыша высотки. Той самой, откуда виден горизонт. На полном ходу мы неслись к ней. С помойкой я, надо признать, прокололся. Может, показать ей место, где небо встречается с землёй? Вот только видно ли оно ночью, когда и небо, и земля одинаково черны?

Но не попробуешь - не узнаешь!

- Видишь домину? - спросил я, останавливаясь.

До высотки оставался всего один квартал.

- Вижу, - голос её непонятно дрогнул, а глаза...

- Здесь можно увидеть одну интересную штуку. Только надо забраться на крышу, - торопливо проверещал я.

Её глаза наполнялись теплом и признательностью!

Волна тёплой дрожи захлестнула мою душу. Хозяйка двенадцати Лун поняла меня с полуслова. Она могла это сделать лишь при одном раскладе. Неужто её мечтой тоже было увидеть горизонт? Или даже шагнуть за него?

- Сейчас мы с тобой пойдём... - звуки с трудом выдавливались из сжатого волнением горла.

- Но мы же уже пришли, - перебила она звонким лаем. - Это и есть проспект Ворошилова.

- Разве? - возглас удивления вырвался сам собой.

Удивления и разочарования. Мечта сбылась. Но сбылась не моя мечта. Лохматке не нужно бежать к горизонту. Она уже прибыла в пункт назначения.

- Конечно же! - собаченция галантно шаркнула лапкой. - Та башня и есть мой дом. А раз он здесь, то мы находимся на проспекте Ворошилова. Разве непонятно? Спасибо за то, что показал дорогу!

- Да ладно, - смутился я. - Было бы чего хвалить.

- И всё-таки ты - молодец, - тёплый язык Луноглазой благодарно лизнул мне бок. - Чем я могу тебя отблагодарить?

- Вот как-нибудь забегу, накормишь, - предложил я. - И не думай, что это случится нескоро. Зима выдалась жуткой. Так что жди в гости хоть завтра.

- Не получится, - грустно призналась Луноглазая. - Завтра мы уезжаем. Далеко-далеко.

- В другой район? - вздохнул я.

Нет, мы, конечно, встретимся. Но это ж сколько мне придётся снег топтать. И крыша. Разве в том, другом, доме будет столь высоченная крыша? И будет ли виден с неё горизонт?

- В другую страну. Она на берегу тёплого-тёплого моря.

- Надо же, - погрустнел я. - Почти что за горизонт. А море - это неплохо. Если море, то будет шанс свидеться. Тогда стоит вспомнить предков и пробиться на корабль. Странно, я ведь давно мог найти подходящий корабль, но держало убежище. Мы, крысы, ужасно привязаны к убежищу, если оно нравится. Но теперь...

Я фыркнул. Теперь потеря убежища не казалась катастрофой.

- Какое убежище? И как оно могло мешать?

- Тенями, собравшимися крестом. Да, ерунда, не слушай. Это было ещё до встречи с тобой.

- Но что такого особенного было до встречи со мной?

- До встречи с тобой я был всего лишь крысой.

10.

За распахнутой дверцей бушевало царство огня. Обломки поленьев трескались и чернели. В какой-то момент они рассыпались и становились похожими на улицы странного, постоянно меняющегося города. Потом дома припорашивало серебряными ветрами, и они исчезали, рассыпаясь невесомыми частичками пепла.

Хомяк, а топит печку. Где ещё найти такого? Наверное, поэтому за советом я пришёл именно сюда.

- И тут ты решил ошибиться, - сердито фыркнул Хома.

- С чего? - я фыркнул куда громче.

- Раньше твоё время утекало в бесконечные поиски двенадцати Лун. В надежду и веру, что день этот придёт, и ты узришь дюжину таинственных светил. Ты знал, что на свете есть Она - единственная, чьи глаза мерцают Лунами в загаданном тобой количестве. Ты видел эти глаза задолго до встречи с ними. Ты видел! Так мог ли ты пройти мимо?

- Ну, нашёл я такие глаза, нашёл, - нетерпеливо поторопил я. - Дальше-то что?

- Не "такие"! - жёстко оборвал меня Хома. - А "ЭТИ". Ты же верил, что они - единственные. Но, увидев, ты решил, что глаз этих миллионы. Что луноглазые теперь будут встречаться на каждом шагу. В этом твоя ошибка. Ты встретил мечту, а теперь пропускаешь её мимо.

- Эй, - мой хвост злобно щёлкнул по полу. - Я же мечтал о крысе! А тут - собака! Что мне делать с собакой, гори в её глазах хоть две сотни лун?

Хома помолчал. Щёки его продолжали подрагивать. Челюсти беззвучно перемалывали вечную жвачку.

- Зачем мне собака? - не утихал я. - Зачем я ей? Ну крысу же загадывал! Крысу!

- Ты загадывал глаза, - устало сказал Хома. - А теперь, когда отыскал их, кривишься, мол, хотелось не так.

- Да ладно, "хотелось - не хотелось". Теперь-то что делать?

- Скажем, стать собакой.

- Ха! Собакой! - выпалил я. - Рождённому крысой, крысой и быть.

- Если бы ты видел себя в момент рождения, то узрел бы противного розового червяка, ничуть на крысу не похожего. Червяка, копошащегося в месиве таких же собратьев. В тот миг никому не ведомо, кто вырастет крысой, а кто останется червяком. Просто рождённому от крысы легче стать именно крысой. Но никто не говорит, что он вырастет лишь крысой. Вера в то, что ты - крыса, готовит тебя остаться ей на всю жизнь. Чтобы вырасти собакой, надо поверить в собаку. Ту собаку, которая в тебе спит, потому что не спит крыса.

- Но как разбудить собаку?

- Найди того, кому невыносимо быть собакой. Кто желает стать кем угодно, только не псом. Найди и предложи себя, забрав в обмен его - от клыков до лохматого хвоста. А впрочем, как знать, может тебе суждено стать бесхвостым.

- Видел таких чудиков, - угрюмо подтвердил я. - Надеюсь, что судьба меня любит больше.

- Судьба тебя любит, - согласился Хома. - Иначе ты не успел бы увидеть свою дюжину. Теперь докажи судьбе, что и ты её любишь.

Он замолк.

Я двинул на выход. У порога не удержался и обернулся.

Тёмный мохнатый силуэт мерно покачивался. Дрожали щёки. Доносилось еле слышное причмокивание. Хома уходил вглубь, баюкая себя жвачкой.

- Хома, - позвал я. - А тебе самому не хотелось стать кем-то покрасивше хомяка?

- А я и не хомяк, - донеслось из сумерек. - Просто тебе выгодно считать меня хомяком. Хомякам ты веришь, а людям - нет. А мне ты хочешь верить. Вот и видишь перед собой хомяка.

Последнее слово старого пушистика истаяло в тёплом мраке норы. Я поёжился в предчувствии ветра, несущего брызги колючего льда, и вынырнул на улицу, по которой тихо шуршали метели.

11.

Нет в небе Луны. А звёзды притихли и съёжились. Затерялись в чернильной глади. Прикидываются мелкими блёстками. Сегодня опасная ночь. Сегодня по улицам бродит Чёрная Собака.

Те, кто встретил её, уже ничего не скажут. Больше их никто не увидит. Никогда.

В безлунные ночи я сижу дома. Вернее, сидел. Тогда у меня ещё было убежище. И тогда я не знал, что повстречаюсь с Луноглазой так скоро.

Улицы пусты. Те, кто знают о Чёрной Собаке, прячутся. Те, кто никогда о ней не слыхал, чуют, как липкий страх поднимается из глубин, затопляя сознание, где каких-то пять минут назад не находилось места чудищам из страшилок. И страх заставляет отказаться от прогулок. Он же потом притупляет память. И кажется, что минувшая ночь была самой обычной ночью. Им даже кажется, что ночная прогулка никуда не делась, только вот вспомнить о ней почему-то не удаётся.

Я знал о Чёрной Собаке. Я не помнил, откуда пришло знание. Может, во сне. А может, я уже с ним родился. Я чувствовал, что не стоит с ней встречаться, потому что из точки пересечения наших путей уйдёт лишь один из нас. И им точно буду не я.

Я знал. Ещё две недели назад. В прошлую ночь, когда тьма съела старую Луну.

Но сегодня что-то неведомое гонит меня вперёд. Сегодня я чувствую, что Чёрную Собаку надо найти. Вот только зачем? Наверное, потому что Луноглазая была собакой. Найди я двенадцать Лун в кошачьих глазёнках, то рыскал бы сейчас в поисках Панцирной Кошки.

Мне кажется, что Чёрную Собаку мне уже доводилось видеть. Во сне. В жутких цветастых кошмарах, заставляющих душу леденеть, а тело противно дёргаться. Мне снилось, что она величаво ступает по улице, а я боюсь, вжавшись от страха в узкую щель возле массивного основания высокого фонаря. Фонарь не горит. И это здорово. Во мгле нелегко разглядеть меня. Но я всё равно боюсь. Потому что Чёрной Собаке не нужны глаза. Её мир состоит из запахов. И уж мой-то она не пропустит наверняка. Я боюсь, но и торжествую. Потому что в такую узкую щель великанше не пробиться. Её массивная лапа не влезет в моё укрытие. И всё-таки боюсь. Собака приближается. Я вижу, как ступают её лапы, схожие с толстыми, обросшими шерстью колоннами. Морды я не вижу, только лапы. Морда слишком высоко, чтобы я мог её разглядеть глазами, вперившимися в асфальт от затопившего их ужаса. Я вырываюсь из холодных объятий кошмара и, проснувшись, чую, что жизнь просто великолепна.

Обстановка этой ночи весьма похожа на сон. За двумя отличиями. Во-первых, просыпаться некуда. Во-вторых, я не боюсь. Нет того продирающего липкого ужаса, которым меня щедро одаривали кошмары. Есть просто страх неизвестности. Он и гонит меня вперёд, чтобы в моей жизни что-то окончательно решилось бы и наконец-то произошло.

Дует неприветливый ветер. В сумраке скелетами кошмарных чудовищ чернеют голые кусты. Кажется, что они недавно были живыми. Что они легко могли порвать мир напополам. Но Чёрная Собака накрыла их своей тенью и обглодала поверженные тела до костей.

Кусты покачиваются, остерегают. "Будешь, как мы, - шепчут они. - Будешь, как мы".

Я не внемлю предостережениям. Просто не могу прятаться, потому что наступит следующий день, и сокровище ценой в дюжину Лун безвозвратно затеряется на просторах дальних стран. Их несчётно, государств, чьи берега омываются тёплыми морями. Это вам не проспект Ворошилова отыскать. Наверное, легче найти легендарные сырные подвалы, чем снова обрести почти что утраченные светила.

Чёрная Собака могла дать мне подсказку. А могла и проглотить.

Будущее, которого нет. Может, я не видел его, потому что мне предрешено стать закуской под покровом безлунной ночи? Я ведь ещё успеваю спрятаться, затаиться, втиснуться в такую неприметную щель, что меня не учует никто.

Но разве будущее случится, если я откажусь от двенадцати Лун разом?

Чёрная тень закрывает улицу. Целиком, от дома до дома. Тень делает снег мрачным. Тень сгибает дома и проглатывает провода. Тень катится неукротимой волной и накрывает меня. Во мгле едва различимы стены покорёженных ужасом домов. Их окна слепы. Людям не положено знать о тех, кого не видят их очи.

За тенью высится громадная фигура, закрывающая полнеба. Чёрная Собака во всём величии.

В обычные моменты внутри включилось бы нечто непреодолимое, которое развернуло бы моё тело, отбросило его назад и заставило бы смываться быстро-быстро-быстро. Но когда в душе горит желание снова увидеть дюжину Лун, заслужить их, заработать право считать своими, включается совсем другое - яркое и жаркое, прогоняющее морозный колючий ужас. Делающее его ничего не значащим, ненастоящим.

Но пока я вижу две Луны. Красные, пылающие негасимым огнём. Не в глазах, ибо они сами - глаза. Огненные Луны, что светят ярче солнца, но светом своим лишь делают ночь темнее.

Голова низвергается ко мне обрушившимся домом. Лихорадочное дыхание собаки делает снег липким, рыхлым. Жар пронизывает меня, пропекает насквозь. Я смотрю наверх, не отводя затравленного взора.

Влажный нос совсем близко. Я вижу ноздрю, похожую на пещеру, куда без труда можно загнать грузовик. Меня обнюхивают, и я понимаю, что ночную владычицу удивляет запах Лохматки, слабо исходящий от бока, которого коснулся её язык.

Быть может, крысам не положено дружить с болонками? Сейчас я узнаю, какое наказание за это назначено.

Собака раскрывает пасть.

Я вижу во тьме белые клыки. Они кажутся мне столбиками невидимых перил.

Свисает длинный дрожащий язык. Наверное, он розовый, но в темноте кажется чёрным, как и сама собака. Я лазал в построенные людьми дворцы, широкие лестницы которых устилали длинные ковры. Язык мне видится таким вот ковром. Я готов подняться. Я шагаю навстречу влажной глотке.

Пасть захлопнута. Оказывается, собака всего-навсего зевает. Она меряет меня скучающим взглядом и уходит. Хвост стучит по бокам, и от этого стука подрагивает земля. Чёрную Собаку крысы не интересуют. Чудовище растворяется во мгле, оставив мне удивительно чёткую картинку.

Теперь я знаю, в какую сторону бежать. И кого я повстречаю в конце этого извилистого отрезка пути.

12.

Чёрное безлунное небо уже не пугает. Страхи позади. Кошмары не успевают на моим суматошным бегом. Пустота давно заполнена целью, которая ведёт не хуже, чем стрелка компаса, которой так доверяют люди.

Потянуло теплом. Пора принимать вправо. Сейчас не так уж часто встретишь открытый подъезд. А двери закрытых уже не отопрёшь носом.

Бесконечные ступеньки на пути вверх. Чем выше, тем лучше, тем надёжнее. Крысы бегут по ступенькам. Люди нет. Люди придумали лифты и сделали их такими, чтобы те крысам не нравились. Настоящие крысы не выносят маленьких замкнутых совершенно пустых пространств, со скрежетом уносящихся в неизвестность. Крысы любят всё делать сами. Потому они поднимаются по лестнице. А люди и комары пользуются лифтом. И те, и другие много чего любят получать на халяву.

Халява - ещё одно слово на "Х", без которых люди просто не представляют жизни. Слово, означающее, что ты получил нечто ни за что, тогда как другим пришлось за это уработаться. Крысы не ходят на работу, поэтому для них не существует халявы. Они появляются в нужных местах и забирают то, что им положено. И ровно по потребности. Они знают меру и берут по праву. Людям понадобились бы толстенные тома, дабы перечислить все права крыс. Нам не нужны книги с витиеватыми сводами законов. Мы всегда помним то, что должны делать по праву.

На шестом этаже перекрестье мышиных следов. Мыши тоже любят жить. Смешно, но люди уверены, что мы и мыши - ближайшие родственники. Впрочем, что можно ожидать от тех, кто прочат глупых, гримасничающих обезьян своими предками. Говорят, труд создал из обезьяны человека. Мы не спорим. Нам известно: людей вывели специально для того, чтобы крысы могли не ходить на работу.

Мы, как и люди, не любим мышей. Мыши всюду тыкаются первыми, размножаются розовыми уродливыми верещащими комочками, заполняя чердаки и подвалы, мусоропроводы и вентиляционные шахты. Из мусоропроводов их приходится удалять. Если мышей слишком много, тогда крысам приходится уходить, потому что люди надевают коробки на голову и выходят на охоту. Люди открывают чердаки и подвалы и проходят по ним смертельным маршем. На чердаках и в подвалах живут мыши. В их глупых глазах никогда не отражается больше одной Луны.

Люди думают, что и крысы живут с ними. Но это не так. Крысы не собираются большими стаями. Людям за счастье увидеть вместе десяток крыс и разделаться с ними. Возможно, убив десяток крыс, они думают, что великий крысиный день никогда не наступит. Крысы живут в убежищах. Людям неведомо, где прячутся крысиные убежища. И людям очень не понравилось бы, знай они ответ.

Верхний этаж. За решёткой прячется заколоченная дверца чердака. Всё зря. Дальше пути нет. Остаётся сесть и прижаться к стене. По неведомым причинам, если прижаться к стене, то кажется, что немного теплей.

Шаги. Если сейчас откроют дверь, я обязательно прорвусь в щель. Чтобы погреться. Чтобы хоть чуточку погреться на этой тёплой площадке, которую люди отгородили для себя. Главное, правильно выбрать позицию. Так, чтобы успеть, и так, чтобы не прихлопнули дверью в яростной злобе за пересечение границы.

Не вышло. Когда долго живёшь в убежище, теряешь молниеносность и сноровку. Теперь отступаем, теперь только вверх, на площадку возле чердака. Теперь только так. Я всегда удивляюсь себе: ещё и подумать-то не успел куда бежать, куда скрываться, а ноги уже простучали и унесли тебя во вполне безопасное местечко. Сейчас оно оказалось за толстой, наполовину голубой, наполовину белой трубой.

Человек провожает меня удивлённым взглядом. Не ожидал увидеть крысу столь высоко, не правда ль? А я уже здесь. Я вижу тебя. И вижу, что за тобой.

У тебя тёплая квартира. По глазам видно, что тёплая. Когда я встречу ту, в чьих глазах отражается двенадцать лун, мы будем жить в твоей квартире. А ты умрёшь. Люди всегда умирают, если живут в квартирах, предназначенных для крысиных убежищ.

Но я вспоминаю, что двенадцать Лун горят в глазах собаки. А собаки спасают людей. И мне тоже суждено стать собакой - другом человека. Что ж, дружище, я тебя уже спас. И твоё счастье, что тебе никогда не узнать, от чего именно.

Чердачная дверь, казавшаяся заколоченной, издаёт натужный скрип, нехотя приоткрываясь. Человек тревожно прислушивается.

Тебе не пролезть. Ступай в своё убежище. А я пойду выше. Ещё выше. Странное чувство, будто мне предстоит превратиться не в псину, а обрести крылья летучей мыши.

13.

Если бы мне не довелось видеть Чёрную Собаку, этого пса я непременно назвал бы сгустком тьмы. Большой Взрыв в виде косматой кляксы. Вселенная, рвущаяся по сторонам космами свалявшейся шерсти, в которой покоятся остывшие звёзды колючих репьёв.

Впрочем, пару живых светил мне удалось обнаружить. Из-под кустистых бровей вынырнули блестящие глаза. Я не ждал Лун в них. Впрочем, Лун я там и не обнаружил. Зато там плескался интерес к моей персоне. За интересом в глазах пылала боль непрощённой обиды и разъедала их прозрачную глубину злость несвершившейся мести. Я насторожился. Мстительных я предпочитал обегать стороной. Но интерес меня остановил. Интерес был добрым и мягким. От кого бы ни получил обиду этот пёс, он не держал зла на крыс.

- Откуда ты, Космач? - я замер, ожидая протеста.

Мол, не знаешь имени, не суйся. Но он не возразил. То ли прятал настоящее имя, то ли потерял право им называться.

- Та здесь, - мягко сказал он. - Неподалёку.

- Чердаки - кошачья обитель, - напомнил я. - Чего не идёшь к своим?

- Мне не выбраться, - жалобно тявкнул Космач. - Я никогда не смогу показаться стае.

- Это ещё почему?

- Пострадал на общественных началах, - признался он. - Помня о трудных временах, решил я создать большущий запас костей. Неделю мы рыскали на помойках, пока не собрали целую гору. Все кости мы спрятали в ржавый контейнер на окраине свалки покинутых машин. Видел бы ты его - этот кубик благоденствия, островок сытости среди бескрайней лужи голодных дней! Одним словом - Общехранилище! Меня переполняла гордость за удачную придумку. Теперь зимняя голодуха не выкосит наши ряды. Вожак позаботился о стае. Но потом кто-то трепнулся, что я собираю пищевые сокровища исключительно в свою честь. А стая поверила. С тройкой верных друзей я напал на тех, кто сеял подлый обман. Но их было десятка два, и после злобной драчки нам ничего не оставалось, как бежать. Друзья прибились к другим стаям. А мне нельзя.

- Кто же тебе запретит?

- Я - вожак. А вожак или бьётся до конца или погибает.

- Значит, биться не можешь, а жить не хочешь, так? - я редко понимал собак; на мой взгляд законы должны облегчать жизнь, а не усложнять её до предела.

- Если б собрать стаю всего района, - вздохнул Космач, изначально не веря такой возможности. - Да где там. Хоть драной кошкой становись от невезухи.

- А крысой? - внезапно предложил я.

Что ни говори, а Чёрная Собака умела посылать верными дорогами!

- Крысой? - похоже, такая идея не могла не только родиться в его большой голове, но даже получить право на временную прописку.

- Таким, как я, - и, закрепляя успех, из меня неукротимым потоком полились преимущества его будущего положения. - Бояться не надо. Живи, где хочешь. Да что там! Я предоставлю тебе возможность отоспаться на чудно пахнущем ложе своего убежища. Только ухо держи востро. Охотники за цветными бумажками сужают круг. Не окажись в западне.

- А ты говорил, бояться не надо, - покачал головой Космач, но что-то в его мятущемся сознании уже сдвинулось, какое-то решение вот-вот должно было сложиться из обрывков ничего не значащих фраз.

- Впрочем, неплохо бы... А ты как? В меня, да? Тебя же порвут в два счёта! Нет, если бы... А то, вишь как выходит. Но, скажем...

- Если меня в твоём облике порвут, это уже будут мои проблемы, - сухо оборвал я сбивчивую речь. - Кроме того, тебе это подарит спокойное существование. Собаки, узрев мою смерть в твоём обличии, успокоятся. А крысам и подавно неведомо будет, что в их ряды затесался пёс, раньше возглавлявший нехилую стаю.

- Ну так оно, конечно... - судя по тону, Космач всё больше проникался заманчивой перспективой.

Я не уловил момента, когда он стал мной, а я им. Просто ощутил себя псом. Просто почуял, какой я сильный. И бесстрашный. А потом увидел себя. Прежнего - мелкого и суетливого, с подёргивающей мордой и отвратительно голым хвостом с редкими седыми волосёнками. Увидел и понял, почему собаки так презирают крыс.

Одно движение лапы, и я придавлю своё прошлое. Но нет. И дело даже не в том, что моим телом теперь безраздельно владел Космач. Просто слишком уж любил я себя. Того, кем был. И того, кем, возможно, стану опять, если сердце хозяйки двенадцати Лун так и останется неприступной крепостью.

14.

Теперь понятно, почему я не мог учуять будущее. Ведь моего будущего на тот момент не существовало. Как и сейчас. Потому что меня нет. Потому что в моём теле Космач, а я в его шкуре. Согласитесь, что это уже не совсем чтобы я.

А есть ли будущее у Космача?

Вот вопросик не из лёгких. Сейчас Космач в крысином теле спешит мелкой рысью к покинутому мной убежищу. Тем, глубинным, чутьём я вслушался в музыку дальних миров. Снова шаги. Гулкие, беспощадные. Но уже не позади, и не навстречу. Шаги раздаются где-то в стороне. Шаги звучат возле точки, где тёмным крестом сойдутся пути Космача и охотников. Моя судьба оставила меня, упав в чужие лапы. С собачьей беспечностью Космач не боится людей. Почему-то он до сих пор не считает себя крысой. Как, наверное, и я не верю, что окончательно и бесповоротно превратился в собаку.

Но тут меня продрал настоящий ужас. Возможно, будущее потерялось именно из-за смены облика. Ведь я в шкуре изгоя. Ведь если я окажусь на территории, подвластной врагам Космача, жизнь моя не стоит сухой хлебной корки.

Тем не менее, именно туда я и направился. Двенадцать лун звали на подвиг. Благодаря Чёрной Собаке я поднялся на одну ступень с Луноглазой. И теперь крысиные права не действовали, а права собачьи надо ещё отработать. Халява, столь любимая человеческим племенем, не спешила раскрывать мне объятья.

Старый сарай, столь красочно расписанный Космачом, не казался чем-то грандиозным. Общехранилище. Придумают же заковыристое словечко. Впрочем, тебе и положено выглядеть неприметно. Не привлекать ненужное внимание. Но я знаю, где-то близко притаились глазища, которые неусыпно бдят, чтобы такие, как я, не сумели беспрепятственно пробраться к сараю.

Что ж, прямая дорога на подозрении. Но кто нам мешает пройти окольным путём. Там, где ветер дует навстречу и не растреплет врагам тайну моей вылазки. Я определил направление ветра и обратил свой взор к скопищу старых машин.

Ну, привет, старички и старушки!

Были деньки, когда вы с весёлым рёвом мчались по скоростному шоссе и ловко разворачивались на узких улочках старых кварталов. Вашим бампером получали в лоб невнимательные суслики, а ребристые колёса насмерть давили хребты зазевавшихся крыс.

Помните ли тот животный ужас, что леденил мою душу, когда вы преследовали меня. Что? Говорите, не было? Удивляетесь, почему я просто не отпрыгнул с дороги в кусты, а бежал, бежал, бежал, ускользая от накатывавшей железной махины?

Нет ответа. Что-то не давало мне изменить курс. Гордость? Приверженность старым традициям? Я не знаю. Знаю лишь, что считал весьма несчастливыми дни, когда приходилось пересекать широченные проспекты, где вы чувствовали себя полновластными хозяевами.

Выходит, несчастливые деньки теперь наступили для вас?

Где они, колеса, кидавшие в придорожные кусты смертельную шрапнель гравия? Где мотор, чья мощь позволяла вам догнать самого быстрого из наших рядов. Мотор, рёвом обращавший в бегство самые храбрые длиннохвостые дружины. Где фары, своим блеском слепящие наши глаза? Почему притихла выхлопная труба, заставлявшая нас загибаться в судорогах кашля, когда в наши лёгкие врывался отравленный воздух?

Вам уже не ответить. Вас нет. Я разговариваю не с вами, а с проржавевшими корпусами. Смешно сравнивать могучего буйвола и его обглоданный скелет. Нами, крысами, между прочим, обглоданный.

Теперь бояться не надо. Теперь нам суждено дружить. Теперь в ваших останках селятся наши меньшие братья - мыши. Мы бы и сами заселились сюда, да только предпочитаем убежища теплее и комфортнее.

Мне слышатся поскрипывания, складывающиеся в старческие смешки. Вы говорите, что тут нет места крысам.

Надеетесь на собак? Думаете, они сильнее, вот и нет здесь длиннохвостых? Ошибаетесь, милые. Просто нас тянет поближе к пище. А собаки пусть живут среди рухляди, охраняя ржавое царство и бегая к помойке за пять километров.

Впрочем, одно стоящее строение среди вас есть. Не надо пробовать подтянуться и придать себе относительно живой вид. Оно не из вашего семейства. Это небольшой контейнер, ставший сарайчиком. Общехранилище, к которому я за приятным разговором подобрался вплотную.

Но пока я пел вам хвалебные гимны, как ни печально, меня обнаружили. Здоровенная псина лениво спрыгнула с мостков. Недоумённо рыкнула. Её узкая пасть смотрела на меня словно лезвие секача. Я так и назвал этого пса - Секач. И пёс был мной весьма и весьма недоволен. Просто пока не находил слов от недоумения.

Из покорёженных корпусов высыпала свора гавкающих шавок. Они беззастенчиво задирались на меня, оглядываясь на Секача. Пара малявок уже куснула мне лапы. Космач раскидал бы их одним движением. Но отчего-то я знал, что Космач не имел на это права. Потерял его, и теперь порядок на свалке охранял Секач. Пока задирают меня - это дозволено и поощряемо, но чуть раскроется моя пасть, и это сочтут преступлением.

Я отпрянул, развернулся и побежал прочь под презрительный разноголосый лай. Возле поваленного заборчика я на всякий случай обернулся. Секач смеялся. Громко и заливисто хохотал. Я впервые слышал, как смеются собаки. Раньше я твёрдо верил, что им смех не доступен. А вот надо же.

Смеялась вся стая.

"Цирк уехал, клоуны остались", - говорят люди.

Сейчас клоуна видели во мне. Но только я знал, что представление ещё не закончено. Крысой я бы растерялся. Однако частичка собаки в моей душе твёрдо утверждала: одна проигранная драчка ещё ничего не решает.

А Луноглазая?! Неужели мне с ней больше не повстречаться? Теперь я - собака. Но мне досталась незавидная судьба пса, который не имел права на жалость или сочувствие.

15.

То, что положено быку, не положено Юпитеру. Я же готовился переступить черту, чтобы совершить то, что не положено ни крысам, ни собакам. Скоро я узнаю, что страшнее: пропитанная морозной влагой безлунная ночь, где бродит Чёрная Собака, или сухая безмолвная тьма крысиных подземелий

Узкими тоннелями заброшенных коммуникаций я спускался к владениям хвостатых великанов. Этими путями не ступают собаки. Никогда. Собакам хватает верхнего мира. Они и не подумают объявить наполненные мраком коридоры своей территорией.

Крысы сюда не совались. Как мелкие муравьи не лезут в обитель крупных, так и мои сородичи предпочитали не рисковать шкурой. Но всё же крылось что-то родное для их пытливых душ в этих запутанных лабиринтах. Однако первобытный страх перед тем, кто больше и сильнее, чертил невидимую границу, пересечь которую никто из моих братьев по крови не решался.

Меня вёл безошибочный собачий нюх и твёрдая крысиная уверенность, что я "свой". Свой, потому что крыса. И свой, потому что теперь ничуть не меньше тех, кто по легендам обитал в столь неприветливых убежищах.

Прямо по курсу зажглись злые, наполненные кровью рубины странных созвездий. Звёзды в них жались парами. В ноздрях свербел знакомый запах, казавшийся родным и тревожным одновременно. Чуть слышные шаги предупреждали, что в мою сторону движется не менее десятка крупногабаритных тел.

- Стоять! - приказ гневным писком пронзил прохладную тишину.

Крыса бы замерла от ужаса. Я же лишь солидно присел, опустивши задние лапы. Передние упёр перед собой крепко-крепко и на миг оскалился.

Темп шагов ни чуточки не замедлился.

Может, моего будущего не существовало лишь потому, что гигантские крысы подземелий устроят показательную казнь нарушителю спокойствия?

- Пароль!

Вот такой встречи я не ожидал.

- К чёрту пароли! - завопила во мне покинутая крыса. - Совсем тут одичали? Уже и в гости нельзя явиться?

- Сюда нет хода никому кроме крыс! - звучало, как приговор.

Меня порвут клочками или добродушно перегрызут горло?

- А я-то кто? - пришлось обидеться по-настоящему.

Вот тут уж я их удивил. Напряжение росло. Оно набирало мощь. Под его напором дрожала вновь наступившая тишина.

- Глубже, глубже смотрите, - усмехнулся я, хребтом чуя, что не стоит ожидать, когда нарыв болезненно прорвётся, утопив меня в гное всеобщего гнева.

Но столь ли зорки их глаза, чтобы рассмотреть крысу в собаке?

- Позовите Прорицателя, - снова приказ, но на сей раз уже не мне.

Дрожь усилилась. Но теперь подземелье сотрясали шаги. По сравнению с этой массой неведомые охотники за разноцветными бумажками, подбиравшиеся ко мне с четырёх сторон, казались лилипутами.

Во мраке вспыхнули две новые звезды. Настолько большие, что их можно было счесть не слишком крупными Лунами.

- Кто он? - вопрошал скрытый тьмой сторожевой отряд. - Скажи! Скажи!

И снова тишина. Только глухое, размеренное дыхание кого-то огромного, чьи глаза пристально разглядывали меня.

- Крыса, - вынес вердикт Прорицатель, - вещай, с чем пожаловал.

И я почувствовал тёплое спокойствие уважения, хлынувшее со всех сторон вместо ледяной ненависти, грозившей любому нарушителю неминуемой смертью. Теперь меня не считали собакой. Но не считали и заштатной крысой, по недоразумению сунувшей глупый нос к тем, кто старше и сильнее. Перед властелинами подземелий стояла Крыса-Оборотень, легенды о которой известны любому крысёнку в любом из миров, будь это хоть городские кварталы, хоть тёмные подземные тоннели.

Другое дело! Теперь можно было приступать к переговорам.

- Осложнения с друзьями людей, - туманно начал я.

Подземные великаны схватывали смысл с полуслова.

- В дела собачьи мы не суёмся!

Любой другой крысе сейчас оторвали бы неразумную башку. Но только не Крысе-Оборотню, чей ранг позволял не просить, а требовать.

- Но тут замешана крыса! - гневно взвился я. - Даже две!

И разве соврал? Ведь от их решения зависела судьба Космача. А разве сейчас он не был крысой? И разве я не оставался самой настоящей крысой, хоть и напялил на себя личину собаки.

Прорицатель задумался. Мой вид и немерянная наглость сбивали его с толку. Я был первым, кто вот так явился к ним и начал требовать. А первому, как известно, достаются самые лакомые кусочки.

- Кто хочет прошвырнуться наверх? - Прорицатель не стал принимать решения, отдав его на откуп народу.

- Веди, - мягким прыжком рядом со мной приземлилась зубастая громада.

Я инстинктивно отпрянул.

- Боишься? - усмехнулся гигантский крыс. - Это правильно. Не путайся под ногами, иначе проверю твой хребет на прочность. Так уж, браток, повелось, что кличут меня Собакоглотом.

- П-приятно п-познакомиться, - сдавлено кивнул я, отодвигаясь шага на полтора.

Не то, чтобы я опасался провокаций, но так, на всякий случай.

- Веди, - разрешил Собакоглот приказывать себе.

- Возьми и нас, - ко мне подкатились три комка, неотличимых друг от друга.

Вернее, комками они виделись глазам Космача. Я прежний назвал бы их не иначе, как глыбами.

- Серые Братья, - представил мне троицу Прорицатель. - Не беспокойся, такие не помешают.

Я не беспокоился. С той самой секунды, когда во мне опознали крысу, я понял, что какой-то важный стержень во мне остался, невзирая на перемену облика. А понимание подарило странную надежду, что теперь даже самым безумным моим желаниям суждено сбыться.

16.

Секач шёл в центре. Его узкую морду я назвал бы крысиной, если бы не боялся получить вечное презрение от собратьев за столь неподобающее сравнение.

По бокам двигалась охрана. Слева смешно ковылял бульдог. На приплюснутой морде застыло злое недоумение. Оно словно осталось с того несчастливого мига, когда эта псина, состыковавшись со стеной, подарила уродливую форму своей голове.

Справа следовала овчарка. Но куда сильнее этот пёс напоминал лесного волчару - властителя непролазных дебрей, держащего в страхе лесное зверьё от несмышлёныша-зайца до медведя, с трудом смирившегося с утратой главенства.

Охрана впечатляла. Мускулистые бойцы вызывали уважение: каждый легко порвёт трёх Космачей. А уж крысой я бы обегал их за два района. У Космача не было шансов, как не было бы их и у меня, явись я сюда в одиночестве.

Но уверенность в победе мне придавали длиннохвостые спутники. Они не боялись собак. В открытом бою и им пришлось бы нелегко. Но крысы не стремятся к честным схваткам.

- Сумеете? - прошептал я.

Они не ответили. Но уверенность незримо лилась от их сосредоточенных тел, наполняя меня теплом радостных предчувствий. Уверенность эту почуял даже бульдог. Глухо заворчал, притормозил, огляделся. И, разумеется, никого не увидел.

Секач и ухом не повёл. Доверял охране? Или знал, что никто не решится вызвать его на драчку. Не родился ещё на свет тот богатырь. По крайней мере, в этом районе.

Бульдог приотстал. И очень зря. Еле слышно щёлкнул крысиный хвост рядом со мной. Мохнатая молния метнулась через дорогу. И бульдог исчез. Лишь кусты на той стороне дороги всколыхнулись, да всхрипнуло что-то, тут же затихнув.

На этот раз насторожился овчар. И тоже остановился. Секач невозмутимо шествовал вперёд, как истинный правитель района.

Если овчар подаст сигнал, положение наше станет весьма плачевным. Конечно, Собакоглот - парень не промах, но овчара с Секачом на пару ему не осилить, а от нас толка немного. Если только накинуться разом.

Я скосил глаза. Пока моя душа металась в сомнениях, Серые Братья изготовились к атаке. В подземельях не размышляли, в подземельях действовали, отдавая душу во власть инстинктам. Если вся тройка бросится на Секача, а Собакоглот займётся овчаром...

Вот только Секач мне нужен живым. Я не хотел плодить героев собачьих легенд, я хотел представить собачьему роду позорище из позорищ.

Готовность Серых Братьев не понадобилось. Мохнатая молния вновь сверкнула над дорогой и прихватила по пути овчара. Тот взвизгнул. Успел-таки, собака.

Секач вздрогнул и осторожно повернул голову на шум. Никого. Но нам было отлично видно, как волнами пошла его шерсть. Заволновался бедолага. Как же! Охраны - фьють - и нету! А до базы шлёпать ещё квартала два.

Будь на моём месте Космач, он бы тут же, переполненный местью, ринулся бы в бой. И, быть может, выиграл бы, а потом с триумфом возвратился бы в стаю. Но в его облике был я, а моя привычка - действовать наверняка.

Раздалось тихое гавканье. На своём шифре Секач выказывал неудовольствие отлучкой охраны и призывал её скорее вернуться. К сожалению для Секача, его приказы выполнять было уже некому. Из растерзанного горла бульдога доносились предсмертные хрипы, а овчар замолк навеки, лишь дёргался конвульсивно, уходя в Последнюю Дверь - собачью дорогу, откуда не возвращаются.

Властитель района мигом растерял блеск и шик. Он поджал уши и оскалил зубы, показывая неведомым врагам, что остаётся опасным противником. Уж кому-кому, а мне лишних напоминаний не требовалось. Однако оскал этот чрезвычайно разозлил Собакоглота. Крыс зафыркал, изготовился к прыжку. Мохнатая молния готовилась отправить в мир третью смерть. Но он не успел.

Секач, жалобно проскулив, вдруг стремительно посеменил к повороту. Бег его был жалким, торопливым. Голова болталась, стреляя затравленным взглядом по округе. Если бы ему навстречу выскочила разъярённая собачья свора, он бы мигом обрёл равновесие и задал бы ослушникам смертельную трёпку, а потом, избрав новую охрану, снова воцарился бы над районом.

Но не было своры, не было и бойца-одиночки, рискнувшего бросить вызов. Секач не понимал, куда исчезла охрана, и неизвестность пугала его страшнее самого свирепого врага. Я не знал, какие апокалипсические картины рисуются в захлёстнутом тревогой собачьем мозгу. Но картины эти должны впечатлять, раз они придавали ногам Секача повышенную резвость.

- Догнать? - спросил Собакоглот.

- Ни в коем разе, - тявкнул я и лишь потом перешёл на понятный им язык. - Нет-нет, этого я беру на себя.

- Не сдюжишь, - вынес приговор Собакоглот.

Серые Братья слаженно кивнули. Они не верили в меня. Они чуяли, что если случится драчка, то закончится она не в мою пользу. Но они и подумать не могли, что я драться не собирался. Славу поют псам, погибшим в бою. Но с замаравшими собачье имя не церемонятся, их выгоняют из стаи. И начинается вечная ссылка, когда изгой не смеет показаться собратьям на глаза, иначе самая паршивая собачонка сочтёт за долг куснуть его в бок и грязно облаять.

При взгляде на Секача трудно поверить, что такого можно сделать изгоем. Но я видел, что сейчас он боялся, и чужой страх пьянил пуще аромата самого сладкого пива.

Выждав паузу, я рысцой последовал за отступающим врагом, а потом свернул во двор. Следовало срезать путь, чтобы явиться на место представления раньше Секача. Симпатии зрителей обычно достаются тем, кто появляется на сцене в первую очередь.

17.

Крыса умеет многое. Собака, как оказалось, не меньше. Но вместе им подвластно даже невозможное. И я это собирался доказать своим примером прямо сейчас.

Прежними лапами я бы провозился неделю. А тут любо-дорого глядеть, как под взмахами могучих лапищ из земли вырываются огроменные комья. Моих, между прочим, лапищ.

План был ужасающе прост. Подземные братья сослужили мне громадную службу. Секач не спешил домой. Он рыскал вокруг свалки, дожидаясь охрану. Я слышал, как его нетерпеливое порыкивание становилось злобным воем. Такому напору позавидовала бы и Чёрная Собака. Только она днём пропадает невесть где, а ночью такие, как Секач, ведут себя тише воды, ниже травы.

Я с удовольствием слушал негодующий рёв самозваного вожака. О, я представлял, какая грандиозная взбучка ожидала покинувшую свой пост охрану. Ты только, дружок, потерпи, подожди их ещё чуточку, пока я тут закончу свою работу.

Наконец, приготовления были завершены. Мощным толчком я распахнул двери сарая, где обитал властелин старых машин, и остановился на пороге. С меня можно было лепить превосходную скульптуру. Лапы точёными столбами упирались в утоптанную глину. Морда вытянулась стрелкой компаса. Уши стояли торчком. Я был прекрасен, несравненен, обаятелен.

Секач медленно повернулся. У него аж морду своротило от такого нахальства. Да, дружок, ты не обознался. Перед тобой нежданный гость, призрак прошлого. Только не ярись, не надо мгновенной взбучки. Ты же - умник. Ты же знаешь, что ослушнику преподают урок перед обществом. Так сказать, в воспитательных целях, чтобы другим неповадно было. Ты же не упустишь прекрасную возможность возвеличиться?

Он не упустил. Он встал в не менее прекрасную стойку. Я даже начал опасаться, что возможные скульпторы переменят решение и увековечат образ бродячей псины, выбрав в качестве натурщика Секача. Он снова завыл. Только в этом вое не было ни страха, ни злости. Ноты сплетались жёстким приказом, трубя общий сбор. И столько в этом зове было силы и мощи, что вряд ли хотя бы одна собака округи посмеет его ослушаться.

Что ж, мои вислоухие друзья и кривоногие подруги, спешите сюда. Цирк вернулся. Только весь вечер вас будет веселить новая звезда манежа.

Вислоухие прихлебатели явились незамедлительно. Тройка лысоватых шавок облаяла меня весьма неприличными эпитетами. За ними брехали мопсы, раздуваясь от негодования. А на заднем плане высился сенбернар. Он пока помалкивал, но чувствовалось, что его наполняет недовольство.

Собачий хор придал Секачу уверенность. Он не бросился сразу. Он обошёл меня по широкой дуге, улыбаясь в сторону команды поддержки. Мол, мы товарища настоятельно предупреждали, но, видно, ему неймётся. Придётся принимать меры.

После он шагнул навстречу, а я отступил вглубь сарая.

Моё отступление взбодрило вожака-самозванца. Он зашагал ко мне величественной поступью, которая пристала лишь верховным властителям. Я же повернулся к нему хвостом. Более нахального жеста придумать нельзя. Более того, я прибавил ходу по направлению к матрасу Секача. Только бы его нервы не сдали, только бы он не вцепился в хребет, воя от моей безразмерной наглости.

Я недаром надеялся на его нервы. Я твёрдо рассчитывал, что своё шикарное лежбище он не сдаст. Матрас был невероятно мягок и хорош. Но если бы матраса коснулась моя лапа, лежбище тут же посчиталось бы опоганенным. А этого Секач допускать не собирался.

Тяжёлая масса пронеслась надо мной в прыжке, сделавшем бы честь и лучшему из леопардов. В воздухе Секач эффектно развернулся мордой ко мне. Он даже опускался красиво, словно не живой пёс, а уже памятник. Словно не на матрас, а пьедестал, где ему суждено славить свой образ вечно.

Вот только ноги встретили не твердь, а пустоту. Матрас прогнулся, а Секач неловко соскользнул в тёмную дыру, обнаружившуюся под лежбищем, ещё секунду назад казавшимся непоколебимым.

Со всего размаху шлёпнулся Секач в яму, откуда брызнул фонтан костей и объедков. Громадная кость, чуть не вышибив мне глаз, сверзилась к лапам сенбернара. Рыже-белый великан склонился над подарком судьбы, удивлённо обнюхав его. Почему-то мне казалось, что флегматичный пёс внимательно изучает следы зубов на сахаристой поверхности.

Из ямы высунулась донельзя расстроенная морда Секача. Если собравшиеся не понимали ничего из происходящего, то их вожак находился в полной растерянности. А тут ещё примчался запыхавшийся всклокоченный пуделёк.

- Припасы исчезли, - истошно завизжал он.

Сенбернар снова обнюхал кость, с лязгом сомкнул на ней тяжёлые челюсти, сравнил новый прикус с оставленными ранее.

- Знакомая кость, - глухо рыкнул он. - Сдаётся мне, мои зубки уже опробовали её не раз, пока я не решил пожертвовать её обществу.

Новоприбывший пудель оторопело смотрел то на кость у ног сенбернара, то на голову Секача, силящегося выбраться из ловушки. Такими же очумелыми взорами переглядывались и остальные, ещё не веря в чудесное перемещение припасов из общехранилища под лежбище вожака.

Лишь сенбернар смотрел в одну точку. И на пути его взгляда смиренно топтался я.

- Чую, у нас завелась крыса, - острый взгляд кольнул прямо в сердце.

Во, догадливая псина! Неужто просёк? Но как? Я же теперь и обликом, и запахом неотличим от самого обычного пса.

Сенбернар неторопливо приближался.

Ну, здравствуй, приятель. И как вы поступаете с крысами? Учти, буду кусаться. Или убегу. Такой толстяк, как ты, уж точно меня не догонит.

Сенбернар лениво обогнул меня, мазнув тёплым боком, и приблизился к яме. После он подхватил приунывшего Секача за шкирку и одним шикарным броском выкинул к поваленному забору.

- Крыса! Крыса! - яростно вопила собачья свора.

Поджав уши и хвост, Секач захромал прочь.

А я перевёл дух. Иногда приятно почувствовать себя кем-то другим.

Вопли утихли. Псины почтительно обступили меня и уселись громадным полумесяцем. Боксёры, ротвейлеры, ризеншнауцеры. Сюда же добавились и любопытные таксы, встрявшие меж костлявых дворняжек, явившихся с соседних дворов.

А собаки всё прибывали. Они стекались на зов отовсюду. Казалось, этот район заселён лишь псами. Овчарки, доберманы, бульдоги, пудели, пинчеры, тойтерьеры и мопсы. И много других пород, которые я просто не умел отличать друг от друга. Я же высматривал в собачьем месиве лишь светлые пятна - болонок. И не всех, а только одну. Но никак не мог отыскать.

И радость победы тихонько начала отползать на второй план. Всеобщее внимание не грело. Я чувствовал ненужность всего происходящего, потребность зачеркнуть, забыть. Исчезнуть с этого места, потеряться.

Судьба, щедро одарив меня лавровыми почестями, вырвала из моей груди стрелу Купидона, а вместе с ней и сердце. Трепещущий кусок сотрясали последние судороги. И вдруг оно соскользнуло с ненужной уже стрелы, мигом встало на место и учащённо забилось.

На меня, взъерошенного, лохматого, потерявшего способность соображать пса, смотрела маленькая крыска. Смотрела печально, словно сделала что-то не то, словно боялась, что теперь я её не узнаю. Но мог ли я не узнать глаза, в которых сияет двенадцать Лун?

18.

Её не трогали. Чуяли в худом крысином тельце что-то своё, собачье. И это что-то будило древний страх и неукоснительное подчинение тому или той, чья сущность - Оборотень.

Я не помню, как мы ускользнули от прихлебателей Секача, ставших за одну минуту моими верными почитателями. Мне не требовались только что сложенные песни славы. Пускай сливки снимает Космач. Только пусть сначала вернёт меня, прежнего. Вот только стану ли я прежним? Это навряд ли.

- С кем махнулась? - вопросительно мотнул я головой.

- Я сама, - коротко ответила Луноглазая и, видя, что я ничего не понял, тут же пояснила. - Девочки так умеют. Они по натуре многолики. Я удивилась тебе. Мне захотелось почувствовать себя в твоей шкуре, но оставаясь собой.

- И как? - усмехнулся я.

Крыска из неё вышла знатная. Даже без двенадцати Лун. С высоты своего роста я не мог заглянуть ей в глаза, но знал: они там, никуда не делись.

Луноглазая не ответила. И я почувствовал, что ей как-то не уютно. Что крыса - это не её сущность, не её судьба. Наверное, мне стало грустно. И, наверное, я выкинул эти раздумья из головы, чтобы не портить праздник. Я не помню, какой из путей привёл нас на знакомый чердак, и о чём мы болтали по дороге. Помню лишь разговоры под мрачным накатом крыши с древними стропилами, изъеденными жуками-древоточцами.

- Ты ведь не ждёшь, что я останусь псом?

- Как и ты, что мне удастся удерживать себя в крысином облике.

Вопрос сжал сердце болью. А почему нет? Ты же такая хорошенькая в крысином облике. Только почему-то кажешься чужой. Наверное, как и я тебе, представ Космачом. Значит, вернём всё на круги своя? Превратимся в ту, чьи глаза сияют Лунами, и в того, кто умеет ценить этот свет?

- Конечно. Лохматкой ты была симпатичнее.

Я не врал. Я уже верил в это. Я уже знал, что так надо.

- Кем? - удивилась она.

Извини, всё случилось так стремительно, что мы не успели назвать друг другу имена. Ты ведь тоже, наверняка, как-то меня называешь. Когда-нибудь я узнаю моё новое имя. Сделай так, чтобы оно мне понравилось.

- Так кем? - не унималась Луноглазая.

- Э... Ну, неважно.

Я скомкал разговор, ты уж прости. Я не могу говорить. Зато мне кажется, я знаю, чего бы тебе хотелось. Не так уж много и не так уж мало. Ты всего добьёшься сама. Сама прорвешься, и сама станешь королевой. Просто, когда жизнь твоя окажется в глубоком минусе, тебе надо, чтобы на тебя не ворчали и не строили умников: "Я знал! Я знал, что у тебя ничего не получится!" Тебе надо, чтобы за время передышки я что-то сделал вместо тебя или вместе с тобой. Стенка, в которую можно упереться, а потом - маленький толчок, чтобы снова уйти в плюс. Тебе хочется, чтобы кто-то в тебя верил. Без сомнений и поучений. Просто верил в блистательное будущее, невзирая на то, что здесь и сейчас. И если ты почувствуешь веру, то будущее не сможет быть иным.

Я знал это. Но не знал, сказал ли я эти слова вслух или промолчал.

Крыска исчезла. Я снова видел Лохматку в её истинном обличии. Ха, теперь мы оба собаки! Теперь можно таких дел навертеть. Однако ноздри продолжали ловить манящие запахи дальних далей. Горизонты не потеряли власти надо мной. Но Лохматка! Нужны ли ей горизонты? Как она не смогла оставаться крысой слишком долго, так и я не сумею забыть о горизонтах навсегда. Когда-нибудь ночью я проснусь и почувствую, что они зовут меня. Впрочем, "когда-нибудь" было лишним. Горизонты звали меня всегда, и сейчас их зов не смолкал, а лишь усиливался.

Над крышами плыли узкие серебристые облака. Неужели и они рождаются маленькими розовыми червячками? Посмотреть бы на них в миг рождения.

- Иногда мне кажется, - тихо сказала Лохматка, - если залезть на облако, можно на нём уплыть прямо за горизонт.

А хорошо, когда не надо ничего говорить самому. Хорошо, когда всё ясно и без слов. Да я бы и не успел ничего сказать, ибо на чердаке, к окну которого мы прильнули, объявился Космач.

Обратное превращение свершилось почти мгновенно. То ли так сложились звёзды, то ли Лохматка помогала своим желанием увидеть меня прежним.

- Я был у тебя дома, - похвастался Космач, ловя лапой взъерошенный хвост. - Ох, и пылище. Но теперь там приберут.

- Кто? - опешил я.

- Те, кого ты называешь охотниками за разноцветными бумаженциями. Если б не я, они бы ещё год плутали вокруг да около. А я привёл их к самому порогу.

- Зачем же?! - истеричный визг не красил меня, но сдержаться не получилось.

- Сам не знаю, - Космач озадаченно почесал лапой за враз обвисшим ухом. - Ударило что-то. Порыв души.

- Инстинкт, - сказала Луноглазая. - Потребность помогать людям.

- Точняк, - обрадовался Космач. - Золотые слова. Ты бы видел, как меня хвалили.

- Хорош подвиг, - насупился я. - Сдать чужое убежище. Можешь не верить, но мне нравилась моя шуршащая подстилка.

- Им она тоже приглянулась. Обо мне напечатали в газетах, - довольнёхонько рявкнул он. - Правда, заголовок не ахти, - и Космач поморщился. - "Не ищите деньги в выси, обращайтесь лучше к крысе". Клянусь, если бы я совершил это в своём обличии, мне присудили бы главную собачью медаль.

- Тогда стае потребовался бы другой вожак, - намекнул я.

- Это ещё почему? - не поверил Космач.

- Медалька, - напомнил я. - Бродячие собаки не терпят подлиз, а на твоей шее болтался бы знак вечной признательности от рода людского. Тут уж надо решаться: либо ты - бродячий пёс, либо - друг человека.

- А я и там, и там успел, - фыркнул Космач. - Ну, бывай что ли, - он покосился на Лохматку, - и тебе счастья!

Я ощутил, как его кольнула зависть, что Лохматка остаётся со мной. Я понял, что он отдал бы многое, если бы Лохматка вдруг решилась бежать с ним. Но Космач, несмотря на свою дворняжность, был благородным псом до мозга костей. Он бы и порадовался за меня, будь я таким же псом. Но он просто не понимал, как болонка может водить компанию с крысой.

- Если крысы насядут, - обернулся он с верхней ступеньки лестницы, - только свистни. Уж среди крыс я порядок наведу.

И он исчез. Хороший друг всегда к месту. Тем более, если для разговора с ним не требуется Ночная Смена. Охотники, казавшиеся мне неминуемой жестокой смертью, стали для Космача такими же друзьями, как я. Теперь Космач искренне верил, что разберётся в любых крысиных проблемах. Он и не подозревал, что проблемы могут явиться в виде подземных великанов. Впрочем, вряд ли он отступит и при таком раскладе, предложи ему честный поединок.

Оставалось радоваться, что в том будущем, которое я в нём чуял, ему не придётся пересекаться с гостями из подземного мира.

19.

Улицы постепенно пустели. Проспект Ворошилова остался где-то сбоку. Я хотел сказать, что курс наш неверен, но не посмел. Последняя прогулка с Луноглазой. Эти ускользающие мгновения я готовился растягивать до бесконечности.

- Зашла попрощаться? - не к месту брякнул я.

- Почему же? - удивилась Луноглазая.

- Ты же уезжаешь, - вздохнул я. - Сегодня.

- Они уже отбыли, - призналась Лохматка. - А я выпрыгнула из машины. Сначала испугалась жутко. А потом подумала, ты ведь тоже потерял свой дом. И ты говорил, что он - якорь, держащий тебя на мели, мешающий отправиться за горизонт. Теперь мы с тобой на равных.

- Бежим вместе, - не колеблясь, предложил я.

Без затяжек, без смущения, без фраз, внезапно обрывающихся в самое неподходящее время.

И мы побежали. Окна прощально светили нам, словно огни взлётной полосы.

В подвальной дыре появилась крысиная морда. Одна, вторая, десятая. Глаза-бусинки внимательно следили за мной. Бег не мешал мне ловить сбивчивые мысли сородичей и обрывки разговоров. Кто-то уже рассказал, что я встречался с подземными крысами. Кто-то придумал, что я вместе с ними порвал в клочки собачью стаю. Кто-то пустил слух, что мохнатые великаны напоили меня особым эликсиром, и через месяц я стану таким же огромным и могучим, как и они.

Из другого окна высунулась всего одна крыска. Зато на диво симпатичная. Что, красотка, мечтаешь, как я на виду у всех прыгаю в твоё окно? Опоздала, милая? Есть ли в твоих глазах Луны? Впрочем, это уже неважно. Даже если их и двенадцать. Даже, если их несравненно больше.

- Смотри сколько крыс, - волнуется Лохматка. - И все пялятся. Я боюсь.

- Крысок? Не верю! Тем более, там, куда смотрят твои глазёнки, всего одна. Правда, хорошенькая? Как можно такую бояться?

И я озорно подмигиваю.

Лохматка шутку не принимает:

- Вчера мне было бы всё равно. Теперь же я боюсь, что она перебежит тебе путь. Уведёт за собой. На час, на два. Но эти два часа изменят всё.

- Такая, как ты, придавит любую соперницу.

- Такой, как ты, позаботится, чтобы действие прошло при спущенном занавесе, когда я буду совсем на другом спектакле.

- Ни одни часы в мире не отмерят эти два часа. И занавес не упадёт. Потому что, если это случится, всю оставшуюся жизнь мне придётся жить предателем. А для меня это - непосильная ноша.

- Ты придумаешь слова, которые подменят предательство на что-то съедобное.

- Предательство ранит тебя?

Она кивнула.

- Я никогда не сделаю тебе больно, - пришлось посмотреть на небо.

Звёзды переливались праздничными гирляндами. Яркие, разноцветные. Люди верят, что где-то там парят сонмища ангелов, которые следят за нерушимым выполнением клятв.

Эй, ангелы, вам не кажется, что с этого мига работки у вас прибавилось. И бдите зорче. Уж повода вытащить из ножен карающие мечи я вам не предоставлю.

И я мысленно показал язык всем, кто мне не верил. Плевать на них! Мне верила Луноглазая, и этого было более чем достаточно.

20.

Я видел эту картину. Крыса и собака у самого горизонта. Как будто художник заметил их, когда те уже почти превратились в тёмные точки. Тем не менее, без всяких сомнений - крыса и собака, бегущие за край света.

Для меня эта картина всегда наполнялась тайным смыслом. Много загадок в мире, где у крыс и собак есть возможность договориться. И главная из них, почему собака вдруг может оказаться тебе ближе, чем любой из длиннохвостых сородичей? Что делает её своей? И что надо сделать самому, чтобы "крыса" и "собака" исчезли, а получилось что-то иное. В тот миг, когда эти двое сольются единой точкой.

И почему-то, вспоминая эту картину, мне становилось грустно.

Когда я видел её задолго до этой истории, мне грустилось, потому что они убегали, а я оставался. Казалось, ещё секунду назад я был одним из них, уходящих в лучшую жизнь. В жизнь, которую никогда не увижу и не почувствую, оставшись. Я ведь должен быть одним из них. Я был им! Или ей? Но задержался, притормозил, выпал из темпа, и теперь какая-то моя часть навсегда уходит, теряется, исчезает. А я в опустошающей тоске топчусь на месте. Догнать их я не в силах. И не вправе. Это их бег. Уже не мой.

Когда я увидел её позже, грусть не исчезла. Мне стало грустно за всех, кто смотрит на бегущую парочку со стороны. За всех, кому непременно надо делить на "крыс" и "собак", так и не увидев за деревьями леса. За всех, кто никогда не узнает, как это - бежать, чувствуя тепло с защищённой стороны и отдавая такое же тепло в поддержку общего. Бежать, нестись, лететь и мчаться к великой цели. Настолько великой, что большинство глаз просто не вместят её, а большинство умов не сумеют понять и не оценят. Но чужие глаза, тоскливо и непонимающе теряющие нас из вида, ничего не стоят по сравнению с той секундой величия, когда мы вместе и навечно, бок о бок, шаг в шаг перепрыгиваем ещё один горизонт.