Бернар Вербер

Ее величество кошка

Оценивая людей, как и всех остальных, никогда не следует обобщать – их так много, что все сразу не могут быть безнадежными, обязательно отыщется хотя бы несколько славных малых.

Мать кошки Бастет

Всякого, кто прячет свой анус, будет разумно и обоснованно подозревать в желании скрыть свои истинные чувства.

Кот Пифагор

Истина – это не более чем точка зрения.

Кошка Бастет

Акт I. Прекрасная утопия

1. Чтение

Как же мне хочется уметь читать.

Грамотность – сильно недостающее мне сейчас в жизни качество. Ужасно хочется расшифровать все эти значки, выстраивающиеся на страницах в слова. Сплю и вижу, чтобы понять хотя бы один из длинных текстов, представляющих собой всевозможные истории.

Похоже, в голове у некоторых при простом переворачивании страниц чудесным образом возникают персонажи, обстановка, какие-то места, они даже слышат звуки, голоса, музыку. Настоящее волшебство.

А потом, научившись как следует читать, я – добавим немного безумства, почему бы нет? – тоже стала бы… писать!

Нет, кроме шуток, я уверена, что когда-нибудь окажусь на это способна. Но сейчас я еще далека от достижения двух этих целей, поэтому предпочитаю сохранять благоразумие и довольствоваться имеющимися возможностями, пускай они, согласна с вами, еще весьма ограниченны. А потому, не умея записать свои невероятные приключения, я их вам всего лишь промяукаю, раз уж вы сейчас сидите передо мной. Таким образом вы станете моими слушателями, а не читателями.

Так что навострите уши, напрягите усики-вибриссы, чтобы сделать их более чуткими, образуйте тесный кружок «посвященных». Ведь потом вам придется самим рассказывать эту историю остальным, а также вашим котятам, чтобы она никогда не забылась. Тогда и вы станете «кошками-рассказчицами». И когда-нибудь в будущем один из вас, тот, у кого лучше память и кто научится, наконец, писать, превратит эту историю – почему нет? – в настоящую книгу.

Первым делом запомните вот что:

ВСЕ, ЧТО НЕ РАССКАЗАНО, ЗАБЫВАЕТСЯ.

А все, что забылось, как будто никогда и не существовало. Рассказать историю – значит сделать ее бессмертной.

Я осознала это, когда получила, наконец, доступ к пониманию мира людей и, главное, к необыкновенной ЭОАЗ, «Энциклопедии относительного и абсолютного знания» Уэллса.

2. История человеческой письменности

Самый древний имеющийся у нас образчик творчества человека был создан примерно 18 000 лет назад. В пещере Ласко нашли настенные рисунки типа комиксов со сценами охоты и военных действий. Чернилами древним рисовальщикам служила кровь или уголь, их смешивали с цветочной пыльцой или с экскрементами, а холстами – стены пещер. Вероятно, такой рассказ о приключениях и героизме предков, а также желание сохранить их в памяти способствовали объединению племени.

Зачатки символов, которые относятся к периоду VI тысячелетия до нашей эры, найдены в Китае. Здесь изображены уже не фигурки, а пиктограммы, каждая из которых обозначает целое слово: например, лошадь изображена как схематичное животное.

В 3100 году до нашей эры шумеры стали соединять две пиктограммы, получая идеограммы и выражая таким способом более абстрактные понятия, иначе говоря, не просто запечатлевая животных или какие-то места, а формулируя мысли.

За 3000 лет до нашей эры, параллельно с тем, что происходило в Шумере, рождаются египетские иероглифы, тоже представляющие собой сочетания рисунков и слогов. Из нескольких слогов получалось слово.

За 2500 лет до нашей эры в том же Шумере появляется клинопись. Это уже не рисунки, а сочетания черточек, наносимые кончиком тростникового стебля на таблички из глины.

Первый современный алфавит изобрели в Израиле за 2000 лет до нашей эры. Он состоит из 24 букв, первая из которых – «алеф» в виде опрокинутой бычьей головы (бык был в те времена главным источником энергии), вдохновившая потом греков на «альфу», давшую впоследствии латинскую букву «А». Следующая буква – «бет», символизирующая дом с крышей и давшая латинскую «В», третья – «гимел» в форме шеи верблюда.

Энциклопедия относительного и абсолютного знания. Т. XII, ЭОАЗК (ЭОАЗ кошек). Переложено Пифагором по прежней ЭОАЗ профессора Уэллса

3. Кто я?

Прежде чем перейти к подробному изложению удивительных событий, происходивших вплоть до сегодняшнего дня, я должна объяснить, кто я на самом деле.

Начну с внешности: на вид я – кошка-трехлетка с длинной белой шерстью, гармонично украшенной черными пятнышками, одно из которых, в форме перевернутого сердечка, красуется у меня на морде. Глаза у меня изумрудно-зеленые.

Теперь о моей личности. Сначала упомяну свои недостатки. Да-да, знаю, это вас удивит, но они у меня имеются. С какого начать? Я перфекционистка – совершенно не переношу заурядность в чем бы то ни было. Кроме того, я маниакальная чистюля: могу часами себя вылизывать, обрабатывая одну-единственную свою шерстинку, не выношу грязнуль, простая неопрятность мне тоже совсем не по нраву.

Что еще? Некоторые считают меня слегка высокомерной. Признаться, я гнушаюсь любым уродством, любой вульгарностью. Порой мое природное изящество вызывает у других зависть, отчего я могу быть суховата с чересчур настойчивыми ухажерами и с ревнивыми конкурентками. Еще я бываю диковатой. С меня станется царапнуть первым когтем правой лапы (самым острым) того, кто не проявит ко мне должного уважения.

Какой еще у меня недостаток? Ах да, гурманство. Мне нравится проглотить одним махом, вместе с лапами, клювом и перышками – уж такая я прожорливая – еще живого воробышка. Бывает, он трепыхается у меня в горле, пытаясь выпрыгнуть наружу.

Порой я жестока. Играю с мышкой – вспарываю брюшко, вытягиваю кишки и наматываю себе на лапу, хотя есть не собираюсь. Не увлекайтесь такой игрой, уверена, вы тоже позволяете себе нечто подобное хотя бы в нежной юности.

Но, конечно, эти мои небольшие недостатки компенсируются другими свойствами, определяющими меня по-настоящему.

Тех же самых мышек, пусть и слегка потрепанных, я готова приносить в дар еще упоительно тепленькими, трепещущими, ничего не ожидая взамен.

Еще я – сама стремительность. Могу ловить на лету мух (попробуйте сами, вы убедитесь, что без тренировки у вас вряд ли получится).

Я гибкая: могу заложить лапу за ухо, чтобы вылизать себе задний проход.

Что еще интересного рассказать о себе?

Моя сексуальность не знает удержу. Я могу заниматься любовью ночь напролет с немалым числом сменяющих один другого партнеров и ничуть не утомляться. При этом я ору во всю мощь голосовых связок: пускай все окрестные коты и кошки знают, что я удовлетворена, и еще пуще завидуют.

Не люблю сексуальных партнеров, кусающихся в процессе или лижущих мне уши, особенно внутри. (Какой ужас – чужой язык в моем слуховом канале! К тому же при этом получается гулкий, как в пещере, звук – невыносимо.)

Дождь не люблю. Терпеть не могу мокнуть. Вообще настороженно отношусь к воде (у меня осталось ужасное воспоминание ранней юности об окунании в раковину, откуда я выскочила вся мокрая и липкая).

Я не люблю, когда мне указывают, как поступать. Я – сама независимость. Между прочим, никому не удалось меня приручить. «Ни хозяина, ни супруга!» – вот самый подходящий для меня девиз, вдохновленный наставлениями моей матери: «Ни ошейника, ни поводка». (Разве что, при необходимости, ошейник от блох: ненавижу этих тварей, забирающихся в шерсть и впивающихся в кожу. Они такие мелкие, что когтями их не подцепишь. Полагаю, вас одолевают те же заботы: у кого нет мелких проблем с паразитами, хоть с блохами, хоть с глистами?)

Когда мне кто-то не нравится, я мочусь на то место, где он спит. У меня такие стойкие феромоны, что от запаха потом трудно избавиться. Если этого оказывается мало, приходится помочиться прямо в его еду. Обычно это дает негоднику четкое представление о том, что я о нем думаю.

Да, я такая, но моя любовь к самой себе несомненна. В наше время слишком многие совершают глупости из пренебрежения к себе самим. Я же считаю, что любовь к себе заслуживает внимания, вы согласны со мной? По-моему, самовлюбленность – это не эгоизм, а элементарнейшая разумность.

В общем, буду с вами честной: по-моему, я неподражаема.

Не будь я собой, очень хотела бы свести с собой знакомство. Будь я котом, влюбился бы в меня с первого взгляда. Что я особенно люблю, просто обожаю – так это мои последние приключения, превратившие меня из простой домашней кошки в одержимую завоевательницу и фантазерку. Благодаря им я чувствую в себе силы в одиночку изобрести новый мир.

Даже если я кошка. Существо женского пола.

Ах да, наверное, я забыла уточнить: я затеяла грандиозный проект. Его смысл можно передать одной фразой: «НАЛАДИТЬ КОНТАКТЫ МЕЖДУ ВСЕМИ ВИДАМИ».

К этому я еще вернусь. Первым делом надо изложить события в их естественной последовательности, приведшей к нынешнему положению вещей.

Сначала я была, как многие из вас, спокойной кошкой, жила себе в спокойной квартире, в спокойном мире. Шли дни, не принося никаких сюрпризов. Поутру я находила в своей кормушке сухой корм (больше всего люблю копченую курочку с прованскими травами), в миске – молоко (био, жирность 20 процентов), батареи поддерживали постоянную температуру воздуха, 21 градус Цельсия, у меня имелась когтеточка, красная бархатная подушечка и даже кошачья травка для 15-минутных приступов безумства.

Однажды ради моего развлечения ко мне подвели белого ангорского кота с желтыми глазами. Но бедняге оттяпали семенники (и поместили в колбу, где они и красуются), отчего он впал в меланхолию, перестал набирать вес и завел привычку глазеть попеременно на свои утраченные причиндалы и на телеэкран, отдавая предпочтение футбольным матчам.

Мою служанку звали (и до сих пор зовут) Натали. Наверное, я еще этого не уточнила, так вот: мне прислуживает человек. Знаете людей? Вы никак не могли избежать знакомства с ними. Люди – они… В общем, вы и сами знаете: это двуногие без шерсти, с клочком волос на голове.

У моей служанки зеленые глаза (как у меня, но потемнее), длинные черные блестящие волосы, которые она чаще всего стягивает красной лентой. Для человека она малорослая, ходит обычно в белой кофточке и в синих джинсах. Когти красит в красный цвет, губы – жирной помадой того же оттенка. Полагаю, выбор именно этого цвета связан с кровью. По человеческим критериям это, наверное, эстетично.

Возможно, вы удивитесь, но я не испытываю пренебрежения к нашей человеческой прислуге. Они, бедняжки, совсем не могут похвастаться своей внешностью. Если уж на то пошло, чем лучше я их узнаю, тем выше ценю.

Да, они не красавцы. Признаем откровенно: от них исходит специфический запах. Они лишены длинного хвоста, помогающего удерживать равновесие в движении, ничего не видят ночью, не имеют ни самонаводящихся ушей, ни усов-вибрисс, определяющих объемы помещений, ни втягивающихся когтей. Почти все они боятся темноты. Когда они ходят на задних лапах, то чувствуется, как сильно им недостает гибкости и уверенности (надо сказать, у них жесткий позвоночник, слишком тонкий, чтобы выдерживать их вес, отчего большинство страдает болями в поясничной области, усугубляющимися с возрастом). Иногда мне их даже жаль.

Что до их интимной жизни… Ах, эта интимная жизнь людей… Я, неравнодушная к данной теме, могу вам с уверенностью сказать, что интимная жизнь людей попросту смехотворна. У Натали мало сексуальных контактов, а когда они случаются, то, как правило, без размаха, всего с одним мужчиной за раз. Причем быстро, украдкой. При оргазме моя служанка Натали даже не кричит, а обходится писком, прямо как придавленная лапой мышь.

Если честно, я всегда считала, что если Натали хочет улучшить свою интимную жизнь, то ей следует перестать прятать свои отверстия. Тут секрета нет: лично я открыто демонстрирую свой зад, выделяющий мой природный запах. Это – одна из главных причин моего успеха у лучших красавцев котов. Недаром моя мамаша говаривала: «Чтобы привлечь пчел, изволь показать свой пестик».

Зато у людей есть другие достоинства, которых лишены мы. Не будем забывать, что они построили высокие прочные здания, внутри которых тепло, течет тут и там питьевая вода. И потом, они снабжают нас пищей. За одно это они заслуживают нашего уважения. Среди впечатляющих меня людских атрибутов назову их конечности, заканчивающиеся пятью (именно пятью, а не четырьмя) гибкими пальцами. Пять пальцев, в том числе отдельно расположенный хватательный большой. Как бы мне хотелось тоже иметь такой! Этими своими руками они цепляют и даже сжимают многие предметы, которыми нам пользоваться не под силу. Взять хотя бы дверные ручки (ненавижу дверные ручки: из-за них мне случается оказаться запертой!).

Когда я жила на Монмартре – есть такой милый район в городе Париже, – моя служанка была совсем ручной: кормила меня, ласкала, когда мне хотелось, и главное – во всем проявляла послушание. В той квартире я была счастлива, по вечерам сбегала оттуда и лазила на крышу, где мне отдавали должное все окрестные коты.

После одной ночной вылазки я произвела на свет шестерых котят. Моя служанка попросила своего жениха заняться этим, и он утопил пятерых. Пожалел лишь одного, Анжело, наверное, за его рыжую, почти оранжевую шерсть, такая очень нравится людям (они называют его «мармеладный котик»). Признаться, после этого зверства меня обуревало желание отомстить людям за своих детей и всех их перегрызть. Но необходимость в этом отпала, потому что худшие хищники, угрожающие людям, это… сами люди.

Осознать это странное обстоятельство меня заставило одно событие: я увидела со своего балкона, как в здание, полное детей, входит чернобородый человек, повторяющий одну и ту же фразу, как будто подстегивая самого себя. Перепуганные человечки пищали, пытались сбежать, но ворвавшийся в здание бородач валил их одного за другим с помощью оружия, изрыгавшего огонь. Человечки падали, все в крови. Это продолжалось долго, пока чернобородого не увели другие люди. Меня это сильно озадачило.

Моя служанка Натали увидела все это позже, уже на экране. Ее эмоциональное состояние мгновенно изменилось, из глаз хлынули прозрачные капли жидкости, которые я охотно слизывала (обожаю вкус воды из человеческих глаз – такой солененький), потом прижалась к ее груди со стороны сердца и давай урчать, чтобы ее успокоить. Это происшествие еще больше нас сблизило. Я простила ей убийство моих детей, мне захотелось унять ее горе. Не знаю, каким способом успокаиваете людей вы, лично я модулирую свое мяуканье, начиная с частоты 30 герц, медленно опускаясь к 25 герцам.

Бородач, застигнутый мной за убийством человеческих детей, оказался одним из первых, кто в те времена занялся подобным. Позже я видела со своего балкона все больше уличных убийств. Люди расправлялись друг с другом большими группами, обычно бородачи (скандировавшие все ту же фразу) сражались с безбородыми (чаще более малочисленными и нерешительными). Взаимное убийство так их поглощало, что не оставалось времени для выполнения обычных повседневных дел. Прекратился вывоз мусора, накапливавшегося сначала кучами, потом целыми горами. Среди нечистот плодились черви, тараканы и мухи. Город затянуло мерзким зловонием, а тем временем отряды вооруженных бородачей упорно бились с безбородыми в форме цвета морской волны, а также с безбородыми в штатском и с женщинами.

Ловя последних, бородачи забрасывали их булыжниками. Это занятие называется, как я потом узнала, «побиение камнями». Как можно настолько ненавидеть самок своего собственного вида, было для меня загадкой, которую требовалось разгадать.

Потом разразилась эпидемия, погубившая еще больше людей, чем схватки бородачей и безбородых. Всюду я ощущала миазмы смерти, для людей неуловимые. Тогда я и начала понимать, что этот кризис – закат человеческой цивилизации: вместо воинственности люди проявили склонность к коллективному самоубийству. Они предпочли убивать своих соплеменников, упорствуя в том, что их разъединяло, вместо того, чтобы попробовать помириться и вместе выжить. Так они стали животными.

Параллельно я наблюдала рост числа и могущества другого, соперничающего вида, только и ждавшего ослабления людей, – крысиного. Не знаю, как вы, а лично я крыс не люблю. Агрессивность, быстрая адаптация и плодовитость дают им преимущество перед большинством других видов. Не говоря уж о длинных резцах, перед которыми бессильна даже древесина.

Чем сильнее людей раздирали конфликты и чем выше вздымались горы мусора, тем многочисленнее становились крысы. Разразилась крысиная эпидемия.

Сначала грызуны прятались, но до меня доносилось их шуршание в городских подвалах. По сточным канавам и по тоннелям метро они могли проникнуть в любое место города. Постепенно, пользуясь ослаблением людей, крысы осмелели, принялись вылезать на поверхность и даже нападать на них. Я своими глазами видела, как они стаями атаковали одиночек и опрокидывали их на землю.

Вскоре после первого инцидента я заметила с балкона своей квартиры соседского кота – сиамской породы, с серебристой шерстью, голубоглазого. Вообще-то, я сиамцев недолюбливаю. Это не расизм, а инстинкт. Вероятно, вы уже видели сиамцев, согласитесь, они отличаются от всех остальных. Уж больно они заносчивы и самодовольны.

Тот кот был настолько преисполнен собственной важности, что позволил себе худшее: не проявил интереса ко мне. Он смотрел со своего балкона не на меня, а на улицу, хотя я находилась в поле его зрения, и не видеть меня он не мог. Сначала я оскорбилась и исполнилась к нему презрением, хотя мы не были знакомы. Но потом решила пренебречь гордостью и завязать с ним отношения.

По мне, лучший способ обращения с самодовольным самцом – вызвать у него безумную влюбленность, после чего гордо отвернуться. Эта женская стратегия безотказно действует даже на закоренелых флегматиков.

Для начала его следовало задобрить. Я прибегла к стандартным приемам из своего арсенала, но успеха не добилась. Я даже демонстрировала ему свой зад, но он остался бесчувственным к моему тонкому аромату. Можно было подумать, что мои гормоны скользят по его носу, не проникая в ноздри.

Стало ясно, что я ошиблась с тактикой. Следовало дождаться момента, когда он окажется полностью в моей власти. Таковой вскоре представился: он застрял на высокой ветке дерева на улице, облаиваемый собакой, желавшей его падения, и я его спасла, сумев отвлечь шавку. Так этот кот стал моим должником.

Мы сошлись и заговорили. Вы знаете мой принцип: все на свете сводится к проблеме коммуникации. Оказалось, его зовут Пифагор; он признался мне не только в этом, но и в своей необыкновенной особенности – дыре во лбу, прямо над глазами. Он называл ее своим «третьим глазом». Согласно его объяснению, на самом деле это был USB-порт, имплантированный людьми ему в череп и обеспечивавший связь между его мозгом и компьютером, а следовательно, выход в Интернет – место, где люди накапливают всякую информацию.

Пифагор в подробностях поведал мне свою историю. Он вырос в лаборатории – люди ставили на нем научные эксперименты с намерением понять явление наркозависимости. Другие коты, на которых ставили такие же опыты, сходили с ума, один Пифагор выжил. Его любимая поговорка гласит: «Все, что нас не убивает, делает сильнее» (он утверждал, что почерпнул эту фразу из старой человеческой книги). Служанка Пифагора из числа людей, старая ученая дама по имени Софи, привязалась к нему и взяла к себе домой.

Пифагор был очень умен, а главное – благодаря своему «третьему глазу» имел доступ ко всем человеческим знаниям во всех областях. Он открыл мне массу вещей о мире вокруг, о которых я ничего не знала.

Например, от него мне стало известно, что чернобородые люди, убивающие человечков, – религиозные фанатики, вооруженные автоматами; он же объяснил мне, что такое телевидение и что за вода льется из глаз моей служанки.

Что касается заразы, косившей людей, то она, по его словам, представляла собой возродившуюся старинную эпидемию, известную в Средние века как чума, переносимая крысами. Благодаря Пифагору я осознала, какая ужасная опасность исходит от этих грызунов: они пользуются распадом человеческой цивилизации, чтобы сменить людей в роли всеядных тварей, обладающих высокой приспособляемостью и очень быстро эволюционирующих. Если ничего не предпринять, крысы возобладают над миром людей, а заодно и над кошачьим миром.

Но у Пифагора был кардинальный недостаток: он был пацифистом. То есть никудышным защитником, плохим воином, никуда не годным убийцей.

Что ж, никто не совершенен.

Тем временем мир вокруг нас день ото дня становился все более жестоким. В такие времена не до философии.

Квартира Натали подверглась нападению банды ужасных людей во главе с ее бывшим женихом. Моего бывшего спутника, ангорского кота Феликса, эти чудовища зажарили на вертеле. Софи, старая служанка сиамского кота, была убита. Во время нападения моему сыночку Анжело чудом удалось сбежать. Мы с Пифагором решили отправиться на его поиски и устремились на запад, узнав от знакомой кошки, что он убежал в ту сторону.

Вдвоем мы достигли Булонского леса, парка в западной части Парижа. Там я нашла не только своего котенка Анжело, но и добрую сотню других кошек, спасавшихся от крыс. Анжело прибился к Эсмеральде, черной желтоглазой кошке, которая жила раньше у певицы и тоже прекрасно пела. Служанка Эсмеральды погибла, ее собственный котенок пропал, она убежала, случайно наткнулась на Анжело, стала его кормить и усыновила. Сознаюсь, сначала я немного ревновала, но со временем оценила ее по достоинству, благо она того заслуживала хотя бы потому, что проявляла ко мне подчеркнутую почтительность.

В этом лесном кошачьем сообществе выделялся огромный кот, сбежавший из цирка в Булонском лесу. Пифагор шепнул мне, что он – представитель редкой породы кошек – львов. Звали его Ганнибал. Потом мы познакомились с пепельно-серым Вольфгангом, принадлежавшим прежде самому президенту республики – главному среди людей.

По моей инициативе мы, выжившие, сбились в стаю, поставившую себе цель сопротивляться бурному размножению крыс. Самым мощным нашим оружием был, конечно, лев.

Нам встретилась удивительная женщина, Патриция, обладавшая редкостной способностью общаться со мной телепатически. Она называла себя шаманкой (у людей так называют тех, кто умеет устанавливать с животными мысленную связь). Но существовала одна проблема: эта телепатка была глухонемой, что ограничивало ее общение с соплеменниками.

Вместе с молодыми друзьями Натали мы стали подыскивать местечко, где можно было бы не опасаться крыс. Единственным местом без подземных ходов, канализационных трасс и тоннелей метро (как я уже вам говорила, именно там кишат крысы) оказался Лебединый остров – узкий искусственно созданный клочок суши посередине центральной водной артерии Парижа, именуемой людьми Сеной. Молодежь устроила там лагерь, к которому мы, кошки, а также лев, быстро прибились.

Однако почти немедленно наш Лебединый остров подвергся нападению по всему периметру (крысы в отличие от нас – отменные пловцы). Развернулось эпическое сражение.

Мы, кошки, и наши слуги, люди, понесли ощутимые потери, однако в последний момент – по моему совету – прибегли к верному средству: вылили на поверхность воды бензин и подожгли его в тот самый момент, когда к острову приближалась очередная крысиная волна.

Не доплыв до берега, крысы запылали. Так я, мой сын Анжело, мой кот Пифагор, моя служанка Натали, шаманка Патриция, лев Ганнибал, Эсмеральда и Вольфганг добились возможности спокойно жить на Лебедином острове.

С тех пор минуло полгода. Теперь, кажется, все идет неплохо.

Однако победа победой, а Пифагор не разделяет моего энтузиазма (он такой один).

– У меня две новости – хорошая и плохая, – сообщает он мне.

– Начни с первой.

– Возможно возвращение крыс, собравших новые силы. На этот раз они могут нас одолеть.

Я лижу шерсть у себя на плечах – это верный признак повышенной сосредоточенности.

– Будем усиливать оборону, – отвечаю я.

– Боюсь, этого недостаточно.

– Что же ты предлагаешь?

– Еще не знаю. Пока что я должен поразмыслить о сохранении того, чем мы уже располагаем, – знаний. Я – единственный среди кошек, кто имел доступ в Интернет и понял нашу историю. Если я погибну при новом столкновении, то, боюсь, вся эта информация будет забыта. Надо оставить след.

Я нервно двигаю ушами.

– Валяй, развивай мысль. Я слушаю.

– Я наткнулся в Интернете на идею некоего человека (профессора Эдмонда Уэллса), состоящую в запоминании максимума знаний. Он называет это ЭОАЗ – «Энциклопедия относительного и абсолютного знания». Думаю, мы, в свою очередь, могли бы составить ЭАОЗК – «Энциклопедию абсолютного и относительного знания кошек». Этот документ стал бы интеллектуальным сокровищем нашего вида. Такова хорошая новость.

– Что ты хотел бы вставить в твою энциклопедию?

– Все, что имеет к нам отношение: то, что я уже рассказал тебе о нашем прошлом. Потом достаточно было бы спрятать ее в надежном месте. После нашей смерти другие нашли бы ее и смогли бы прочесть. Так память о нас не совсем исчезнет.

– Как же ты оставишь след, если не умеешь ни читать, ни писать?

– Благодаря своему подключению к Интернету я могу входить в Сеть и двигать стрелкой при помощи мышки (не той, о которой ты подумала, Бастет) на виртуальной клавиатуре. Так можно печатать буквы, образующие слова, из слов получаются строчки, а из строчек – страницы. Для уточнения мыслей я буду одновременно с вводом текста мяукать его тебе.

Я смотрю в его синие глаза.

– Когда ты хочешь этим заняться, Пифагор?

– Прямо сейчас: я очень боюсь, как бы все не пропало, – серьезно отвечает он.

Пифагор просит у Натали компьютер и шнур USB. Он подключает шнур к своему «третьему глазу» и приступает к делу, готовясь выразить мяуканьем все, что помнит из прочитанного в Интернете.

– С чего ты начнешь? – спрашиваю я.

– Наверное, с краткого изложения великой истории кошек. Получится отменное вступление, ты согласна, Бастет?

Вот какое оно, наше потрясающее прошлое.

4. История кошек и людей (часть первая)

Первые контакты между человеком и кошками произошли за 10 000 лет до нашей эры, в неолите. Тогда люди занялись земледелием, а это, естественно, привлекало мышей и крыс, желавших полакомиться урожаем. Таким образом, основой для естественного союза людей и кошек послужил общий интерес.

В доме человека дикая африканская кошка (предки которой были родом из Эфиопии) поселилась 5000 лет назад, в Древнем Египте.

Египтяне видели в кошке (называемой ими «Миу», по издаваемому ею звуку) воплощение Бастет – богини с женским телом и кошачьей головой. Для них кошки были священными животными: убийство кошки было тяжким преступлением и каралось смертью. Трупы умерших кошек мумифицировали и хоронили на особых кладбищах.

Персидский царь Камбис II, вторгшийся в Египет в 525 году до нашей эры, столкнулся с поклонением кошкам и надумал привязывать живых кошек к щитам своих воинов. Египетские солдаты не смели выпускать стрелы в священных животных, из-за чего потерпели поражение в битве при Пелузии (нынешний Сиди-Бу-Саид). За этой катастрофой последовало истребление персами египетской знати, разрушение храмов и убийство кошек.

Уцелевших кошек развезли по миру корабли финикийских и еврейских купцов, оценивших их как охотниц на крыс и защитниц грузов в трюме и такелажа от грызунов.

Рождавшихся в этих плаваниях котят моряки продавали в портах. Котят также дарили греческим женщинам наряду с лакомствами и цветами. Их оценили крестьяне, страдавшие от грызунов, хозяйничавших в амбарах, они увидели в котах заодно и защиту от скорпионов и змей (в этом качестве коты заменили зловонных хорьков).

Вместе с торговыми караванами кошки добрались до Индии, где их стали чтить в виде богини Сати с кошачьей головой, и до Китая, где кошек воплотила богиня Ли-Шоу. Корейский император преподнес кошек в дар японскому императору Итидзё на его 13-летие, после чего кошки быстро расплодились и в Стране восходящего солнца.

Гораздо раньше этого кошки попали с войсками римских завоевателей в Галлию, Германию и Англию, потому что их высоко ценили легионеры Цезаря (тот, правда, кошек боялся).

Ввиду ограниченного количества кошек в каждой стране происходило их близкородственное скрещивание, приводившее к генетическим мутациям. Человек вел отбор, опираясь на определенные свойства: форму туловища, цвет шерсти и глаз. Появились местные породы: персидская в Персии, ангорская в Турции, сиамская в Таиланде.

Так начался первый этап расселения кошек по планете.

Энциклопедия абсолютного и относительного знания. Том XII

5. С острова на остров

«Проблемы всегда возникают наихудшим образом и в наихудший момент», – говорила моя мать.

При всем своем уме она порой говорила глупости: ровно с таким же успехом проблема может возникнуть в наилучший момент, как и в наихудший. Просто мы внимательнее относимся к новым проблемам, когда они добавляются в и без того сложное время.

В данном случае в момент ключевого события я нахожусь в безупречной форме. Сейчас ночь, все вокруг озаряется полной сияющей луной; у меня легкая бессонница (слопала не очень свежую мышку), вот и решила выйти размяться и подышать воздухом.

Теперь о самой проблеме: это заурядная ночная атака полчища крыс. Я использовала слово «полчища», но это, честно говоря, неточно: два раненых кота плывут, мяукая от отчаяния, через реку, преследуемые четырьмя плюгавыми крысами.

То есть проблема вполне решаемая.

Особенность ситуации заключается, пожалуй, в том, что преследователей отличает крайняя решимость. Когда обессиленные коты добираются наконец до южного берега, крысы (хоть и чувствующие, видимо, что оказались на территории, где им не рады), не прекращают преследование. Две первые вылезают на мой остров.

Вы меня знаете – я не из тех, кто дрогнет перед созданиями вдвое меньше меня, к тому же не наделенными устрашающими клыками. Особенно отважной меня не назовешь, зато я игрива и воинственна, и для меня эта ситуация – отличная возможность проявить свой боевой настрой.

Ах, крыски, вы не представляете, с кем имеете дело!

Я неслышно подкрадываюсь, готовая выпустить когти, шерсть стоит дыбом – так я кажусь крупнее и страшнее для неприятеля. Мне на пользу то, что первая выбравшаяся на берег крыса еще мокрая – при такой тяжелой шерсти единоборство ей противопоказано. Прежде чем она что-либо предпримет, я убиваю ее ударом правой лапы с выпущенными до отказа когтями. Свернув ей шею, я одним махом предотвращаю возможную вспышку агрессивности.

Но вторая крыса, достигшая берега, проявляет бесстрашие и не отказывается от первоначальных планов. Я не произвожу на нее устрашающего впечатления, и она кидается на меня, следуя импульсу жалкого умишка, свойственного ее породе. Длинные резцы вонзаются в мое плечо – это больно, но я не отступаю.

Я сбрасываю крысу с себя, чуть отбегаю, разгоняюсь и атакую ее с разинутой пастью. Она делает то же самое, что приводит к лобовому столкновению под лязг зубов. Каждый из нас старается как можно больнее укусить неприятеля. Я чувствую вкус крысиной крови, крыса стегает меня своим розовым хвостом по глазам, как кнутом, я наношу разящий удар своей черно-белой лапой и выдираю из ее тела орган, который ей больше не понадобится, – сердце.

Люди вроде бы действуют точно так же в отношении своих соплеменников, подвергнутых анестезии, – в лечебных целях. Лично я ни к какой анестезии не прибегаю, ибо моя цель – убить.

Вскоре на берег вылезают еще две крысы, но они, увидев, что стало с их предшественницами, и, сообразив, что ждет их самих, благоразумно ретируются.

Я съедаю сердце своего врага, тщательно пережевывая, поскольку знаю, что крысиное сердце жилистое. Эту победную трапезу я завершаю торжественной отрыжкой.

К моим достоинствам относится скромность в минуты торжества.

Оба спасенных кота смотрят на меня с восхищением. Им изрядно досталось: уши порваны, морды в крови, один лишился глаза, у другого прокушена лапа, шерсть свалялась. Они все еще дрожат от страха и от голода.

Я подзываю мяуканьем наших слуг – людей. Подбегают две молодые женщины, они, оценив ситуацию, кормят и успокаивают обоих пострадавших. Дождавшись, когда коты придут в себя, я интересуюсь:

– Что с вами случилось?

– КРЫСЫ! – отвечает один, в ужасе тараща глаза.

Тоже мне, открытие!

– Где? Когда? Почему?

Второй кот рассудительнее первого.

– Мы жили на юге Парижа, – сообщает он. – Когда разразился кризис, людей – наших слуг – перебили, и мы отправились на поиски еды. Оказалось, что все вокруг разорено. Мы пережили Крах, сбившись в стаю. А потом вдруг увидели…

Его трясет от ужаса.

– Что увидели? – требую объяснений я.

– Армию крыс. Они без устали убивали, никого не оставляя в живых.

К рассказчику присоединяется первый кот:

– Это настоящее полчище, и оно отличается необычной агрессивностью.

– Им удалось одолеть и присоединить к себе все остальные крысиные стаи в районе. Получилось единое несметное войско. В нем не сотни и не тысячи, а десятки тысяч крыс, они текут, как река блестящих черных глазенок, бурой шерсти и острых белых резцов, и сносят все на своем пути.

На горизонте уже высовывается утреннее солнце, а два кота никак не завершат свой рассказ, продолжая друг друга дополнять.

– Они прекрасно организованы и атакуют волна за волной, не позволяя от них увернуться. Все, даже люди, в страхе бегут от них.

– Они наступают на район Парижа с юга.

Пифагор, слушая их показания вместе со мной, нервно чешет задней лапой правое ухо – признак крайней озадаченности.

– Это то, чего я опасался. У нас не осталось выбора, пора убираться, – мяукает он.

Я, не желая поддаваться панике, отвечаю ему:

– Крысы уже попытались взять над нами верх, их были целые тучи – и ничего у них не вышло.

– Один раз они потерпели неудачу, но это не значит, что так будет всегда. Лебединый остров слишком узкий, его трудно оборонять. Они обязательно извлекут урок из своего недавнего поражения и в следующий раз исправят недочеты. Ждать нельзя, надо срочно уходить, – настаивает Пифагор.

Вы уже кое-что обо мне знаете и понимаете, что утром мне опасно противоречить. Не поддаваясь эмоциям, я делаю заранее запланированную утреннюю зарядку. И только после этого спрашиваю:

– Куда нам уходить?

– Необязательно далеко. Скажем, на другой остров Сены. Я уже нашел один такой в Интернете, у людей он зовется островом Сите. Он крупнее, на нем больше зданий, поэтому его проще укрепить.

Знаю, он снова прав, но не хочу признавать, что сразу с ним согласилась. Это вопрос принципа. Поэтому я тяну время.

– Как туда попасть? На Лебедином острове не осталось мостов, нам не добраться до берега.

– Доберемся. На лодке.

– Плыть по воде? Для меня это исключено. Ты только представь, что будет, если лодка перевернется.

– Пока другого варианта нет, а время на исходе.

Я фыркаю, нахожу сугубо формальные аргументы для возражения (типа «мы с таким трудом нашли этот остров», «на любом другом острове будет канализация, выходы из метро, туда смогут пробраться наши враги», «как мы переправим туда все хозяйство?»), но в конце концов соглашаюсь принять его предложение.

Я поворачиваюсь к остальным кошкам. Всем, признающим мой авторитет (я приобрела высокий статус благодаря таланту стратега, проявленному в сражениях за Лебединый остров), я указываю на необходимость уходить.

Пифагор присоединяет свой «третий глаз» к смартфону, автономная работа которого обеспечивается солнечной батареей, набирает сообщения и отправляет их моей служанке Натали. Та мгновенно берется за дело.

До кризиса Натали была архитектором, проектировала дома. Я издали наблюдаю, как она готовит план нашей эвакуации, и не могу не восхищаться ее профессионализмом. С начала страшных событий она сильно изменилась: стала гораздо активнее и вообще нравится мне больше, чем раньше. В ней больше нет прежней женской пассивности, выводившей меня из себя. Она обрела дар предвидения, постоянно предлагает новые решения, дает волю воображению.

Благодаря ее энергии переселение не заставляет себя долго ждать: молодежь собирает вещи, грузит в лодки провизию и все, что может пригодиться на новом месте. В считаные часы все готово. Ганнибал залезает в лодку – это сигнал для остальных.

Я с опаской перехожу в утлую посудину, качающуюся на воде, и мы уплываем с Лебединого острова. Остальные кошки и люди делают то же самое.

Воду отделяет от моих лап всего несколько сантиметров! Я невольно представляю, как лодка переворачивается и я тону. От таких мыслей я поеживаюсь и меня пробирает дрожь.

Не думать об этом!

При каждом гребке лодка сильно кренится – неприятное ощущение, приходится жмуриться и стискивать челюсти.

Нет, я не утону!

Служанка держит меня на руках. Я лезу к ней под мышку, чтобы не думать об ужасной воде вокруг, об опасности упасть туда, тщетно барахтаться и пойти ко дну. Признаться, запах пота служанки придает мне уверенности. Я тычусь лбом ей в грудь, она усердно меня гладит, и я в конце концов забываю об опасности. Натали удается меня успокоить – не хуже, чем успокаиваю ее я. Наверное, именно поэтому мне так важно поговорить с ней напрямую, чтобы мы могли лучше помогать друг дружке.

Я провожаю глазами Лебединый остров, наше прежнее убежище.

О жизни в этом особенном месте у меня остались самые приятные воспоминания: как поселились, как сражались и побеждали, моменты нежности с близкими. Я еще различаю руку с факелом удаляющейся статуи Свободы на краю острова.

Всему этому теперь пришел конец. Пифагор прав: наше будущее не здесь.

Лодка скользит по Сене, и мои воспоминания рассеиваются.

Картины разоренного Парижа не могут оставить меня равнодушной. Мы минуем рухнувшие мосты. Берега усеяны ржавыми брошенными автомобилями. Зато в речной воде кипит жизнь. Рыба, саламандры, лягушки пользуются тем, что никому нет до них дела, чтобы бурно размножаться. Наконец, вдали показывается остров Сите.

Сначала нашему взору предстает великолепное сооружение, высокое и величественное, как следует из объяснения Пифагора. Это собор Парижской Богоматери. Увидев его, я понимаю, что мы правильно поступили, уплыв с нашего узкого Лебединого острова на другой, гораздо более просторный.

Надеюсь, на новом месте мы сможем создать новую кошачью цивилизацию, которая сменит потерпевшую крах человеческую.

6. История кошек и людей (часть вторая)

После завершения античных времен жизнь кошек, прежде вполне комфортабельная, становится трудной.

В 392 году христианский император Феодосий по требованию римского папы запрещает гражданам держать кошек. По причине ночного образа жизни и шума, сопровождающего их спаривание, кошек обвинили в испорченности и в колдовстве и принялись массово казнить, придумав праздник, связанный с их умерщвлением. В Иванов день добрым христианам надлежало ловить кошек и швырять их живьем в костер, разложенный на центральной площади.

Во время великой чумы, свирепствовавшей в половине стран Европы в 1347–1352 годах, еврейские общины (по логике вещей оказавшиеся единственными, еще державшими кошек, так как им это не возбранялось) страдали от мора меньше, а все благодаря кошкам, отгонявшим распространителей заразы – крыс. Поскольку о связи между последними и чумой никто еще не догадывался, это обстоятельство казалось подозрительным, и толпы фанатиков, искавших козлов отпущения, устраивали массовые убийства евреев.

В 1484 году папа Иннокентий VIII издал буллу, требовавшую убийства как можно большего количества кошек, ибо в них, желая остаться незамеченным, якобы вселялся дьявол.

В Англии при правлении католички Марии Тюдор кошек, считавшихся символами протестантской ереси, сжигали на кострах; не изменилась их судьба и при королеве Елизавете I, ведь тогда они стали символом католической ереси.

В Средние века кошек кое-где употребляли в пищу – в Испании жаркое из кошатины считалось изысканным блюдом. Кое-где им находили иное употребление: в Северной Европе из кошачьих шкурок шили одеяла, подушки и плащи.

В 1665 году Европу охватила вторая страшная эпидемия чумы. Она вспыхнула после масштабной кампании по истреблению кошек в Лондоне.

По прошествии ста лет Ватикан официально реабилитировал кошек. Христианам разрешили, наконец, заводить кошек без риска отлучения. И только в 1894 году бактериолог Александр Йерсен сделал открытие: возбудителем чумы оказалась бацилла, переносимая паразитирующими на крысах блохами, названная позднее Yersinia pestis.

Ныне кошка является самым распространенным во Франции домашним животным (их более 10 миллионов, на треть больше, чем собак). Мэры ряда крупных городов мира, например, Рима и Иерусалима, допускают бесконтрольное проживание и размножение бродячих кошек на улицах и во дворах, так как они препятствуют размножению крыс. Плотность кошачьего населения в этих двух городах достигла 2000 особей на 1 квадратный километр, крыс же там совсем мало.

Энциклопедия относительного и абсолютного знания. Том XII

7. Остров всех надежд

Мы подплываем к западному берегу острова Сите и видим там несколько сотен прогуливающихся крыс.

Они замечают Ганнибала, но спастись не успевают. Бывший цирковой лев – бесподобная крысобойная машина. Он кидается на крыс, не позволяя им сообразить, что происходит, пронзает когтями, рвет зубами, давит задними лапами, как перезрелые плоды. Самые бесстрашные, осмеливающиеся сопротивляться, тоже гибнут. Спасаются всего две крысы: они прыгают в воду и плывут к другому берегу.

– Погонимся за ними? – предлагает Эсмеральда. Она не боится воды и готова пуститься вплавь.

– Ни в коем случае! – отвечаю я. – Пускай доберутся до своих и объяснят им, чем они рискуют, если сунутся сюда. Теперь бояться будут они, а не мы.

– Не уверен, что им следует знать, что мы здесь, – вмешивается Пифагор.

Остров Сите теперь – это горы мусора и развалины домов. Все, что осталось от человеческой цивилизации, постепенно зарастает плющом, кустами ежевики и сорной травой. В траве белеют скелеты, гниют нечистоты. Устоявшие стены испещрены дырами от пуль и снарядов – следами гражданской войны, бушевавшей здесь перед Крахом.

Стоило нам высадиться, как наши люди сразу берутся за дело. Они проводят на острове уборку, пытаются превратить это унылое место в укрепленный лагерь. Мою служанку Натали рвут на части – я же говорила, она архитектор. Здесь она в своей стихии, поскольку понимает, что и как нужно делать. Ей удается всех организовать. Молодые ребята добывают на заброшенной стройке динамит и взрывают мосты, переброшенные с Сите на берега Сены. Потом, действуя руками, своими ловкими пальцами, они блокируют канализационные трубы и тоннели метро стенками из кирпичей, укладывая их на раствор, чтобы предотвратить передвижение крыс по подземельям. Весь остров они обносят по периметру крепостной стеной высотой в метр. Из-за нехватки кирпича им приходится ломать уцелевшие стены домов.

Не медлим мы и с пополнением съестных припасов. У каждого своя задача. Человечья молодежь занимается ловлей рыбы. Они добывают угрей, карпов, щук, даже рыбу со странным названием рыба-кошка. В Сене теперь водятся даже осетры – знаменитые рыбины, из животов которых достают мою любимую черную икру.

Лично я просто отдыхаю, следя за продвижением работ. Наблюдаю издали за моей служанкой Натали и думаю:

Почему сошлись наши пути?

Глядя, как она вместе с остальной молодежью складывает защитную стену, я в конце концов признаю, что она по-своему красива – сугубо человеческой красотой, конечно. Мне нравятся ее черные волосы, стянутые красной лентой, белая кожа, фигура – прямая, вертикальная, на двух ногах, но все равно грациозная.

Увидев меня, Натали убирает со лба прядь и заговорщически подмигивает. Я в ответ рассеянно зеваю. Знаю я людей – с ними нельзя фамильярничать, иначе они поменяются с нами ролями и возомнят себя хозяевами! Но кошек я тоже знаю – людей, которые их приютили, они почему-то называют «хозяин» и «хозяйка». У меня же свое мнение: я считаю, что люди – наши должники, а мы им ровным счетом ничем не обязаны.

Я решаю прервать сиесту, чтобы проинспектировать продвижение работ, выполняемых моими слугами. Вижу, люди работают споро, и наше убежище становится все более надежным и безопасным. Пифагор сверяется с Интернетом и знакомит меня с географией этого острова в центре Парижа.

– Движемся с запада на восток: площадь Вер-Галан, площадь Дофина, Дворец правосудия, Торговый суд, префектура полиции, несколько частных домов, больница Отель-Дьё неподалеку от площади Иоанна XXIII и площади Иль-де-Франс.

Вот ведь ирония ситуации: место, где должны были спастись люди, усеяно человеческими трупами.

Чуть дальше молодежь пересчитывает найденные банки овощных консервов. Люди – всеядные существа, в их пище должны присутствовать растения.

Пифагор хочет показать мне жемчужину острова – собор Парижской Богоматери. Мне знакома базилика Сакре-Кёр на Монмартре, и этот храм я тоже не прочь осмотреть. По-моему, по этой части люди – молодцы.

– Собор чуть не сгорел дотла в апреле 2019 года, но, как видишь, восстановлен. Великий Крах привел к гибели стольких архитектурных памятников, и теперь этот собор – один из немногих, которые пощадила катастрофа. Можно подумать, пожар 2019 года сделал его неуязвимым.

Мы входим в большую дверь, и я вижу витражи, сквозь которые внутрь льются солнечные лучи.

– Он вообще для чего, собор? – интересуюсь я.

– Люди приходят сюда молиться.

– Молиться? Я запамятовала, что это значит.

– Это связано с религией. Они обращаются с просьбами к своему Богу.

– С какими, например?

– С любыми: они просят женской любви, успешной сдачи экзамена, легкого получения водительских прав, крепкого здоровья. Еще можно просить детей, выигрыша в лотерее, богатства, гибели недругов, победы над конкурентами.

– И что, работает?

– Иногда да, иногда нет. Но они часто воображают, что все зависит от их молитвы и от отношений с Богом.

Пифагор ведет меня вверх по лестнице, к органу, и нажимает на клавишу. Собор наполняется мощным звуком.

– На счастье, орган питается электрическим током, – объясняет Пифагор. – Электричество поступает бесперебойно.

– Почему, по-твоему, оно продолжает поступать?

– Атомными электростанциями управляют компьютеры, им люди ни к чему. Поэтому в городе еще есть свет.

Я нажимаю лапой на другую клавишу органа, и раздается звук, от которого по моей шерсти бегут волны. Мой сиамский партнер трогает следующую клавишу. Каждый жмет на свою, и звучит то, чему Пифагор спешит дать название «Первая кошачья симфония».

Весь собор вибрирует от извлекаемых нами из органа звуков. Я прыгаю с клавиши на клавишу, меняя звучание. Мы долго играем на органе, потом Пифагор ведет меня в комнату с большой красной кнопкой и предупреждает:

– Если случится беда, надо нажать на эту кнопку, тогда зазвонят колокола собора.

Не объясняя, что все это значит, Пифагор манит меня за собой. Мы лезем на башню, где он показывает мне крупные предметы, напоминающие по форме груши.

– Так можно поднять тревогу, звуки будут разноситься очень далеко. Поднимется оглушительный шум.

– Даже громче, чем мой визг?

Мы поднимаемся по узкой лестнице на северную башню собора. Обожаю высокие точки обзора! Мы выбираем в качестве наблюдательного пункта край скульптуры, названной Пифагором горгульей: это каменный зверь, собака с жабьей головой, корчащая рожу и высовывающая язык.

Отсюда хорошо следить за происходящим вне нашего острова. Зрелище ужасающее. Париж стал совсем другим. Самые высокие здания рухнули, остальные зарастают кустарником.

Тут и там в небо поднимаются столбы черного дыма: это значит, что выжившие люди разогревают себе еду. Порой появляются крадущиеся фигуры, одни прячутся за углами, другие роются в кучах отбросов.

То и дело издали доносятся чьи-то крики.

И только наш остров, где уже прибралась человечья молодежь, кажется чистым и безопасным местом.

– У меня впечатление, что я, наконец, нахожусь именно в том месте, где мне следует быть, – говорю я своему сиамскому партнеру.

– Люди называют это раем. Это слово персидского происхождения, первоначально так называли обнесенный стеной сад.

Я запомнила историю царя Камбиса, завоевавшего Египет и перебившего тамошних кошек, поэтому персы не вызывают у меня доверия. Но само понятие рая мне по душе.

До нашего слуха доносится вопль, определенно исторгнутый человеческой глоткой. Больше, чем когда-либо, я радуюсь, что я – кошка.

– Здесь мы сможем отстроить новый мир. Будущее принадлежит нам, – говорю я.

– То же самое думают, наверное, и крысы.

– Крысы не выдвигают никаких созидательных проектов развития мира. Для них главное – собственное выживание и захват новых территорий.

– Кто их знает… Их очень много, не может быть, что они все заблуждаются. Вдруг у них все же есть свой тайный проект…

– Откуда такие мысли?

– Никогда не надо недооценивать врага, Бастет.

– Не станешь же ты говорить, что не исключаешь «крысиное будущее»?!

– Почему нет?

– Ну, это уж слишком!

– Слишком… что?

Я ищу слово и никак не нахожу.

– Слишком… сурово.

– Возможно, в этом смысл эволюции: мир становится все более суровым.

– Мы должны взять верх, – решительно возражаю я.

– Для этого потребуется много энергии и умение приспосабливаться.

– Мы вместе, ты и я, можем повести за собой и спасти хотя бы тех, кто собрался вокруг нас, я уверена в этом.

Этот разговор меня тревожит и одновременно возбуждает. Чтобы прийти в себя, я валюсь на спину, несильно дрыгаю задними лапами и в знак покорности (временной, не будем преувеличивать) прижимаю уши.

Мы занимаемся любовью на опасном ложе – оседлав самую высокую горгулью собора, рискуя сорваться вниз и разбиться насмерть.

В пароксизме наслаждения я издаю крик, долго мечущийся над островом, которым я овладеваю.

8. Остров Сите

Сначала на острове Сите жило галльское племя паризиев. Найдены следы его пребывания, относящиеся к 250 году до нашей эры. Паризии, без сомнения, и дали имя всему городу. Они жили в крытых соломой хижинах, обнесенных деревянными оградами, питались рыбой из Сены и дичью, добываемой на окрестных болотах.

Римляне, захватившие Галлию в 52 году до нашей эры, назвали остров Сите Лютецией и возвели на нем храм в честь Юпитера. На Лютеции жило тогда примерно 1500 человек, в основном галлы, ставшие галло-римлянами. Для защиты острова были построены каменные стены, на его юго-восточном берегу появилась пристань.

При нашествии гуннов во главе с Аттилой в 451 году население острова спасалось за частоколами. После этого остров обнесли стеной шириной в 2 метра и высотой в 30 метров.

В 508 году король Кловис построил в центре острова свой дворец. Он принял христианство, и храм Юпитера, стоявший тогда на месте собора Парижской Богоматери, был превращен в христианскую базилику.

В 845, 861 и 877 годах остров грабили и сжигали викинги. В 885 году Париж атаковали 40 тысяч воинов короля Зигфрида на 700 деревянных кораблях – драккарах. На этот раз графу Эду Парижскому удалось спасти город, договорившись об их уходе в обмен на денежную компенсацию. За эту своеобразную победу Эда избрали королем Франции.

В 1163 году король Филипп Август возвел на двух берегах острова крепостную стену, а епископ Морис де Сюлли начал строить собор Парижской Богоматери.

Позже остров Сите стал сердцем столицы: для упрощения торговли были построены каменные мосты, а будущая площадь Дофина стала большим парижском рынком.

Энциклопедия относительного и абсолютного знания. Том XII

9. Жизнь на острове Сите

– Ты слишком голосишь при оргазме, – упрекает меня Пифагор. – Натали прислала мне со смарфтона сообщение, что своим экстатическим мяуканьем ты перебудила всю округу.

Снова здорово! Ничто так меня не бесит, как нотации людей по поводу моей личной жизни. Я живу как хочу, и если кому-то, например, нашим двуногим слугам, что-то не по нраву, то это их проблемы.

– Похоже, Натали не любит, когда я занимаюсь любовью, – говорю я. – Я, конечно, ценю ее услуги, но нельзя не признать ее ограниченность: для нее мы, кошки, – бесполые плюшевые игрушки. Вспомни, как она кастрировала Феликса! Людям всегда будет трудно видеть в нас свободных и независимых существ и тем более свою ровню. И вообще, у меня есть подозрение, что они нам завидуют.

Глядя издали на свою служанку, я мысленно обращаюсь к ней с такой тирадой:

Моя бедная Натали, ты ни в чем не виновата. Что поделать, если ты принадлежишь к людской породе! Думаю, ты – часть старого, отживающего мира. Лучше бы тебе осознать, что те, кого ты считала просто домашними животными сугубо декоративного назначения, уже заменяют вас, людей.

Но это ничего не дает, она меня не понимает. Придется пройти еще немалый путь, прежде чем я смогу общаться с ней так же, как с Пифагором.

Я глубоко дышу, желая успокоиться. Раз диалог со служанкой невозможен, я намерена обратиться к Патриции, немой женщине-медиуму: с ней мне иногда удается общаться мысленно. Я показываю жестом, что желаю с ней поговорить, и она тут же настраивается на мою волну.

Патриция, ты – единственная среди людей, у кого есть со мной связь. Мне хотелось бы, чтобы ты вразумила мою служанку: скажи ей – я делаю, что хочу и когда хочу, и мне все равно, нравится это ей или нет. Не беспокойся, она знает, на что я намекаю.

Надеюсь, наша шаманка меня поняла. Она кивает и гладит меня по голове, не ероша шерсть.

Как ни грустно, Патриция, кажется, утратила свои телепатические способности. Но возможно, дело в другом: это я сама не умею до нее достучаться.

Я разгуливаю по острову Сите, осваиваясь с этой новой информацией.

Время ничего не исправило. Я лишилась возможности доводить до наших слуг свои соображения.

Что ж, пускай тогда Пифагор поговорит с Натали при помощи своего «третьего глаза», раз он теперь единственный мостик между двумя нашими цивилизациями.

По прошествии еще одного дня я убеждаюсь, что на нашем счастливом острове все происходит наилучшим образом. На северный берег выбираются еще семь раненых крошек, просящих у нас убежища. И другие новенькие – трое молодых людей, выжившие при эпидемии чумы и тоже желающие к нам присоединиться. Это очень кстати – чем больше пятипалых рук с удачно расположенным большим пальцем, тем лучше.

Эту троицу доставляют на остров в лодке наши люди. Остров Сите довольно большой, поэтому найти для них жилье не представляет труда. Таким образом, численность нашей коммуны, а значит, и наша оборонительная армия, растет не по дням, а по часам.

В последующие дни происходит то же самое. Чем лучше становится у нас на острове, тем привлекательнее он для переживших Крах. Всего за неделю наше население увеличивается от нескольких сотен кошек и всего десятка человек до тысячи кошек и сотни людей.

Анжело, мой повзрослевший котенок, поселился с группой из двадцати «подростков» у Эсмеральды – той, как я погляжу, нравится возиться с подрастающим поколением.

Лично у меня, повторю, не так силен материнский инстинкт: для меня дети, скорее, тормоз личной эволюции. Анжело я люблю тем больше, чем… реже его вижу. То, что Эсмеральда взялась о нем заботиться, представляется мне знаком судьбы. По-моему, детей надо вверять заботам тех, кому это нравится, а не тех, для кого они обуза.

Нанося свой последний визит мелюзге, я наблюдала издали, как Анжело и прочие, поощряемые Эсмеральдой, расправлялись с лягушкой. Что ж, сказала я себе, тем лучше для него. Практика вивисекции поможет ему узнать расположение внутренних органов (всем матерям известно, что прозрачная кровь земноводных не так пачкает шерсть, как кровь грызунов).

Любуясь своим котенком, уже ставшим, надо это признать, молодым котом, я замечаю, что он ведет себя как предводитель стаи и презрительно помыкает другими молодыми котами. По отношению к слабейшим, подверженным наибольшему влиянию, он подчеркивает свое доминирующее положение.

Придется за ним приглядеть – не хватало только, чтобы он возомнил себя… мной!

Чтобы отметить и укрепить наше зарождающееся сотрудничество с двуногими я предлагаю устроить праздник во славу нашего Рая.

Пифагор обсуждает эту тему с Натали, и та не только соглашается дать кое-какие указания другим людям, чтобы они организовали праздник, но и направляется в храм поиграть на органе. При первых же аккордах мой сиамец с видом знатока сообщает:

– «Токката» Иоганна Себастьяна Баха.

«Токката» Баха звучит все величественнее. Мне нравится эта музыка, и я присоединяюсь к своей служанке за органом. Меня завораживает бег десяти ее пальцев по клавишам, ее руки напоминают двух жирных розовых пауков.

Мне уже знаком голос Марии Каллас, певшей «Каста Дива» Беллини, знакома «Весна» Вивальди, звучавшая у моей служанки на Монмартре, а теперь я постигаю «Токкату» Баха. От этих мощных звуков у меня вибрирует грудная клетка, вся я, включая хвост, мелко дрожу. Невероятно, что вытворяет с организмом музыка!

Слушая орган, я чувствую себя все лучше. Я восхищена своей служанкой Натали. Внезапная вспышка вдохновения побуждает меня расхаживать по клавишам и мяукать. Расчет на то, чтобы изобрести таким способом первое музыкальное произведение для человека и кошки.

Но мое вмешательство вынуждает исполнительницу прерваться. Она берет меня на руки, гладит. Это немного обидно: мне хотелось играть, но она снова меня недооценила, отнеслась как к плюшевой игрушке, не понимая, что на самом деле имеет дело с маленькой львицей.

Мы – я и мое достоинство – предпочитаем ретироваться, чтобы вместе с другими кошками исполнить популярную на Монмартре песню, которую не сыграть никому из людей.

Молодежь разжигает большой костер, и все принимаются плясать под веселую музыку. Сначала танцуют только юноши и девушки, потом к ним присоединяются кошки, старающиеся подражать их движениям и как можно дольше удерживаться на задних лапах.

Ко мне подходит пепельно-серый кот Вольфганг со словами:

– Лично для меня гастрономическое искусство интереснее музыкального и танцевального.

И он делает мне предложение, которое имеет отношение не к еде, а к столь необходимому всем питью, – интересуется, не желаю ли я попробовать самый изысканный напиток людей, шампанское.

– Тебе нравится икра? Ну так шампанское – ее жидкий эквивалент, в шкале ценностей людей оно занимает второе место.

Пифагор просит Натали найти для нас шампанское. Она принимает вызов, раскапывает в какой-то брошенной квартире бутылку и наливает мне фужер. Икра была мне по вкусу, поэтому я доверяю Натали и, не позаботившись принюхаться, делаю большой глоток. С шампанским все просто: оно смахивает на мочу и имеет такой же вкус! Разница только в пузырьках, щекочущих нёбо и глотку. Ну и в головокружении. Я отхаркиваюсь. Вольфгангу это кажется забавным, он подбивает меня продолжить:

– Пей, не останавливайся. Вот увидишь, в конце концов тебе понравится. Ты мало выпила, поэтому и морщишься.

Я решаю последовать его совету, как ни причудливы его доводы, и делаю еще несколько глотков. Удовольствия как не было, так и нет. Голова все сильнее идет кругом, я качаюсь, перед глазами все плывет, в голове муть.

– Ну как? – интересуется Вольфганг.

– Ничего хорошего. Мозги дали трещину.

– Тебе приятно?

– Нет, такое впечатление, что мысли мне уже не принадлежат. Похоже на эффект кошачьей мяты, только сильнее. Мне не нравится, когда мои мысли мне неподконтрольны. Все, хватит с меня этого твоего яда!

Пепельно-серого моя реакция почему-то умиляет.

– Говорю же: ты мало выпила. Надо продолжить. Не останавливайся! Выпей весь фужер. С этого начинал каждый новый день президент республики. Это напиток напитков, от него рождаются умные мысли.

Я его больше не слушаю, ощущая неудержимый рвотный позыв, и тороплюсь хлебнуть воды, чтобы разбавить мерзкую жижу, разбалансировавшую мое тело и разум.

10. Различия между кошками и людьми

Кошки и люди по-разному относятся к одним и тем же вещам.

Взять хотя бы еду: кошка ест, когда голодна, а человек – когда наступает время завтрака, обеда, ужина. Поэтому кошка может есть десять раз в день или ни разу, человек же ест трижды в день, даже когда не голоден. Когда желудок кошки полон, она перестает есть, а человек продолжает – по привычке. От соленого, сладкого и жирного человек испытывает удовольствие, никак не связанное с насыщением. Вид, цвет и даже цена пищи могут пробудить у него аппетит, хотя организм не испытывает потребности в еде.

Различаются человек и кошка также периодами активности: человек днем деятелен, а ночью отдыхает, кошка же активна тогда, когда у нее есть на то желание, и отдыхает, когда чувствует утомление.

Человек в итоге часто болеет, потому что неправильно питается и устает, а кошка, привыкшая прислушиваться к своим истинным желаниям, находится в гармонии с потребностями своего организма.

Поговорим об органах чувств, по-разному применяемых кошками и людьми.

Звуковой спектр, воспринимаемый людьми, гораздо беднее. Если кошка слышит ультразвук частотой до 50 000 герц, то человеческое ухо ограничено величиной 20 000 герц.

У кошки обоняние развито в 40 раз лучше, чем у человека: у нее не менее 200 миллионов обонятельных рецепторов, тогда как у человека их только 5 миллионов.

Поле зрения у человека равно 180 градусам, а у кошки – 280 градусам, к тому же люди не видят в темноте. У людей, в отличие от кошек, нет третьего века, так называемой мигательной мембраны – тонкой прозрачной кожицы, идущей от внутреннего уголка глаза (она позволяет отфильтровывать некоторые солнечные лучи и препятствует ослеплению).

У кошек есть особый орган Якобсона, позволяющий различать запахи на вкус, раздвигая рот и пропуская воздух в два канала, расположенные позади резцов.

Кроме того, кошки улавливают малейшие колебания в воздухе, тогда как люди, лишенные вибрисс, воспринимают только звуки и зрительные образы. Любое бесшумное событие за спиной остается для людей, в отличие от кошек, незамеченным.

Энциклопедия относительного и абсолютного знания. Том XII

11. Похмелье

Не знаю как вы, а лично я не создана для шампанского. От человеческого напитка, употребленного вчера вечером, у меня часами раскалывалась голова и пучило живот. Мне даже пришлось вскочить посреди ночи. Похоже, если наслаждаться музыкой и гастрономией, этими двумя видами искусства одновременно, то их воздействие на мою пищеварительную и мыслительную систему оказывается крайне нежелательным.

Проснувшись, я уже не могу уснуть, потому покидаю комнату органиста собора Парижской Богоматери (я уснула там, прижавшись теплым комком к своей служанке). Спускаюсь по лестнице и выхожу на паперть.

Там я мочусь – надо же избавиться от подозрительной жидкости.

Затем я прохаживаюсь в одиночестве по острову Сите, в этот ночной час совершенно пустынному. Почти все мои мысли о нашем невероятном везении – о подвернувшемся нам хорошо защищенном месте, где кошки могут спокойно готовиться к «послечеловеческой» эре.

Я размышляю также о вероятном пересмотре моего прежнего отношения к прямохождению и к ношению одежды. То и другое всегда казалось мне ошибочным, но теперь я не исключаю, что именно этим объяснялся, в частности, прогресс человечества.

Меня мучает жажда. Нужно хлебнуть чистой водички, чтобы забыть о неприятном воздействии шампанского и очистить кишечник. Кажется, я видела фонтанчик питьевой воды в метро.

Нахожу вход, спускаюсь по лестнице и вижу фонтанчик, который можно привести в действие нажатием на клавишу. Мне это вполне под силу. Наконец-то живительная влага!

Но меня внезапно настораживает непонятный звук. Я ловлю звуковые волны левым ухом (оно у меня более чуткое) и определяю происхождение ночного звука. Похоже на царапанье по камню. Через секунду-другую звук прекращается, но вскоре раздается опять. Доносится он, без сомнения, из-под лестницы.

Я медленно и бесшумно спускаюсь по ступенькам и оказываюсь перед кирпичной стеной, сложенной нашими слугами-людьми, чтобы перекрыть вход на станцию. Здесь царапанье слышно лучше. По кирпичу явно трут чем-то твердым и острым. Звук отчетливый, даже назойливый.

– Кто здесь? – мяукаю я.

Звук тут же прекращается. Я жду. Звук возобновляется. Я снова мяукаю:

– Вы меня слышите?

Опять тишина.

Я больше не сомневаюсь, что за стеной кто-то скребется. У меня возникает предположение об утечке воды из ржавой трубы, но прекращение звука в ответ на мое мяуканье перечеркивает эту гипотезу.

Я напрягаю все органы чувств для анализа явления. Появляется новая мысль: в систему вентиляции засосало воробышка.

– Кто здесь?

Я прижимаюсь к стене ухом и силюсь представить, что за форма жизни за ней теплится.

И тут стена полностью обрушивается, а из груды обломков выскакивают жирные черные крысы – и не одна-две, а целые сотни!

Инстинкт подбрасывает меня к потолку. Я выпускаю когти и цепляюсь за любые шероховатости и выступы, чтобы не упасть вниз.

Подо мной течет зубастый шерстистый поток, меня никто не замечает. Крысиное полчище мчится по тоннелю метро с явной целью выбраться на поверхность.

До меня наконец доходит: крысы прогрызли кирпичный заслон.

Дождавшись, пока крысиный поток иссякнет, я бегом возвращаюсь в собор, там поспешно забираюсь на северную башню и жму на красную кнопку, которую мне показал Пифагор. Необходимо как можно скорее поднять тревогу.

Колокола начинают раскачиваться, и я глохну от их звона.

Весь Рай разом просыпается. Снова я прислушалась к своему инстинкту и не прогадала.

– КРЫСЫ! КРЫСЫ! – ору я сверху.

Мне видно, как крысиная стая заполняет наш Рай.

Они прорвались! Надо срочно их перебить.

– Скорее найдите Ганнибала! – мяукаю я.

Кошки внимают моему призыву и будят льва, сбежавшего из цирка в Булонском лесу. Не знаю, в курсе ли вы, что спящие львы даже больше нас чувствительны к щекотке. Возможно, размеры усложняют их пищеварение, во всяком случае, они терпеть не могут, когда их тревожат во сне. Не хотелось бы мне оказаться крысой перед носом у грубо разбуженного льва! Разгневанный Ганнибал преграждает путь вражеской армии и издает такой могучий рык, что первые шеренги атакующих застывают в ужасе. Лев принимается месить крыс своими лапищами, его длинные когти оставляют в плотной крысиной массе кровавые борозды, челюсти перемалывают грызунов без счета. Напирающие сзади оказываются в его пасти после тех, кто попал ему на зуб первыми.

Кошачьему подкреплению за львиной спиной не приходится вступать в бой. Остается стоять неподвижно и восхищаться неукротимой силой Ганнибала.

Столкновение (если это можно так назвать) длится считаные минуты, от грозной армии грызунов остается гора трупов, как разорванных, так и целых.

– Браво, Ганнибал! – мяукаю я. – Покажи крысам, что им здесь не место!

К полю боя спешат люди, но они замирают в отдалении из страха, что их зацепят львиные когти или чумная зараза. В конце концов уцелевшие крысы пытаются отступить к реке.

Но тут мои соплеменницы, предвидевшие такой маневр, преграждают им путь.

– Не убивайте всех до одной! – мяукаю я. – Попытайтесь взять пленных!

Но в кошачьем кольце к этому моменту, как я вижу, остается всего одна крыса.

Я вынуждена предпринять отвратительный мне самой шаг: вступить в бой со своими соплеменницами, чтобы спасти уцелевшего врага.

– Возьмитесь за ум! Надо сохранить ей жизнь, чтобы выведать сведения о других крысах. Если вы ее прикончите, то будет потеряна бесценная информация.

Я приглядываюсь к спасенному мной зверьку. Это здоровенная темно-серая крыса с черными глазками и белыми резцами, длинными и острыми, она вся дрожит от страха. Мне слышно, как клацают ее челюсти. Ее нетрудно понять: наверное, раньше она знать не знала о существовании львов. Представляю, что было бы со мной, если бы я очутилась перед крысой, вдесятеро превосходящей меня размерами; в такой ситуации даже я, при всем своем бесстрашии, оцепенела бы от ужаса.

Я раздумываю, как разговаривать с пленной. Я крысиным наречием не владею. Лучше остальных должна справиться с этой задачей Патриция, которая уже готовится: пьет особый травяной настой и погружается в транс. Тот же настой насильно вливают крысе. Обе как бы засыпают, только дрожь ресниц и чуть заметные движения ртов свидетельствуют о безмолвном диалоге.

Наконец Патриция открывает глаза и показывает жестом, что добыла желаемые сведения. Она записывает то, что поняла, передает записку Натали, та – Пифагору, а тот доводит сведения о крысах до всех кошек.

После разгрома на Лебедином острове оставшиеся в живых крысы бежали и собрались на юго-западе Парижа. Там произошло нечто вроде разбора полетов: крысиный царь Камбис был вынужден объяснять всем остальным причину военного поражения. Ему поставили в вину плачевный результат в условиях численного превосходства и умения плавать – то и другое вроде бы должно было гарантировать победу.

Камбис попытался оправдаться, но безуспешно. Его главенствующее положение было поставлено под сомнение. Самцы объявили его виновным в провале атаки на Лебедином острове. Царь должен был за это поплатиться.

Вскрыв ему череп, но не умертвив, они сожрали теплый трепещущий мозг. У нас врагов съедают, чтобы пропитаться их силой; крысы же сожрали своего вождя с целью позаимствовать его ум. После этой ритуальной казни доминантные самцы устроили дуэли, определяя преемника. Командовать ими был достоин только сильнейший.

Воины бились не на жизнь, а на смерть, уцелеть должен был всего один. Чтобы выявить самого достойного предводителя, крысы были готовы принести в жертву самых прославленных своих бойцов.

Наконец определился абсолютный победитель.

Как ни странно, им оказался не самый большой, не самый толстый, не самый мускулистый самец, и он не обладал самыми длинными резцами и самыми острыми когтями. Нет, триумфатор был невелик, с белой шерстью и красными глазами. По уверениям нашего информатора, с ним была связана легенда.

Этот самец якобы пожил у людей, ставивших над ним опыты. Он прошел через страшные испытания, но выжил, проявив необыкновенную выживаемость и приспособляемость.

Новый вожак обладал завидным спокойствием. Свой невзрачный вид он компенсировал в бою талантом предвосхищать любой замысел неприятеля. Он угадывал слабые места противника и наносил молниеносный разящий удар. И еще у него всегда оставалось время в запасе.

Так эта мелкая белая крыса с красными глазами возобладала над остальными претендентами. Одержав победу, вожак объявил, что ненавидит людей за зло, которое они ему причинили, и рассчитывает перебить их всех до одного, чтобы само их существование было забыто. С такой же силой он ненавидел собак и кошек, полностью лишенных, по его мнению, гордости и ставших рабами людей.

Он гарантировал своему племени, что люди и кошки, участвовавшие в бою на Лебедином острове, понесут суровое наказание за нанесенное крысам оскорбление, и ни один человек и ни одна кошка не посмеют даже попытаться повторить свой успех.

Пленный показал, что во лбу у нового крысиного царя зияет дыра – порт для подключения к человеческим компьютерам, то есть ко всем знаниям прежнего человечества.

Ничего себе, и у этого есть «третий глаз»!

Ознакомившись с историей человечества и с его главными предводителями, новый крысиный царь взял имя прославленного воина прошлого, с которым он вздумал сравняться, – Тамерлан.

Пленный подтвердил, что белый красноглазый самец, став новым крысиным царем, сумел объединить все окрестные стаи в одну, бурую. Она закрепилась в большом доме на западе Парижа, из которого Тамерлан организует следующее крысиное нашествие.

Скоро бурая стая явится сюда, разбитый ночью отряд был разведывательным. Задачей несметной крысиной армии будет полное уничтожение всех и вся. Показания завершались мнением о невозможности остановить Тамерлана с его бурой ордой.

Воспользовавшись ротозейством охраны, пленный совершает побег. Мы кидаемся за ним вдогонку, но он успевает забраться на одну из башен собора Парижской Богоматери, прыгает оттуда вниз и разбивается о паперть. Я ошеломленно спрашиваю:

– Зачем он так поступил?

– Он фанатик. Решил, вероятно, пожертвовать собой, чтобы ничего больше нам не сообщать, – отвечает Пифагор.

– Почему тогда он не сделал этого раньше?

– Потому что хотел сообщить нам о наступлении Тамерлана с бурой ордой. Его целью было посеять страх.

Говоря это, сиамец невольно подергивает кончиками ушей.

Он бредет в комнату Натали, я следую за ним. Он хватает лапами USB-кабель и подключает к своему «третьему глазу». Я знаю, что он входит в Интернет. Вижу, как он сосредоточен; отключив кабель, он не может не скорчить гримасу.

– И что? – осторожно спрашиваю я.

Он проводит по морде лапой, словно желая избавиться от информации, проникшей ему в мозг.

– Я узнал по Интернету, кем был человек по имени Тамерлан.

12. Тамерлан (часть первая)

Тамерлан (Тимур) был самым жестоким и кровавым завоевателем Средневековья. Его имя связано с цепью «исторических случайностей»: такое впечатление, что он всю жизнь воевал не ради создания империи, а просто из удовольствия умертвить самыми чудовищными способами как можно больше людей. Тамерлан родился 8 апреля 1336 года близ города Кеш (Узбекистан). В результате сложных родов он появился на свет с окровавленными руками. Некоторые потом объясняли его склонность к убийствам именно этим.

Его отец был принявшим ислам предводителем монгольского клана. Легенда гласит, что он назвал сына Тамар, потому что пришел показать новорожденного местному шейху, когда тот читал Коран и прервал чтение на слове «тамару» – «потрясение». Суффикс – лан (по-монгольски «хромой») был добавлен к имени позднее, так как Тамерлан получил в бою ранение и охромел.

В 16 лет Тамерлан вступил в тюркскую армию, предводитель которой по имени Казган отличился только тем, что убил последнего хана из местного монгольского племени. Казган учил его искусству политики, напирая на то, что двуличие, измена, заговор и убийство – необходимые ступени при подъеме по лестнице власти.

В 36 лет Тамерлан примкнул к своему брату Хусейну, захватил вместе с ним Самарканд, а потом его отравил, чтобы править единолично. Но он недолго оставался в своей новой столице: вскоре собрав огромную армию, повел ее завоевывать соседние страны. Тридцать последующих лет он утолял свою жажду разрушения, кровопролития, грабежа, пыток и массовых казней.

По свидетельству собственных официальных историков Тамерлана, он шел на бой как на праздник. Он командовал войсками не как стратег, а следуя вспышкам гнева и руководствуясь безумными капризами. Оружием ему служила палица с утолщением в виде бычьей головы, и покрывал ее толстый слой засохшей крови жертв.

Тамерлан грезил о воссоздании монгольской империи Чингисхана. Он хотел, правда, чтобы она была мусульманской и несравненно более обширной, поэтому именовался не ханом, а султаном.

В 1380 году он завладел Ираном, в 1386-м – Ираком и Грузией, а в 1389 году отправился в поход против монгольской Золотой Орды, где правил потомок старшего сына Чингисхана.

После победы над ним Тамерлан полностью опустошил область Астрахани, атаковал Москву, разграбил Крым. Всюду, куда приходил, он повелевал хватать воинов-христиан и публично казнить максимально болезненными способами, раз за разом изобретая новые пытки, чтобы устрашить побежденных.

Например, в Пакистане в 1383 году он велел сделать кладку из 2 тысяч живых пленников и соорудить минарет.

В 1387 году в Исфахане он, подавляя бунт, надумал сложить у городских ворот несколько пирамид из черепов 70 тысяч казненных по его приказу пленных.

В 1398 году, покоряя Индию, он, захватив Дели, приказал зарезать 100 тысяч пленных, заявив: «Я хотел избавить население от этой муки, но Аллах решил иначе».

В 1400 году в Багдаде он приказал каждому из своих солдат принести по голове случайно встреченного местного жителя. Получив таким способом 90 тысяч черепов, он построил 120 башен, на каждую из которых пошло по 750 черепов. Перед уходом из города он отдал приказ спалить его, а потом сровнять с землей.

В 1402 году, дойдя до Анкары, он оказался лицом к лицу с османским султаном Баязидом I. Тот, тоже мусульманин, был его главным соперником по части завоеваний и истребления неверных. Он уже прошел огнем и мечом по Болгарии, Сербии и Греции, перебив там все христианское население. Сражение двух полководцев при Анкаре длилось целый день, в нем одном, по свидетельству историков того времени, погибло миллион человек. Тамерлан встретил наступление ночи победителем. Он пленил Баязида I и обрек на медленную смерть, посадив в маленькую клетку, подвешенную под потолком своей трапезной. Баязид умер от голода, наблюдая за пирами своих врагов.

Энциклопедия относительного и абсолютного знания. Том XII

13. Спокойные дни в Раю

Небо светлеет. После отражения ночной атаки жизнь на острове Сите возвращается в спокойное русло.

Люди, наши слуги, снова замуровывают тоннель, ведущий в метро, и монтируют бронированную стальную дверь, унесенную из банка. Замок двери может открыть только тот, кто знает комбинацию цифр.

Идут дни, до нас добирается вплавь все больше людей. По мере роста населения мы все надежнее защищаемся от возможного нападения. Всего за неделю кошек становится 3000, людей – 500. Ожидание нападения усиливает нашу сплоченность, все мы отлично ладим.

Для улучшения нашего самочувствия Эсмеральда набирает смешанный хор из кошек и людей и учит их вместе мяукать, пользуясь отменной акустикой под сводами собора Парижской Богоматери.

Она делит хористов на три группы и распределяет между ними партии разной тональности. Пифагор подсказывает, что это называется «канон».

Я участвую в одном из сеансов такого коллективного мяуканья. Удивительно, что совершенно разные голоса сливаются в единый звук. Сиамец называет это вибрирующим облаком звуков – этаким эгрегором – и говорит, что звуковой конденсат сродни ментальному.

Мне невдомек, о чем это он, но мы формируем учебные классы, где каждый из нас дает те или иные уроки.

Ганнибал, например, преподает искусство рычания. Он утверждает, что вся хитрость состоит в том, чтобы производить звук животом, используя свою грудную клетку как резонатор, тогда и получается максимально низкий звук.

Потом лев делится с нами основами боевого мастерства. Показывает, как выпускать когти, превращая их в разящие клинки, как вцепляться врагу в глотку, чтобы кровь брызнула фонтаном.

Пифагор присваивает этому новому виду боя название «кош-кван-до», то есть кошачье искусство боя.

Мой сын Анжело, горячий поклонник льва, проявляет себя внимательным учеником.

– Я нащупал свой путь в жизни, мама, – объявляет он мне.

– Слушаю тебя.

– Больше всего я люблю… насилие.

Ох, уж это юное поколение, от него одни неприятности.

– Не мели вздор, сынок.

– Нет, мама, Ганнибал показал, в чем мой талант. Я люблю драться. Знаешь, я в душе тоже вождь.

И он принимается рычать – думает, я буду впечатлена. Но я недовольно отвечаю:

– Учти, Анжело, нельзя просто так взять и стать вождем, для этого недостаточно одного твоего желания. Ты должен внушить другим мысль, что тебе это по силам. Если у тебя получится, все охотно признают тебя вожаком.

– Думаешь, я недостаточно силен, чтобы внушить другим эту мысль?

В доказательство своей мощи Анжело демонстрирует движения из кош-кван-до.

– Послушай, сынок, я очень тебя люблю, но думаю, что тебя очень украсила бы скромность. Посмотри на меня: меня уважают именно за то, что я не демонстрирую всем вокруг свою силу. Начнешь драться – покажешь свою слабость.

– Но, мама, не проявив силы, не выиграешь.

– Насилие – последний довод глупцов.

– Я с тобой не согласен. Наоборот, насилие, как я считаю, – это лучший способ убедить всех в своей правоте.

Пусть Анжело мне сын, но чувствую, что он выводит меня из себя. Не иначе, дело в дурном влиянии Эсмеральды, нерадивой приемной мамаши. Рано или поздно мне придется забрать у нее своего сына и научить уму-разуму.

Но не прямо сейчас. Позже. Сейчас мне пора давать урок.

Во вполне безмятежной манере я учу другую группу молодых кошек, в основном женского пола, врачеванию посредством простого урчания.

– Для начала надо уловить негативные волны, излучаемые больным, а потом производить противоположную вибрацию, служащую им противовесом.

За теорией следует практика: одна из моих учениц как раз жалуется на боль в животе, вот я и принимаюсь урчать рядом с ней с частотой 19 герц, постепенно повышая интенсивность. Я замечаю, что мой метод эффективен примерно при 24 герцах, поскольку моя ученица, мучавшаяся запором, сообщает, что неприятное ощущение в кишках прошло.

– Вот видите! Все очень несложно.

Работают и совместные кошачье-человеческие курсы, их ведет Патриция, приглашающая всех желающих.

Лично у меня возникло впечатление, что мои обычные сиесты вполне заменяют медитацию, но шаманка учит сидеть, выпрямив позвоночник и скрестив задние лапы; по ее уверениям, именно так лучше всего получается осознавать собственные мысли.

Она показывает нам жестами, что не надо путать успешную медитацию со сном. У меня, правда, медитация всегда переходит в дрему. Не помню, говорила ли я вам уже, что ужасно люблю поспать. Когда спишь, снятся такие захватывающие сны!

Я продолжаю обход классов.

Пифагор делится своими знаниями о мире людей. Он преподает тем, кому это интересно, азы геометрии. Упоминает знаменитую теорему Пифагора, в которой я, честно говоря, ничего не могу понять. «Квадрат гипотенузы» – нет, для меня это чересчур. Он упоминает также тему, которая, судя по собранной им информации, имела огромное значение для его тезки-человека, – реинкарнацию. По его словам, у всех нас, кошек, по девять жизней, так что кошка, умирая, возрождается в теле нового, совершенно другого котенка.

Если верить в теорию реинкарнации, я родилась, умерла, снова родилась, снова умерла – и так много раз. Мне любопытно, которую из своих девяти жизней я проживаю сейчас.

Так или иначе, от этой мысли у меня рождается чувство, что я старше, чем ощущала себя раньше. Получается, даже в случае смерти я не умру по-настоящему, ведь мой дух возродится в другом обличье и в другом месте.

Пифагор демонстрирует так называемый регрессивный гипноз. Эта практика заключается в том, чтобы, напрягая всю свою духовную силу, увидеть свои забытые прошлые жизни. Курс подразумевает практические упражнения. Я пробую – безрезультатно. Ладно, я все равно не слишком поверила в эту его реинкарнацию, поэтому перехожу к реальным делам.

Я жду завершения его урока, чтобы поговорить. Чем действительно может гордиться этот сиамец, так это своим обширным словарным запасом. Он растолковывает мне тонкие абстрактные понятия, которые я сама ни за что не ухватила бы. Благодаря ему мне удается найти слова, чтобы выразить нюансы чувств и мыслей, имеющих отношение к малодоступным для меня сферам. Так я постигаю силу чужой сложной мысли и все увереннее выражаю собственные, не огорчаясь, когда приходится спотыкаться.

Как мне нравится открывать новые слова! Взять хотя бы это: «ностальгия» – сожаление о том, что настоящее проигрывает прошлому. Или «гармония» – ощущение, что все находится на своих местах. Отжившим называют то, что устарело из-за стремительности прогресса. Невротиком – того, кто вследствие пережитой в детстве психической травмы не способен объективно воспринимать реальность.

Для меня любое редкое слово – духовное лакомство. Мне ясно, что в жизни тот, чей словарь обширнее, расширяет свое сознание более успешно, чем обладатель скудного словарного запаса.

Вольфганг, прежде домашний кот у главного человека, президента, преподает нам хорошие манеры: учит, как прилично и чисто слопать мышку. Заодно он делится с учениками основами гастрономии.

Оказывается, сухой кошачий корм бывает двух сортов: высокого и низкого качества. Об этом говорят запах, звук, раздающийся при разгрызании, вкус во рту.

Вольфганг учит нас есть без спешки и без шума – у людей это называется «хороший тон».

Вечером мы развлекаемся: играем под не потухшими еще фонарями в игру, которую я называю «кошкин мяч». Две команды, по одиннадцать кошек в каждой, играют друг против друга на прямоугольной площадке – обычно это перегороженная с обоих концов улица. Это похоже на человеческий футбол, с той разницей, что вместо мяча у нас заранее подобранная судьей живая мышь. Этот «мяч» движется сам по себе. Цель игры в том, чтобы команда напугала мышь и заставила ее пересечь линию ворот команды соперников.

Не знаю, играли ли вы уже в «кошкин мяч», если нет, попробуйте. Только мышь надо время от времени менять, иначе она так устанет, что испортит всю игру.

Хотите, чтобы мышь-«мяч» всегда была в отменном состоянии, – вот вам мой совет: пускай команда, забившая гол, получит право съесть побывавшего в воротах грызуна. После этого пропустившая гол команда ищет новый «мяч».

Вот как протекают на острове Сите наши дни – за учебой и развлечениями. Я все дороже ценю жизнь в этом кошачье-человечьем Раю.

Человеческая молодежь наладила свой быт; Анжело, Натали и я заняли комнату, где когда-то ночевал органист собора.

Каждый день к нам прибывают все новые кошки и люди, они просят их приютить, и мы никому не отказываем, потому что чем нас больше, тем крепче наш оптимизм.

Пифагор и Натали при помощи нескольких молодых людей, сведущих в информатике, стараются совершенствовать общение кошек и людей. Им уже удалось значительно улучшить контакт между сиамцем и моей служанкой.

Они сконструировали маленький прибор для волновой связи и вставили его в «третий глаз» Пифагора. Параллельно они пишут программу перевода мяуканья на человечий язык и человечьего языка на мяуканье.

Теперь Пифагору достаточно высказываться на кошачьем языке. Сказанное улавливается прибором в его «третьем глазу», переводится в человеческие слова и отправляется Натали. Та слышит в своих наушниках уже человеческую речь и отвечает по-человечьи, а ее речь потом переводится на кошачий язык. Миниатюризация доведена до предела. Энергия поступает от плоской панели, улавливающей солнечные лучи. Сам черный блестящий прибор имеет размер кошачьего глаза.

Всякий раз, используя прибор, мы немного улучшаем его.

Так эти двое создали первый мостик для естественного общения. Теперь они ведут диалог так, словно принадлежат к одному и тому же виду.

Я забираюсь на горгулью, ко мне присоединяется Пифагор.

– Как же я тебе завидую! Мне тоже очень хочется болтать со своей служанкой.

Крепчающий ветер приглаживает мою черно-белую шерсть. Я любуюсь нашим островом. Листья на деревьях уже приобретают желтый, красный и коричневый оттенки. Я ностальгически мяукаю:

– Я не заметила, как пролетело время…

– Тем не менее дни складываются в недели, недели в месяцы – вот и осени конец. Скоро зима. Будет все холоднее.

– Думаю, мы с тобой сделали важное дело, Пифагор.

– Лучшее впереди, Бастет.

– Я никак не могу забыть об угрозе, исходящей от Тамерлана. Что проку от нашего Рая, если простая белая красноглазая крыса может его захватить и все разрушить, потому что у нее преимущество в численности и силе.

Он кивает, словно хочет сказать, что страх не помогает избежать опасности.

14. Тамерлан (часть вторая)

Убивая и грабя, Тамерлан создал огромную империю. При этом он не позволял упоминать в его присутствии о средствах, к которым прибегал, строя из себя поборника хорошего вкуса и утонченных манер. Ему нравилось щеголять в роскошных одеяниях, в сражение он вступал, облачившись в шелка и украсив наряд драгоценностями.

Мня себя эстетом, он, перебив население Дамаска, пощадил и забрал себе всю местную творческую элиту. Лучшие архитекторы, ювелиры, скульпторы, портные, живописцы покоренных стран возводили и украшали его столицу, символ его славы – Самарканд. Разрушая очередной крупный город, он вывозил оттуда произведения искусства и строительные материалы: драгоценные камни из Дели, скульптуры и фрески из иранских, сирийских, русских, китайских городов.

Но, командуя ударной силой из кочевников, он не был расположен управлять завоеванными городами.

Он истреблял мирных жителей, опасаясь, что уцелевшие члены семей станут мстить. После каждого вторжения он отравлял колодцы, сваливая туда трупы, чтобы их гниение отравляло воду. Он разрушал системы орошения. Из ненависти к оседлой жизни и к крестьянству он засыпал пашни солью, превращая плодородные поля в пустыни.

Он уже готовился вторгнуться в Западную Европу, но тут его погубила банальная простуда: в 1405 году в возрасте 69 лет Тамерлан скончался.

После этого 18 его детей принялись оспаривать друг у друга право на отцовскую империю с оружием в руках. Из-за этого рухнуло все им построенное. Империя Тимуридов не пережила смерти своего основателя.

На совести Тамерлана, разорившего Среднюю Азию, Дальний Восток и Центральную Европу, 17 миллионов жизней, 5 процентов жителей земли, где насчитывалось тогда примерно 350 миллионов.

Энциклопедия относительного и абсолютного знания. Том XII

15. Крушение иллюзий

«Если долго не возникает проблем, это значит, что скоро грянет большая беда», – говаривала моя мамаша, склонная тревожиться по любому поводу.

Солнечным ветреным днем колокола собора Парижской Богоматери начинают настойчивый перезвон.

Поднята тревога, и на сей раз не мной. Я боюсь, что из-под земли опять вылезли крысы, но нет, случилось кое-что еще.

Я бегу в собор и залезаю на горгулью, с которой, как с вышки, открывается широкий обзор. Отсюда мне видно, что послужило причиной тревоги.

Берега реки кишат крысами. Их не сотни, а десятки тысяч.

Ко мне присоединяется Пифагор.

– По-моему, они не нападут, – говорит он.

– Почему?

– Если их вожак умен, он извлек урок из неудачи их первой разведывательной вылазки. Я даже думаю, что это и было тогда целью – проверить надежность нашей обороны и узнать, как быстро мы реагируем на нападение. Потерпев поражение, они поменяли стратегию. Сейчас они прибегнут к тому, что на языке людей зовется осадой.

– Это как?

– А так: будут бездействовать и ждать, пока неприятелю изменит терпение. Они останутся на месте, но начнут препятствовать подвозу провианта. Их цель – обречь нас на голод и принудить сдаться без боя. Они рассчитывают на время, на свое терпение и на наш голод.

– Раз так, я не вижу проблем, нам не грозит нехватка еды, вон сколько в реке рыбы!

Сиамец поводит ухом в сторону востока, и я вижу перегородившую реку плотину.

– Я только что это заметил. Крысы построили ее рано утром, они пускались вплавь, неся в зубах щепки от разломанной мебели.

– Им не остановить реку, тем более такую широкую, как Сена.

– Посмотри внимательнее, тогда увидишь.

Терпеть не могу, когда он напускает на себя такой высокомерный вид и корчит из себя кота-всезнайку. Я смотрю в указанную им сторону и различаю великое множество грызунов.

– Теперь они могут нырять с плотины и убивать рыбу, не пропуская ее в нашу сторону. Так они лишат нас еды.

– Тогда мы будем добывать рыбу выше плотины.

– Это вряд ли.

Поводя другим ухом, Пифагор призывает меня посмотреть в противоположную сторону. Я поворачиваюсь на запад и убеждаюсь, что крысы и там умудрились возвести за ночь такую же плотину.

Теперь я начинаю понимать, в чем заключается тактика осады. Мой оптимизм теряет почву. Пифагор подбавляет пессимизма:

– Время будет играть в их пользу. Они не торопятся.

– Мы станем сопротивляться. Нас много.

– В ближайшие дни помощи ждать не приходится. Ни один человек и ни одна кошка больше к нам не попадут.

От огорчения я широко разеваю пасть и начинаю громко пыхтеть и хрипеть – это мой способ показать, что я готова рвать и метать и долго сдерживаться не смогу.

Пифагор предлагает способ успокоиться – заняться любовью, но мне совершенно не до этого. То, что нас взяли в клещи и лишили возможности нанести ответный удар, совершенно меня угнетает.

Вечером я пытаюсь успокоиться при помощи медитации. Вспоминаю советы Патриции: принять позу лотоса, сложив перед собой лапы (как это ни больно), выпрямить спину, откинуть назад хвост (это для стабилизации) и замедлить дыхание – тогда якобы на меня снизойдет спокойствие.

Ничего не получается. Надо будет открыть глаза на несовершенство этого метода другим кошкам.

Медитация сродни шампанскому: людям годится, а кошкам – нет.

Я наблюдаю за заходящим солнцем, ощущая приступ разочарования, даже горечи. В глубине души я знаю, что все хорошее уже позади и что безмятежности нашего Рая угрожает беда.

Анжело, увидев меня, начинает урчать – хочет подбодрить.

Не знаю, в какую авантюру я тебя втравила, сынок. Хочется надеяться, что все кончится хорошо.

Я не смею ему сказать, что мне повезло родиться в хорошее время, я успела насладиться комфортом и безопасностью, тогда как следующее поколение, к которому принадлежит он, обречено на невеселое будущее.

– Может, взять да и перебить всех этих крыс? – предлагает мне сын.

– Нет, Анжело, уж больно их много. У нас нет ни малейшего шанса одержать верх.

– Я владею кош-кван-до, мама, буду разить их сотнями!

– Их десятки тысяч. Ты быстро выбьешься из сил.

– Прошу, мама, отпусти меня, мне не терпится начать их убивать!

– Иди спать.

– Когда стану вожаком, то не буду трусить. Я не побоюсь войны с нашими врагами.

– Правильно. А теперь – спать.

Когда же молодежь повзрослеет? Я, конечно, ничего не имею против насилия, если оно приносит пользу и эффективно, но в данном случае кинуться в бой значило бы совершить самоубийство. Проблема молодых в том, что они стремятся побыстрее получить удовольствие (Анжело, к примеру, нравится убивать), не думая о последствиях. Но в долговременной перспективе за насилие приходится дорого расплачиваться. Внутренний голос подсказывает мне, что выгодным бывает только мир.

Натали берет меня на руки и ласково гладит. Чувствую, ей тоже неспокойно. Я лижу ее подбородок, сую голову ей под мышку, нюхаю ее пот – этот запах мне все приятнее. При этом я не перестаю думать.

Мой вывод таков: надо собраться всем вместе и принять коллективное решение.

Я высвобождаюсь из объятий служанки, спешу на паперть, предупреждаю нескольких кошек, и они бегут за остальными. Собрав вокруг себя внушительную толпу, я веду ее на площадку между хорами и поперечным нефом собора.

Мы не зовем людей, потому что не хотим тратить время на перевод Натали или Патриции (между нами говоря, их запах мешает мне думать).

В первом ряду два десятка старых кошек, по большей части бывших обитательниц квартир и водосточных канав, участниц боя на Лебедином острове, знающих, что нам пришлось пережить, прежде чем обрести свой Рай.

Мы переглядываемся. Никто не осмеливается заговорить первым, поэтому я решаюсь сама открыть дебаты.

– Возможно, вы удивитесь, но на данном этапе решения нет даже у меня, – торжественно начинаю я.

– Что если попытаться прорваться? – предлагает Эсмеральда.

– Отличная мысль! – радуется Анжело. – В атаку!

Лучше бы он помалкивал. Напрасно я его привела.

Я вздыхаю и с недовольным видом кручу головой. Не люблю повторяться. Понятливый Вольфганг переводит:

– Их слишком много.

– Что же нам делать? Бежать? – спрашивает Пифагор.

– Куда? Враг контролирует ближайшие берега, – говорю я. – И выше, и ниже по течению все перекрыто. Мы окажемся еще в большей опасности, чем на нашем укрепленном острове. Если крысы останутся на берегах реки, то не смогут атаковать в лоб наши оборонительные порядки и крепостную стену. А вот на средство переправы, на котором мы попробуем сбежать, они непременно нападут.

– Значит, переговоры? – предлагает отпетый пацифист Пифагор, для него главное – избежать противостояния.

– А может, внезапный удар? – гнет свое черная Эсмеральда, и ее желтые глаза сияют.

– Да, убьем их всех! – воодушевляется Анжело.

Я выслушиваю все предложения. Не сочтя ни одно разумным, я снова беру слово:

– Чем дольше размышляю, тем привлекательнее мне кажется наименее опасный план: ночная вылазка с целью привести подкрепление. Свежие силы ударили бы по нашим противникам с тыла.

Сначала все молчат, потом принимаются друг друга перекрикивать. По-моему, все присутствующие кошки признают обоснованность моего плана при всей сложности его претворения в жизнь.

Я выдвинула это предложение, поскольку знаю, что бездействие пойдет нам во вред. Сейчас самое главное – не сидеть без дела. Так я всегда действую при серьезных кризисах: важнее всего – сохранить инициативу, не отдавать стратегическое преимущество противнику, а тем более моим союзникам.

Правда, у нас, кошек, есть слабая сторона – органически присущая нам независимость. Мы не любим подчиняться, не любим начальство, не признаем иерархию. Каждая кошка считает себя самой лучшей, а всех остальных ни во что не ставит. В таких условиях трудно установить дисциплину. Поэтому я иду ва-банк:

– Устроим ночную вылазку! Уверена, все получится.

Остальные, менее самоуверенные, в конце концов принимают мое предложение.

В тот же вечер, в самый поздний час, шесть умеющих плавать кошек, отобранные лично мной по критерию умения действовать скрытно и ловко, следуют моим наставлениям: они приступают к выполнению задания. (Анжело среди них нет, мне пришлось поставить его на место. «Ты слишком юн и неопытен, – сказала ему я. – Ты заблуждаешься, воображая, что кош-кван-до спасет тебе жизнь. Лучше молчи, слушай мать и сиди тихо».)

При свете одних только звезд моя шестерка ныряет в воду и незаметно добирается до берега.

Пока все идет хорошо.

Я наблюдаю за их продвижением с башни собора Парижской Богоматери, потому что прекрасно вижу вдаль в темноте, а мои вибриссы не хуже придуманного людьми радара фиксируют все происходящее вокруг.

Группа движется по суше, часовые во вражеском лагере ничего не замечают.

Уф!

Задача нашей шестерки – обойти спящих крыс и проникнуть за кольцо окружения. Тишина на берегу вселяет в меня уверенность.

На моем наблюдательном пункте появляется Пифагор.

– Первая часть задания выполнена. Теперь они должны найти подкрепление достаточной численности и успеть привести на помощь нам.

Как всегда в подобных ситуациях, я закидываю одну лапу себе на шею и вылизываю живот – так легче расслабиться. Пифагор, понимая мое волнение, готов почесать мне спинку, заодно удаляя блох. Я всегда отдавала должное услужливым котам, предвосхищающим желания своих кошек.

Тактичность Пифагора действует на меня возбуждающее, и я предлагаю ему незамедлительно мной овладеть. Его не надо просить дважды: я уже чувствую внутри себя его шипастый член. (Однажды Пифагор объяснил мне, что кошачий член устроен таким образом, чтобы удалять сперму, оставшуюся от кота-предшественника, и повысить шансы оплодотворения своими, а не чужими сперматозоидами.)

Сначала мне больно, потом очень больно, но в конце концов становится приятно. При занятии любовью я чувствую свои внутренности, партнер пробуждает мою утробу (ни один самец, даже из людей, никогда не поймет этого сугубо кошачьего ощущения).

Достигнув вершин экстаза, я мяукаю так громко, как только позволяют голосовые связки, звук соответствует си-бемоль (Пифагор как-то раз указал мне на то, что при оргазме я всегда ору эту ноту).

– Прекрати! – просит Пифагор.

– Нет, продолжай.

– Прекрати так громко мяукать! Ты перебудишь всех крыс.

Об этом я как-то не подумала.

Устыдившись собственной нескромности, я отсоединяюсь от своего кота и бью его лапой по морде, давая понять, что если с отважной шестеркой что-то случится, то виноват будет он.

Я прошу его оставить меня в покое, возвращаюсь в свою комнату и вижу, что служанка уже уснула. Забравшись к ней на живот, я принимаюсь его месить, то выпуская, то втягивая когти, чтобы успокоиться.

Она открывает глаза, принимает мое поведение за проявление симпатии и начинает меня гладить.

Знала бы она, что я просто расслабляюсь, что это она служит мне плюшевой игрушкой…

Я урчу на частоте 25 герц.

– Бастет?.. – бормочет она (это единственное человеческое слово, которое я понимаю).

Измотанная чередованием отрицательных и положительных эмоций, я решаю уснуть.

Но спокойствие хрупко. Очень скоро я снова начинаю волноваться из-за положения, в которое мы попали.

Лишь бы получилось! Лишь бы шести разведчикам, выбравшимся за бурое крысиное кольцо, удалось вовремя привести подкрепление, которое прорвет окружение.

16. Осада Алезии

В I веке до нашей эры консул Юлий Цезарь, стремившийся одолеть своего соправителя Помпея и стать единственным властителем Рима, решил произвести впечатление на римлян яркой военной победой.

В 58 году до нашей эры на деньги своей матери он снарядил армию и повел ее «умиротворять» Галлию (с которой Рим до тех пор сохранял добрые отношения).

Помпей предупредил галлов, что эту войну с ними ведет отдельный человек, а не вся Римская республика, потому что сенат не одобрил агрессивное вторжение Цезаря, однако галлы не смогли остановить его надвигавшуюся с юго-востока армию.

Умелый дипломат Цезарь воспользовался внутренними распрями галлов, чтобы натравить их друг на друга. Как отличный стратег он одерживал одну победу за другой. Его армия захватила всю Галлию, достигла Британских островов, перешла Рейн и вторглась в Германию.

Однако в 52 году до нашей эры вождь племени арвернов Верцингеториг собрал галльскую армию и повел ее на римских захватчиков. Он разбил армию Юлия Цезаря, осаждавшую укрепленный лагерь при Герговии.

Вдохновленный первой победой, Верцингеториг бросал вызов римлянам еще в нескольких сражениях. Но удержать преимущество молодому галльскому полководцу не удалось. В конце концов ему пришлось бежать и укрыться с 80 тысячами человек в укрепленном лагере Алезия (нынешняя Бургундия-Франш-Конте).

Юлий Цезарь располагал 70-тысячной армией легионеров. Ввиду численного превосходства противника он решил не атаковать, а устроить осаду с применением новшеств: окружил Алезию защитным кольцом длиной 35 километров. Оно представляло собой ров шириной и глубиной четыре с половиной метра, позади рва стояла стена высотой три с половиной метра, поверх стены был воздвигнут частокол. Через каждые 25 метров стояла башня с лучниками.

Перед рвом торчали колья с железными наконечниками, перед самими кольями вырыли метровые конические ямы с замаскированными ветками кольями поменьше – ловушки для лошадей. Этого Цезарю показалось мало, и он протянул вторую линию защиты. Первая должна была помешать Верцингеторигу вырваться из крепости, вторая – подтянуть подкрепление.

Осада длилась несколько месяцев. Когда стало не хватать продовольствия, осажденные попытались вывести из лагеря женщин, стариков и детей. Однако Цезарь не пропустил их и заморил голодом между двумя своими линиями защиты.

Галльское подкрепление подошло в сентябре. Оно насчитывало 250 тысяч воинов под командованием Веркассивелауна, двоюродного брата Верцингеторига. После двух неудачных попыток прорыва Веркассивелаун устроил 26 сентября (в лунное затмение) ночную конную атаку. Галлы были уже близки к победе, но Цезарь все же взял верх, ударив атакующим в тыл. Так, несмотря на подавляющее численное преимущество галлов, римляне одержали победу.

На следующий день Верцингеториг сдался и взмолился о пощаде для своих выживших воинов. Плененные галлы были обращены в рабство и отданы участвовавшим в сражении легионерам.

Верцингеторига пригнали в Рим прикованным к колеснице и показали при триумфе его худшего врага. Вскоре после этого его удавили в темнице.

Однако одним из главных успехов Цезаря, кроме собственно военной победы, стали его записки «Галльская война», где говорилось и об этом сражении. Римляне, читая о приключениях в варварских краях, восхищались повествованием и его кульминацией – осадой Алезии.

«Галльская война» осталась в веках единственным описанием произошедшего. У галлов своих историков не было, поэтому у нас имеется одна версия – та, которую предложил Цезарь, выставивший себя героем, представителем цивилизованного общества, боровшегося против варварства.

Энциклопедия относительного и абсолютного знания. Том XII

17. Оригинальное решение

Этой ночью мне грезится, будто я занимаюсь любовью с крысиным царем собственной персоной – с самим белым красноглазым Тамерланом.

Во сне я легко его соблазняю, демонстрируя собственный зад.

Я подманиваю его, ложусь, он запрыгивает на меня. Велико же мое изумление, когда член у него оказывается больше, чем даже у Пифагора.

В конце он мне говорит:

– Мы с тобой могли бы властвовать над миром. Лучше объединиться, чем воевать.

Я снова принимаю подобострастную позу, готовая предложить себя. Происходит вторая в истории крысино-кошачья случка.

После повторного совокупления изнуренный грызун засыпает. Тогда я вскрываю самым острым своим когтем его череп и пожираю еще трепещущий мозг. Пережевывая, говорю:

– Вами, самцами, что котами, что крысами, легче легкого крутить. Нам, самкам, ничего не стоит заморочить вам голову при помощи секса.

Доев его мозги, я наливаю в опустевшую черепную коробку молоко и вкушаю белый напиток из сосуда в чехле из белой шерсти – стильно, ничего не скажешь.

Меня будит громкий колокольный звон. Я взлетаю на свою горгулью и озираю окрестности в поисках причины поднятой тревоги.

Вот оно что!

Вижу в оранжевом свете зари шестерку наших разведчиков. Их подвесили за передние лапы на перекладины двух Т-образных шестов. Все страшно искусаны, но еще подергиваются от предсмертных спазмов.

Нет, только не это!

По моему хребту пробегает гадкий холодок.

Меня терзает сразу несколько мыслей. Во-первых, неудача отряда означает, что подкрепления ждать нечего и что нам грозит голод. Есть и другое соображение – мелочь, конечно, но не для меня, – эту провальную вылазку предложила я, а значит, я уже не буду пользоваться прежним доверием.

Спустившись на паперть перед собором, я предлагаю немедленно устроить совещание. Сам по себе составляется, пользуясь выражением Пифагора, «кризисный кабинет» – ограниченное совещание главных умников.

Решено заседать за большим столом в глубине собора – в алтаре, как пояснил Пифагор. В общей сложности нас дюжина, и это самые умные и самые доблестные кошки.

Пока никто не взял слова, я спешу закрепить свой авторитет, открыв дебаты.

– Вариантов было два. Первый – предпринять вылазку и привести подкрепление. Он был испробован и привел к совершенно неудовлетворительному результату. Второй – ничего не предпринимать, но в этом случае мы рискуем передохнуть с голоду. Скажи, Вольфганг, сколько времени мы продержимся?

– Я? Почему ты обращаешься ко мне? – пугается пепельно-серый кот.

– Потому что знаю: еда – средоточие твоих интересов. Ну, что скажешь?

– Без рыбы, на одних запасах? Не дольше месяца. Кстати, на носу зима, а в холода приходится больше есть.

Чувствую, остальные одиннадцать нервничают. Эсмеральда задирает лапу – просит слова.

– Давайте нападем на плотину выше по течению.

– Как ты это себе представляешь?

– Попросим наших слуг-людей ее подпалить. Она же деревянная, а значит, загорится быстро.

– Деревянная-то деревянная, но мокрая, а мокрая древесина горит плохо, – напоминает Пифагор.

– А мы на нее – бензинчиком! – внезапно осеняет Эсмеральду. – Мы убедились, как хорошо это срабатывает, когда отбили нападение на Лебединый остров.

– Бензин кончился, – замечает Вольфганг.

– Перебьем их всех! – мяукает Анжело, самовольно прокравшийся на совещание.

– Простите его, – прошу я. – Молодость есть молодость.

– Возможно, у меня есть решение, – объявляет сиамец после недолгого раздумья.

Обожаю эту фразу!

– Только учтите, это будет нелегко. Перед тем как идти сюда, я как раз изучал при помощи своего «третьего глаза» сходные ситуации в человеческой истории. Среди самых знаменитых выделяется осада Трои греками, Алезии римлянами, Константинополя турками, еврейской крепости Массада теми же римлянами, Вены татаро-монголами… Короче, я воздержусь от полного перечня, лучше сразу укажу на привлекший мое внимание казус.

Меня нервирует его тон всезнайки, уверенного, что вокруг одни невежды.

– Речь об осаде Парижа прусскими войсками в 1870 году.

Присутствующие не понимают, о чем он толкует, ведь они ничего не знают об истории людей. Я не образованнее их, но делаю вид, что это не так.

– Расскажи им, – прошу я.

Пифагор приосанивается, как профессор перед аудиторией.

– Так вот, – начинает он, – в 1870 году после войны французов с пруссаками, то есть с немцами, те вторглись в страну через восточную границу и в конце концов окружили и осадили столицу – Париж.

– Это происходило прямо здесь, – позволяю себе уточнение я.

– Именно. Причем я говорю обо всем Париже, а не только об этом острове. Осажденные ломали голову, как бы им наладить связь с внешним миром и вызвать подкрепление. В конце концов способ нашелся: бежать не по суше, а по… воздуху.

– Как птицы? – изумляется Эсмеральда.

– Совершенно верно, как птицы. Таким способом их предводитель, Леон Гамбетта, умудрился покинуть Париж, опуститься за вражескими боевыми порядками и сколотить армию сопротивления.

– Как же так? – не понимает изумленный Вольфганг.

– Благодаря монгольфьеру.

– Чему-чему? – переспрашивает Эсмеральда.

– Это волшебное изобретение, позволяющее летать тем, кто родился бескрылым.

Пифагор чешет в голове, как будто у него зудит «третий глаз».

– Принцип действия такой: нагретый воздух поднимается вверх. Если надуть им шар, то он поднимет в воздух людей и предметы в привязанной снизу гондоле.

Порой мне кажется, что сиамец несет всякий вздор с целью произвести благоприятное впечатление на меня. Но в данном случае он приводит такие подробности, что я склонна ему верить. Тем не менее позволяю себе развить тему, чтобы остаться в центре внимания:

– Горячий воздух может потянуть вверх, что верно, то верно. Этот твой монгольфьер – он какой?

– Пустая оболочка, большая, как дом. Надутая горячим воздухом, она поднимает в небо гондолу – это такая плетеная корзина.

– Выше крыш? – мечтательно спрашивает Эсмеральда.

– Выше облаков! А всё современные технологии людей.

– Ты хочешь сделать такой… монгольфьер?

– Не я, здесь нужны руки. Нашим слугам-людям это под силу. Я уже знаю, к какому интернет-сайту обратиться: www.fabriquerunemongolfiereen10leÇons.com

Я киваю в знак согласия.

– По-моему, это лучшее предложение из всех, что звучали до сих пор. Что до строительства нашего монгольфьера, то ты, Пифагор, поручи это моей служанке Натали, только и всего. Она – бывший архитектор и сможет управлять процессом и координировать усилия своих соплеменников.

– Предположим, нам удастся попасть за расположение вражеских порядков. Дальше-то что? – спрашивает Эсмеральда, у которой еще сохраняются сомнения.

– Дальше мы приведем подкрепление, оно прорвет кольцо осады. Вместе мы одержим верх над крысами.

Дело сделано, я снова обрела свой авторитет, вызывающий уважение окружающих.

Я завершаю совещание кризисного кабинета решительным мяуканьем, означающим: «Не будем терять время, всем приниматься за дело!»

Пифагор передает приказ Натали, и та организовывает работы во дворе собора Парижской Богоматери.

Люди забирают из больницы полсотни простынь, режут их на длинные полосы и сшивают вместе. Получается нечто вроде тюльпана лепестками вниз. Дальше в ход идет вязкий воск, уплотняющий ткань. В пластмассовой ванне проделывают дыры, через которые продевают канаты – на них эта гондола повиснет. Противоположные концы канатов крепятся к оболочке шара.

Сердцем всей конструкции служит газовый баллон с трубкой, продолженной газовой горелкой, – все это найдено в гараже префектуры полиции. Нашлось применение и рассеивателю душа. Получилось то, что Пифагор величает пушкой.

Три дня напряженных усилий – и монгольфьер готов к взлету.

Мы – совет из двенадцати кошек, управляющий островом Сите, – собираемся снова, чтобы дать старт миссии, на которую возлагаем последние надежды.

– Кто полетит? – спрашивает Эсмеральда.

– Я! – вызывается Вольфганг.

– Я! – издает рык лев Ганнибал, явившийся к нашему алтарю из чистого любопытства.

Прибегнув к своему природному обаянию, я заставляю этих кошек умолкнуть, встав на задние лапы и изобразив негодование.

– Идеальная группа – один человек и две кошки. Человек станет перемещать предметы и управлять всей конструкцией, кошки – реально действовать. Я уже знаю, кто из людей полетит: Натали! Во-первых, мы с ней давно знакомы, во-вторых, она очень находчива. С ней полетит Пифагор, единственный обладатель «третьего глаза», умеющий с ней общаться.

– Кто будет второй кошкой? – спрашивает Эсмеральда.

– Я.

– Почему не я? – удивляется Ганнибал. – Где же толерантное отношение ко львам? Это напоминает расизм!

– Мне очень жаль, Ганнибал, но ты тяжеловат. И потом, ты вызываешь страх. А мы должны внушать уверенность, иначе потенциальные союзники не придут нам на выручку. Наконец, я пригожусь потому, что в критической ситуации нужен, полагаю, тот, кто способен быстро принимать правильные решения. Напомню без хвастовства, что все наши достижения в основном моя заслуга. Мое неучастие в том или ином предприятии обрекает его на провал, и это не случайность. Взять хотя бы эпизод с шестью распятыми кошками.

– Послать тех шестерых лазутчиков предложила как раз ты! – возражает Эсмеральда.

– Конечно. Но причина провала вылазки именно в том, что в ней не участвовала я. Если бы я была с ними, то пятеро остальных, скорее всего, остались бы в живых, – говорю я довольно резко, не скрывая присущего мне злорадства. – Мое участие – залог успеха.

Между нами говоря, мне все равно, права я или нет, главное – настоять на своем. Обожаю врать, создавать впечатление, что я что-то говорила, хотя на самом деле это не так. Разве это дурно? На мой взгляд, зловредность – неотъемлемое свойство политика. Судя по тому немногому, что мне раскрыл Пифагор, люди, которым удается пролезть в среду почитаемого всеми начальства, – не самые умные, а как раз самые зловредные – совершив ошибку, они стараются распространять устами своих пропагандистов наиболее выгодную для них версию событий.

– Я не согласен с твоим решением, Бастет, – неловко возражает Вольфганг. – Да, мы за многое тебе признательны, но это еще не основание, чтобы ты участвовала во всех миссиях. Я тоже хочу! Всю жизнь мечтал стать птицей и полетать по небу.

Они начинают меня раздражать.

– Ваши мнения не имеют большого веса и не влияют на мое решение.

– Нас двенадцать, мы можем проголосовать, – угрожает Вольфганг.

– Правильные решения большинством голосов не принимаются. Максимум, чего можно так добиться, – шаткого консенсуса. Я предпочитаю свою систему – просвещенный диктат. Источник света – разумеется, я сама. Вы слушаете и повинуетесь, а в случае неудачи у вас есть виновница – я. И наоборот, если я преуспею, это послужит еще одним доказательством моей правоты и близорукости моих хулителей.

Они таращатся на меня, немного ошалев, но ничего не могут противопоставить моей решимости. Чем напористей наглость, тем вернее ее торжество. Этим мазохистам подавай доминирующих самок, и я отменно играю эту роль. Слегка презрительный тон – надежный способ напомнить им об их собственной посредственности.

Я понимаю, что дебаты недопустимы.

– С Пифагором и Натали лечу я, и точка, – заявляю я не терпящим возражений тоном.

Знаю, дерзость – лучшее мое оружие: когда я им размахиваю, передо мной падает ниц весь мир. Слабаки всегда боятся конфликтовать, лень побуждает их повиноваться, а не противоречить. Так я намерена установить свою просвещенную диктатуру и привести нас всех к всеобщему счастью.

Я поочередно разглядываю каждого, настороженно подергивая ухом и усами и показывая клык – символ моей воли. Первым тушуется Ганнибал. Вольфганг опускает глаза. Эсмеральда возмущенно трясет головой.

И тут снова встревает Анжело:

– А мне можно?

– Для котенка это слишком опасно.

– Но я уже не котенок, ты же знаешь, мама!

– Да, прости, но ты еще молод и, полагаю, слишком горяч.

– Нет, я сильный, я умею рычать! Я хочу убивать крыс! Я всех их перебью!

И он издает слабое рычание. Это все, на что способно его юношеское горло. Я теряю интерес к его глупостям и снова обращаюсь к Совету двенадцати:

– Есть еще возражения?

Ни один не смеет мне противоречить. Пока никто не передумал, я заключаю:

– Рада, что мы снова все вместе делаем наилучший выбор, руководствуясь общими интересами. Теперь поспешим и приступим к последним приготовлениям для успеха миссии, от которой зависит жизнь всех укрывшихся на острове Сите.

Какая же я молодец – в который раз!

Будь у них руки, они бы мне зааплодировали.

18. История монгольфьеров

Человек всегда мечтал летать, как птица. Первый шаг в осуществлении этой мечты был сделан в 1793 году братьями Монгольфье.

Их отец, Пьер Монгольфье, был богатым владельцем фабрики по производству бумаги в Анноне, недалеко от Сент-Этьена, у него было 16 детей.

Двенадцатый, Жозеф, плохо учился, был неусидчивым и непослушным, зато обожал наблюдать за природой и заниматься физическими опытами. Жозеф оказал сильное влияние на младшего брата Этьена, пятнадцатого ребенка в семье, тоже больше интересовавшегося наукой, чем школьными предметами.

Однажды, бросив листок бумаги в огонь камина, Жозеф заметил, что он поднимается вверх, и поделился своим наблюдением с Этьеном. Вместе они проделали несколько опытов на основе этого открытия.

На глазах у жителей города они вскоре подняли над землей бумажный куб со стороной в один метр под воздействием воздуха, подогретого при сжигании шерсти и соломы. Куб взлетел на высоту 30 метров.

Король Людовик XVI, тоже любитель наук, прослышал о братьях и пожелал лично увидеть их опыты. 19 сентября 1783 года братья Монгольфье выступили в Версале перед королем и придворными. По этому случаю они смастерили подбитый бумагой шар объемом 1000 кубических метров, высотой в 24 метра, с четырьмя мачтами. Другим новшеством стало то, что в ивовую гондолу посадили пассажиров: овцу, петуха и утку. Шар поднялся на 500 метров и преодолел за 8 минут три с половиной километра. Живность при приземлении не пострадала (не считая сломанного клюва у петуха: при ударе корзины о землю на него села овца). Король поддержал желание братьев Монгольфье перейти к следующему этапу: устроить полет с участием людей. Сначала собирались посадить в гондолу приговоренных к смерти заключенных (в случае неудачи потеря была бы невелика), но против этого восстал молодой искатель приключений Жан-Франсуа Пилатр де Розье, пожелавший непременно стать первым летающим человеком. В результате придворных интриг ему разрешили совершить исторический полет на воздушном шаре.

Первые эксперименты прошли в октябре 1783 года в Париже, в Сент-Антуанском предместье. Сначала монгольфьер оставался привязан канатом. Потом, 21 ноября 1783 года, Пилатр де Розье вместе с маркизом д’Арландом отправился в полностью автономный полет: монгольфьер стартовал неподалеку от замка Шато-де-ля-Мюэтт на западе Парижа и поднялся на высоту одного километра, после чего был отнесен на юго-запад, в квартал Бют-о-Кай. Экипажу пришлось спуститься, когда бумажный шар загорелся от угольной пыли. В тот день преодоленное за 25 минут расстояние составило 9 километров.

Два брата Монгольфье получили в награду титулы шевалье и сделали своим девизом слова: «Мы доберемся до звезд».

Энциклопедия относительного и абсолютного знания. Том XII

19. Взлет

Моя мать твердила: «Когда у тебя есть выбор идти или не идти, всегда выбирай первое. В худшем случае узнаешь, почему ходить не следовало».

Вот я и «иду».

Погода как будто неплохая.

Мы все собрались во дворе префектуры полиции на острове Сите.

Это высокое здание позволяет нам оставаться невидимыми с противоположного берега (как выяснилось, крысы-наблюдатели сидят на верхушках деревьев и следят за всем происходящим у нас).

Мы с Пифагором забираемся в пластмассовую ванну, превращенную в гондолу. Натали поставила туда три креслица: одно для газового баллона, одно для себя и одно для нас, кошек, чтобы нам было видно, что происходит за бортом. Гондолу обвешали мешками с песком: это балласт, который придется сбросить при необходимости быстро набрать высоту.

Вместо еды моя служанка взяла с собой целый рюкзак инструментов, от ножа до молотка, включая бинокль и компас. Люди поднимают мембрану шара, чтобы она не воспламенилась, Натали зажигает горелки. Из них вырывается желтое пламя.

Мешок наполняется горячим воздухом и расширяется, ткань приподнимается. Медленно округляется огромный шар монгольфьера. Я чувствую, как гондолу тянет вверх. Из осторожности мы привязали наши веревки к колышкам в земле. Шар полностью надувается, веревки натягиваются. Ванна дрожит и поднимается, теперь ее держат только веревки.

Остальные, кошки и люди, смотрят на нас с огромным любопытством. Анжело карабкается на плечо к Патриции, Вольфганг и Эсмеральда – на дерево.

– Убей побольше крыс! – напутствует меня сын.

– Для меня важнее вернуться с подкреплением и с провизией.

– Не бросайте нас: без вас нам конец! – умоляет Вольфганг.

– Ты, главное, не волнуйся, мама, если ты умрешь, тебя заменю я, – заключает Анжело.

Пора расстаться с этим сборищем пораженцев, поэтому я подаю сигнал об отлете.

Пифагор переводит мое пожелание Натали, та рубит веревки, и монгольфьер тут же взмывает ввысь.

Вижу, что шаманка, провожающая монгольфьер, сильно взволнована, но человеческие эмоции трудно расшифровать, ведь люди не задирают хвост, не напрягают уши, маскируют свои запахи одеждой. Они стараются быть загадочными, скрывая свои истинные чувства.

Уверена, даже в своем кругу они плохо понимают, кто что чувствует.

Я лезу на плечо к моей служанке, чтобы все рассмотреть с самого удобного наблюдательного поста. Пифагор опасается головокружения, поэтому, наоборот, забивается под кресло.

Он страдает головокружением? Странно, заниматься любовью на горгулье собора Парижской Богоматери он не боялся. Я делаю вывод, что ему страшно оказаться высоко в небе без связи с землей.

Даже я несовершенна. Как вы знаете, у меня свои фобии: я боюсь воды, насмешек, любой грязи. Но пустоты точно не боюсь.

Мы очень быстро поднимаемся. Через считаные секунды пролетаем над собором Парижской Богоматери. В этот момент нескольким людям приходит удачная мысль ударить в колокола, чтобы нас поприветствовать. Даже если сейчас нас видят крысы-наблюдатели, они никак не могут помешать нашему побегу.

Мы поднимаемся все выше, остров Сите все больше напоминает серый миндальный орех в обрамлении зеленой искрящейся воды.

Пожалуй, сверху наш Рай смахивает еще и на человеческий глаз.

– Ни одна кошка еще не поднималась на такую высоту! – радуюсь я.

Со дна ванны меня окатывает холодным душем. Я слышу уточнение Пифагора:

– Еще как поднималась! Вспомни, в 1963 году люди запустили ракету с кошкой Фелисетт.

– Да, но ты сам говорил, что она не могла выглядывать наружу. Не то, что мы!

То есть не то, что я!

Горизонт раскидывается во всю ширь, и я уже вижу темные крысиные орды на берегах реки и две их плотины. Крыс, оказывается, еще больше, чем я думала раньше.

Подъем продолжается.

Желая произвести впечатление на трусишку Пифагора, я растягиваюсь на бортике ванны, вцепившись для равновесия когтями в веревки. Какой потрясающий вид! Какой сообразительный вид эти люди, надо же было придумать такую летучую штуковину.

Мне греют голову потоки горячего воздуха сверху, но лапы мерзнут, и тем сильнее, чем выше мы взлетаем. Выходит, в небе холодно!

Меня гладит Натали. Умница, она славно поработала.

Если я когда-нибудь смогу с ней поболтать, обязательно надо будет выразить ей благодарность.

Я прыгаю ей на плечо, она продолжает меня гладить, я мяукаю ей на ухо: «Продолжай!»

Она отвечает на своем языке. Как водится, я различаю в ее речи единственное слово – «Бастет», мое имя.

Наверное, она хвалит меня за то, что я такая хорошая хозяйка: не всем людям так везет с хозяйками-кошками, как ей со мной.

Известно, что некоторые кошки учат своих слуг-людей, используя когти и оставляя на их руках царапины.

И тут Натали – не иначе, от нервов – закуривает сигарету.

Терпеть не могу сигаретный дым, эта ядовитая гадость застревает у меня в шерсти, и, когда я себя вылизываю, ее остатки щиплют язык.

Я не могу высказать все это Натали, поэтому остается одно: отодвинуться, перейдя на противоположный бортик ванны.

По мере подъема мы видим все более далекие места.

– Куда мы направляемся? – обращаюсь я с вопросом к Пифагору, все еще прижимающемуся к дну ванны.

– Мы летим на монгольфьере, а не на дирижабле, он поднимается и опускается – это единственный способ им управлять.

Наверное, он шутит? Лучше бы шутил!

– Значит, мы не можем выбирать, куда лететь? И ты только сейчас говоришь мне об этом?

– Да. Извини, надо было раньше тебя предупредить.

Несомненно! Если бы я знала, ни за что не полетела бы!

– Как же мы обогнем крысиные порядки?

– Подождем, пока потоки воздуха понесут нас в нужную сторону. Проблема в том, что мы не знаем, в какие потоки попадем и когда подует тот или иной ветер. Зато мы можем обнаруживать потоки и в них встраиваться.

– Как это?

– Наблюдая за движением облаков, пыли и птиц. Короче говоря, за всем, что движется на одной с нами высоте.

– Ты это умеешь?

– Нет, вся надежда на Натали. Идеально было бы лететь на север, потому что юг полчище бурых врагов уже захватило. На севере мы можем найти тех, кто согласится воевать на нашей стороне.

Как я погляжу, воздух действительно движется, и при этом сгущаются облака. Мы влетаем в густую влажную массу и вязнем в ней, теряя всякие зрительные ориентиры. Совершенно непонятно, где мы находимся, на какой высоте.

В этой облачной вате мы проводим несколько нескончаемых минут. Когда пелена, наконец, рассеивается, нас встречает нечто новое – бескрайний лес внизу. Меня, уроженку города, привыкшую жить среди человеческих домов, вся эта растительность тревожит. Кругом простирается зелень, деревья, трава; ни тебе тротуаров, ни машин, ни зданий, ни бликов света… Прощайте, серость и чернота, привет вам, все оттенки зеленого, оранжевого и красного, благо что в разгаре осень.

Ветер крепчает, наша гондола раскачивается, Натали не удерживается на ногах и падает в кресло, слегка придавив сиамца, – тот жалобно мяукает.

Одна я сохраняю равновесие и спокойствие на бортике ванной, озирая с высоты пейзаж. Ветер дергает меня за усы, гоняет волны шерсти на спине. Этот почти птичий полет не просто удовольствие, а полный восторг!

Натали свешивает голову с растрепанными волосами за борт, ее рвет. По мне, лучшего момента, чтобы начать диалог, не придумаешь.

– Хочу пообщаться со своей служанкой, – обращаюсь я к Пифагору. – Переведешь?

Сиамец кивает со дна ванны в знак готовности.

– Скажи ей, я довольна тем, что ей хватило храбрости отправиться с нами обоими в эту экспедицию.

Он мяукает, она что-то отвечает на своем человечьем языке. Пифагор переводит:

– Она считает тебя потрясающей кошкой.

– Поблагодари ее. Скажи, пусть не беспокоится. Так или иначе, на всей планете будем царствовать мы, кошки, перехватив эстафету у рухнувшей человеческой цивилизации.

– По ее мнению, «мы, кошки» не можем понести дальше факел цивилизации, потому что нам недостает осознания трех важнейших понятий:

1) ЛЮБВИ,

2) ЮМОРА,

3) ИСКУССТВА.

Поразмыслив, я отвечаю:

– Взять любовь: любить я умею. По-моему, я занимаюсь любовью чаще и лучше, чем она.

– Нет, та любовь, о которой толкует она, – это не спаривание. Это нечто, в чем, по ее формуле, задействованы чувства.

– Все наоборот: это мы занимаемся любовью с чувством, а у них это чисто животный акт размножения!

– Она категорически не согласна. На мой взгляд, вы с ней подразумеваете под чувствами разные вещи. Она имеет в виду нечто очень тонкое, но мощное.

Кем она себя возомнила?! Как она смеет учить меня тому, что такое настоящая любовь? Никогда не устану удивляться чванству и самомнению людей! Несмотря на Крах, они продолжают ставить себя выше всех остальных.

Пифагор продолжает:

– Она говорит, что в человеческой любви, Любви с большой буквы, ты чувствуешь то, что чувствует другой, как будто ты – это он. В этой любви есть доля сострадания: разделяя чувства друг друга, легче друг друга понимать.

Странная дискуссия на большой высоте! Но, невзирая на высоту и на трату времени в ожидании перевода, я не склонна ее сворачивать.

– Теперь о юморе. Кажется, я что-то слышала об этом человеческом понятии. Лучше, если она напомнит, что это такое.

– Она говорит, это трудно объяснить. Это такая форма душевной неуравновешенности, снижающая напряжение. В мозгу происходит нечто, несущее облегчение, это сопровождается прерывистым дыханием. Это тоже сугубо человеческое проявление, называется «смех».

Я пытаюсь вспомнить, не смеялась ли сама раньше, не зная, как это называется. Оба мои попутчика плохо переносят качку, одной мне хоть бы что. Желая их подбодрить, я продолжаю:

– С искусством я знакома: это кулинария и музыка. Люблю Каллас, Вивальди, Баха и черную икру. Уже неплохо?

– По словам Натали, когда ты познаешь искусство по-настоящему, то испытаешь настоящий экстаз. Это будет не просто удовольствие, а откровение, ты о таком еще не подозреваешь.

– Конечно, состояние художественного экстаза я еще не познала…

– Натали считает, это потому, что ты еще не нашла такое искусство, от которого затрепещет твоя душа. Ничего, не все исчерпывается музыкой и гастрономией: есть еще живопись, скульптура, танец, мало ли что еще: парфюмерия, мода, садоводство… Она надеется, что рано или поздно ты это прочувствуешь. Раз ты хочешь создать кошачью цивилизацию, которая продолжит человеческую, тебе непременно нужно будет впитать силу искусства. Биологический вид доминирует не только силой и разумом, но и благодаря способности расширить свои границы и сотворить красоту.

Тут Натали включает на смартфоне музыку.

– Кажется, ты – ценительница «Токкаты» Баха. Я попросил ее включить для тебя еще что-нибудь того же композитора, и она сделала удачный выбор: звучит сюита «Воздух».

Всякий раз, услышав человеческую музыку, я сначала воспринимаю ее как шум, но в конце концов начинаю различать музыкальные фразы, улавливаю повторяющиеся темы и развитие, звуковую историю.

«Воздух» Иоганна Себастьяна Баха – это красиво. Кажется, я никогда не забуду это мгновение с моей служанкой и с моим котом: как мы летим над миром, слушая чудесную музыку.

Я глубоко вдыхаю свежий воздух высоты и любуюсь бескрайней панорамой внизу. У меня такое чувство, что я – чистый дух, всевидящий и способный на все.

Натали хочет начать снижение, она поворачивает рукоятку подачи газа, уменьшая огонь. Мы постепенно теряем высоту. По мере снижения в мои трепещущие ноздри все сильнее вливаются запахи травы, земли, цветов. Это прекрасно, это хорошо сочетается с «Воздухом» Баха.

Зрелище бескрайних лесных чащ и красочных равнин позволяет понять, что даже Булонский и Венсенский леса, знакомые мне по прежним прогулкам, – это лишь мелкие городские перелески, а подлинная природа – это то, что я вижу сейчас: бесконечный зеленый горизонт без всяких строений.

Натали стабилизирует высоту полета. Боковой ветер несет нас с приличной скоростью. Моя служанка пытается воспользоваться GPS и компасом, чтобы определить наше местоположение.

Свесив вниз голову, я вижу летящую под нашей ванной-гондолой землю.

У нас гость – черно-серый голубь. Он садится на бортик гондолы и смотрит на нас, вертя головой: глаза у него расположены по разные стороны головы, поэтому ему приходится смотреть либо правым, либо левым глазом, сразу двумя – никак.

Голубь усиленно воркует, словно желает сообщить что-то важное. Я предлагаю ему бессловесный контакт.

Здравствуй, голубь. Рада встрече с тобой в твоей воздушной стихии. Мы здесь временно.

Воркование птицы становится громче, интонация – агрессивнее, голова ходит вперед-назад. Мне кажется, что он мне отвечает что-то вроде:

Что делают на нашей воздушной территории кошки и люди? Вам здесь не место.

Я пытаюсь объяснить:

Извини за беспокойство, у нас не было выбора. Мы спасаемся от крыс.

Не похоже, чтобы голубь понимал мои телепатические послания. Его горло вибрирует с нарастающей враждебностью, он крутит головой, бьет крыльями. Зоб надувается и сдувается – это признак гнева.

Вскоре на бортик ванны садятся другие голуби, хором воркующие в том же агрессивном тоне.

Натали эти гости совсем не радуют. Я лишний раз убеждаюсь, что межвидовой контакт пока еще оставляет желать лучшего. Голубь, пролетающий над нами, роняет в волосы Натали липкий зеленый помет.

Попытка химической коммуникации?

Неважно. Мне не нравятся нечистоты в небогатом волосяном покрове моей служанки. Животный рефлекс заставляет меня зацепить когтями правой лапы перья ближайшего ко мне голубя. И не только перья. Птица лопается, как шарик, оставив после себя облачко окровавленного пуха.

Остальные тут же взлетают и, пользуясь своей способностью перемещаться по воздуху, вертятся вокруг меня, надеясь заклевать своими острыми клювиками. Стремительно действуя одной правой лапой, я убиваю еще троих. Остальные обстреливают меня зловонным пометом.

Какими же надо быть извращенцами, чтобы использовать помет в качестве оружия?

Уцелевшие голуби носятся рядом с гондолой. Мне понятна их стратегия: заставить меня сильно свеситься и свалиться вниз. Но мне помогает мое несравненное чувство равновесия. Убиваю еще парочку голубей, неосторожно приблизившихся к моей когтистой лапе.

– Прошу отведать, птица на обед!

Пифагор, перебравшийся в мое кресло, не разделяет моего энтузиазма. Знаком он предлагает мне посмотреть вверх, и я вижу, как один из проклятых голубей цепляется за оболочку шара, как дятел – за кору дерева.

Только не это!

Но голубь, не откликаясь на мою мольбу, со всей силы ударяет клювом в тугую ткань. Раздается резкий свист, из шара вырывается мутная струя горячего воздуха. К первому пернатому вредителю присоединяется еще дюжина, спешащая наделать побольше дыр в оболочке нашего монгольфьера.

Я мяукаю во всю глотку, надеясь распугать птиц. Но они слишком увлеклись. Некоторые отлетают, не сумев пробить оболочку, но большая часть добивается цели. Потом по сигналу самого жирного голубя все начинают долбить в одно место, чтобы расширить дыру.

Испуганная Натали усиливает пламя, но уже невозможно что-либо изменить. Мы быстро теряем высоту.

Моя служанка выбрасывает из гондолы кресла, чтобы ее облегчить, потом избавляется вообще от всего, вплоть до газовых баллонов. Тем не менее наше падение ускоряется с каждой секундой, я вижу, как нам навстречу под торжествующий писк победителей-птиц несется земля.

Мы падаем.

Что ж, небо – это не для кошек.

Я предпочитаю выпрыгнуть из гондолы. Знаю, что успех моего приземления зависит от количества кувырков, четного или нечетного. Я немного планирую, потом начинаю считать: 1, 2…

Только бы вышло нечетное число!

20. Почему кошки всегда приземляются на лапы?

При падении со значительной высоты кошки успевают за долю секунды инстинктивно раскинуть лапы как можно шире.

Так возникает широкая несущая поверхность, замедляющая скорость падения так, что она не превышает 100 километров в час, примерно как у летучих белок.

Падать правильно помогают ноги, а хвост помогает принять оптимальное положение. Внутреннее ухо сообщает во время падения о траектории снижения, что тоже способствует удачному приземлению. Вибриссы непрерывно информируют о расстоянии до земли.

Под конец изгибается позвоночник, чтобы таз оказался на одной линии с головой. Это называется инстинктом уравновешивания.

Перед самым контактом с землей кошки вытягивают лапы для гармоничного распределения удара между всеми четырьмя. Хвост направлен в противоположную сторону, служа противовесом.

Непосредственно при ударе лапы сгибаются для компенсации сотрясения.

Благодаря всему этому кошки избегают повреждений при падении с большой высоты, в отличие от других млекопитающих, у которых ломаются кости.

Энциклопедия относительного и абсолютного знания. Том XII

21. В мире ветвей

…5.

Поза неудачная, но амортизатором служит листва дерева, на которое я падаю. Путаясь в оранжевых листьях, колочу по ним лапами, потом обретаю равновесие на толстой ветке – и встаю, избежав царапин, во всей красе своего достоинства.

Вот он, точный расчет!

Пифагор падает неуклюже, но тоже цепляется за гибкие ветви.

Стоит мне проследить его падение, как сверху на нас обрушивается пластмассовая ванна, служившая гондолой, затем моя служанка и оболочка монгольфьера, накрывающая нас троих.

Я спешу на голос Натали: при всем своем эгоизме я забочусь о том, чтобы служанка не утратила способности действовать.

Она сбрасывает с себя дырявую оболочку.

Волосы у нее всклокочены, на коже несколько ссадин, но, насколько я понимаю, почти сдувшийся шар замедлил падение. Мы втроем застряли в кроне дерева и сидим теперь в ванне, однако она опасно раскачивается, и мы едва из нее не выпадаем, когда она вдруг летит вниз и в последний миг повисает на веревках, зацепившихся за ветки.

Натали ползет к земле по стволу дерева. Ванна переворачивается: в отличие от нас с Пифагором, легоньких и гибких четвероногих, Натали слишком тяжелая, вот и перевернула ванну.

Возясь в листве, я вижу вдруг два покрытых шерстью ушка на крысиной головке.

Правда, шерстка у существа не серая, а рыжая, почти красная, а еще у него пушистый хвост.

Белка!

Наверное, она никогда не видела кошку, во всяком случае, падающую с неба, и потому не пугается и не проявляет враждебности. Я по привычке пытаюсь обратиться к ней с добродушным безмолвным приветствием:

Здравствуй, белка. Как поживаешь? Мы – твои незваные гости. Очень рада знакомству.

Зверек не отвечает, кончик его мордочки мелко дрожит – не то он чего-то ищет, не то что-то нюхает. Мне бы потратить больше времени на контакт, но волнение, пережитое во время нашего полета, череда неприятностей: голубиной атаки, падение – все это лишило меня терпения. А вы меня знаете: в нетерпении я не склонна тянуть с решениями.

Поэтому я убиваю белку и без промедления съедаю.

Белка, знаете ли… Как вам это описать? Мышиный запашок, зато ореховое послевкусие. Ни следа крысиной горечи, понимаете? Словом, вкусно, особенно окорочка.

Пифагор все видит и торопится разделить со мной трапезу. К нам возвращается уверенность в себе: мы больше не жертвы обстоятельств, мы снова способны контролировать происходящее и даже получать от него удовольствие.

Полакомившись сочной белкой, я решаю выяснить, что происходит внизу, для чего ползу по ветке. За мной следует Пифагор, за Пифагором Натали, хотя она, ввиду своей человеческой сущности, менее, чем мы, хороша в лазанье, что немедленно приводит к нежелательным последствиям. Бедняжка копошится в листве, шлепается на землю и стонет от боли.

Встав, она бредет прочь, хромая и что-то бормоча на своем языке.

Знать бы, что такое «вотдерьмопровалисьоновсезараза». Полагаю, это то самое, что Пифагор называет выражениями для выплеска досады.

Ну и неженки эти люди! Вечно ворчат. Что и говорить, не созданы они для элегантных прыжков.

Я занимаю место у Натали на плече, чтобы не устать, и кусаю ее за ухо: пусть знает, что надо поторапливаться. Пифагор трусит рядом.

Мое средство передвижения не вполне в форме после падения, но ничего, сойдет. Как говаривала моя мать, «людям необязательно достигать совершенства, пусть будут хотя бы послушными и работящими».

Мне очень хочется поговорить с Натали. Раз уж я нахожусь у нее на плече, почему бы не шепнуть ей на ухо:

– Чтоб вы знали, служанка, я вас очень уважаю и мечтаю когда-нибудь побеседовать с вами напрямую, без посредников. Думаю, вместе мы могли бы совершать великие дела, которыми потом вдохновлялись бы все кошки и все люди, научившиеся общаться и преследовать общую цель. Эта цель, без сомнения, – переход власти от людей к кошкам, чтоб мы смогли, пользуясь своими знаниями, утвердить наше превосходство не только над вами, но и над остальными животными.

В ответ служанка гладит меня на ходу и что-то говорит, я различаю только «Бастет». До чего унизительно, когда тебя до такой степени не понимают! Но я не настаиваю. Когда возникнет необходимость что-то донести до ее разумения, я обращусь к Пифагору, этот обладатель «третьего глаза» умеет с ней общаться.

Вокруг нас лес, расцвеченный множеством оттенков зеленого, уступает место бескрайнему монохромному полю. Желтый ковер, да и только.

Помнится, Пифагор говорил мне о сельском хозяйстве. Не странно ли собирать всю еду в одном месте? Лично я предпочитаю охоту: проблематично, зато можно мышцы размять.

Дороге не видно конца. Я вынюхиваю тех, кто мог бы стать нашими союзниками в борьбе с крысами. Вот, например, незнакомый запах. Белки напоминают древесных крыс, а тут я чую лесных собак. Сообщаю об этом Пифагору, а тот указывает женщине направление.

Чем ближе этот экзотический запах, тем настойчивее пробивается другой, гораздо более противный – гниющей плоти.

Мы приходим к источнику вони: это два десятка волков, целая стая, распятые на палках в форме буквы Т. Все трупы в крысиных укусах и запекшейся крови. Вокруг вьются сотни мух.

Я чувствую, как мой двуногий скакун шарахается, увидев эту картину, и спрыгиваю на землю, прежде чем Натали может грохнуться в обморок.

Пифагор озвучивает мои мысли:

– Это волки из ближнего леса. Если крысы способны напасть на волчью стаю и выйти победителями, значит, они уже не боятся никаких хищников.

– Как они смогли стать настолько сильными?

– Это все Тамерлан. Он вооружил их политической и военной стратегией, – объясняет сиамец. – Полюбуйся на эту картину! Тот, кто это увидит, впредь побоится бросить вызов крысам.

– Какие наши действия?

Задавая этот вопрос, я не могу оторвать глаз от волков, побежденных гораздо более мелкими тварями.

– Теперь нам еще в большей степени нужны союзники. Создать союз нескольких видов – единственный способ сокрушить этих захватчиков. Наш долг – объединить всех противников крыс.

Говоря это, Пифагор нервно дергает ушами. Вижу, ему здорово не по себе.

– Меня вот что тревожит, – продолжает он. – Как они умудряются ставить такие высокие кресты? Неужели научились пользоваться пальцами, как люди? Неужели они теперь умеют работать с древесиной и вязать узлы?

– Каков твой вывод?

– Тамерлан с пользой применил свой «третий глаз»: как и я, он при помощи Интернета освоил ряд человеческих приемов. Нам противостоят уже не просто крысы, а крысы, находящиеся на гораздо более высокой ступени эволюции, а значит, гораздо более опасные, чем те, с которыми мы имели дело раньше.

Натали прикрывает ладонью глаза, чтобы не видеть казненных волков. Я опять занимаю место у нее на плече и подсказываю, что пора идти дальше. Мы шагаем в сторону солнца, то есть на юг.

Пифагор, видя, что мне немного тревожно, предлагает успокоиться. Он совещается с Натали, и та включает на своем смартфоне музыку.

– Я попросил ее проиграть тебе «Гольдберг-вариации» Баха.

Красиво, спору нет, но отвлечься от мыслей про крыс я все равно не могу.

– Сосредоточься на музыке, – учит Пифагор, как будто читая мои мысли. – Искусство – верное средство против страха.

– Как это?

– Наши мысли – та же химия, гормоны, жидкости, циркулирующие в крови и влияющие на мозг. Страх перед крысами порожден адреналином, удовольствие при слушании музыки – эндорфином. То есть адреналиновый страх можно вытеснить эндорфинным искусством.

– Ты вычитал это в своей «Энциклопедии относительного и абсолютного знания»?

– В энциклопедии всего лишь человеческими словами изложены закономерные догадки. По-моему, мы и так все это знаем, просто подзабыли, и энциклопедия помогает вспомнить. У нас всегда будет выбор между оцепенением перед лицом смерти и зовом жизни. Сцена распятия только обостряет нашу чувствительность к первому, непосредственному переживанию. Цель палачей – помешать думать. В этом суть стратегии Тамерлана: ударить страхом. Так он завладевает нашими эмоциями. Если мы станем сами управлять нашей внутренней химией, он будет бессилен.

Искусство – лекарство от страха?

Натали меньше хромает, но идет все медленнее, дышит все тяжелее. Я чувствую пульсацию у нее в виске и в сонной артерии. Наверное, она начинает уставать. Я слезаю с нее, чтобы ей было легче, и подстраиваюсь к шагу моего сиамского кота.

– Как ты думаешь, где мы сейчас?

– Юго-западнее Парижа.

– Куда нам идти?

Он поводит ухом в сторону тропы. Оттуда исходит приятный запах папоротника.

– Кажется, где-то там живут люди.

– Ты не думаешь, что мы можем наткнуться на крыс?

– Всегда существует риск забрести на неведомую территорию. Идти туда, куда не ходят другие, всегда опаснее, чем следовать проторенными путями. Таков принцип сумасшедших жаб, об этом говорится в энциклопедии Уэллса.

– Что еще за сумасшедшие жабы?

22. Синдром жабьего безумия

Каждый год жабы совершают миграцию: переходят с того места, где живут, туда, где издавна размножаются.

Но бывает, что между двумя периодами миграций их привычную трассу пересекает построенная людьми автомагистраль. Это изменяет их среду обитания и мешает пройти привычным путем. Тем не менее они, увлекаемые стадным инстинктом, лезут на асфальт, «перебегают» дорогу и гибнут под колесами машин.

Конечно, жабам невдомек, что их миграционный маршрут перерезан, поэтому они упорно следуют по пути, «прочерченному» предками.

Остается только удивляться, как урбанизация не истребила весь этот вид.

А вот как: с проблемой справляется некий коллективный разум.

Коллективное сознание жаб включило в уравнение фактор риска для вида: большинство продолжает следовать привычным – убийственным – путем, а тем временем меньшинство прокладывает другой путь. Существование этой горстки несогласных, отвергающих путь предков, дает всему виду шанс на выживание.

Энциклопедия относительного и абсолютного знания. Том XII

23. Новые горизонты

Вы меня знаете – я не из тех, кто норовит прилечь, когда впереди долгий путь. Снова заняв позицию на правом плече Натали, я без устали подгоняю ее, побуждая забыть про нелепую хромоту и ускорить шаг. Неустанным мяуканьем я внушаю ей – вдруг хоть что-то поймет, – что от ее расторопности зависит выживание нашего маленького сообщества.

Когда она демонстрирует признаки усталости, я напоминаю ей об ответственности, кусая за мочку уха. Лично меня это взбесило бы и заставило поторапливаться.

Пифагор помалкивает. Знаю, он питает к людям куда больше уважения, чем я, – наверное, из-за Интернета, заставляющего его восхищаться этим видом. Он поднимает людей на пьедестал почета, в отличие от меня, имеющей серьезные сомнения на сей счет. Не станем забывать, что эти животные находятся у нас в услужении.

Давай-давай, не медли, вперед, служанка!

Пейзаж вокруг нас меняется, лес и распаханная равнина остались позади, теперь повсюду в основном поросшие травой холмики. Натали приходит на ум блажь забраться на одну такую естественную возвышенность. У меня нет других предложений, остается следовать за ней.

Вскоре мы замечаем построенные людьми дома. Чем они ближе, тем сильнее меня мучает недоброе предчувствие. Есть у меня способность предвидеть будущее, ей я и обязана, вероятно, моим положением предводительницы.

– Лучше туда не ходить, – говорю я Пифагору.

Но что взять с самцов? При всех своих впечатляющих талантах, которыми обязан «третьему глазу», он лишен той острой природной интуиции, которая отличает нас, женский пол.

– Ничего не поделаешь, мы не можем обойти стороной все эти дома. Где еще нам искать помощи? – возражает он.

Как я погляжу, принцип безумной жабы имеет свои недостатки.

С вершины очередного бугра Натали озирает окрестности. Отсюда видно гораздо лучше.

Натали и Пифагор совещаются при помощи смартфона, потом Пифагор говорит мне:

– Перед нами Версальский дворец.

– Что это такое?

– Самый большой и самый величественный дворец человеческих властелинов прошлого.

Натали достает из рюкзака бинокль. Согласно ее разъяснениям, с помощью этой штуки можно издали разглядеть, что происходит в этом поселении. Она долго смотрит в бинокль, потом достает еще один, поменьше.

– Это детский бинокль из покинутой жильцами квартиры на острове Сите. Она захватила его для нас, – говорит Пифагор.

Он сжимает инструмент лапами, подносит к глазам и застывает так надолго, что я начинаю нервничать.

– Там тьма крыс.

– Дай мне, я тоже хочу посмотреть! – нетерпеливо мяукаю я.

Я подношу круглые окошки к глазам, служанка вертит колесики – и происходит ужасное: я оказываюсь в самой гуще крысиного полчища!

У меня останавливается сердце. Я отрываю от глаз ужасный предмет и прячусь вместе с Натали и Пифагором за холмиком.

Раз – и я перенеслась прямо туда! Но как?

Я опять подношу к глазам бинокль, опять попадаю в гущу крыс, опять готова отшвырнуть гадкий предмет.

– Что это такое?!

– Не волнуйся, Бастет, это зрительная иллюзия. Тебе кажется, что ты совсем рядом с тем, за чем наблюдаешь, но на самом деле ты далеко, – успокаивает меня сиамец.

Я сглатываю. У людей не отнимешь их умение делать ловкими руками разные невероятные штуковины, секрет которых мы, кошки, должны любой ценой постигнуть.

Натали, понимая мою растерянность, гладит меня по голове и предлагает снова воспользоваться биноклем. Я делаю глубокий вдох и смотрю уже более спокойно.

Натали еще раз что-то подкручивает, и картина становится панорамной. Теперь я вижу Версальский дворец целиком. Так это его пленная крыса назвала большим домом? Да уж, поразительный размах!

Я сама настраиваю бинокль и различаю все детали, как будто подошла к дворцу вплотную: решетки, статуи, стены со скульптурами – и бесчисленных крыс, заполнивших весь первый этаж и двор.

Первое, что я выношу из своего наблюдения, – это что крыс теперь не тысячи и даже не десятки тысяч, а сотни тысяч. Второе открытие – их резко возросшая организованность. По центру двора торчит пирамида высотой несколько метров из круглых светлых камней с площадкой наверху.

Присмотревшись, я убеждаюсь, что пирамида сложена вовсе не из камней.

Не может быть!

Это же человеческие черепа! По моему позвоночнику пробегает дрожь.

Я силюсь прийти в себя и опять подношу бинокль к глазам, увеличивая изображение.

Вот и белый крысеныш, его тащат шестеро крыс. Все перед ними расступаются. Он лезет на гору из черепов и садится наверху.

Это он самый, Тамерлан.

Он мельче, чем я предполагала, глаза красные, словно кровью налились. Расстояние не мешает мне разглядеть «третий глаз» у него на лбу. Держится он надменно. Все крысы вокруг него опускают уши в знак покорности.

Белый грызун издает свист, в ответ звучит общий свист той же тональности – резкая, противная звуковая волна. Потом Тамерлан встает на задние лапы и застывает в этой позе, как будто она для него естественна.

Он опять свистит, еще резче, чем в первый раз, – и вся крысиная армия дружно принимает такую же вертикальную стойку и отвечает ему таким же свистом.

– Лучше здесь не задерживаться, – говорит Пифагор. – Их столько, что должны быть и часовые, которые наверняка совершают обходы. Если они нас найдут, нам несдобровать.

Я его не слушаю – слишком захвачена открывшейся моим глазам картиной: новым крысиным царем, белым красноглазым зверьком, попирающим пирамиду из человечьих черепов. Мне кажется, он произносит речь.

– Видел складку у него на лбу? – спрашиваю я Пифагора. – Она меньше, чем у тебя. Как ты это объясняешь?

– У меня классический USB-порт, а него – микро-USB, более современный, меньшего размера. Уносим ноги, Бастет! Скорее!

– Подожди, дай наглядеться на наших врагов.

– Раз мы их видим, они тоже, наверное, могут нас увидеть.

– Мы далеко, а у них нет биноклей.

Пифагор показывает на что-то кончиком хвоста. Я смотрю в ту сторону и вижу бегущих к нам крыс, не меньше сотни.

На этот раз я признаю правоту сиамца. Мы кидаемся наутек, но путь нам преграждает другая крысиная стая.

Я категорически отказываюсь попадать в плен после всего того, что нам пришлось пережить, чтобы оказаться здесь!

Мы бежим во весь дух и отрываемся от преследователей. Чтобы не подвергнуться нападению ночью, мы залезаем на дерево.

Натали, правда, предпочитает остаться внизу – боится упасть с ветки во сне. Я утешаю себя мыслью, что в случае нападения крыс она закричит, ее крик нас разбудит, и мы сможем удрать.

Наконец-то мы с моим спутником можем полежать спокойно. Я смотрю в его прекрасные синие глаза.

– Сдается мне, мы имеем дело с очень грозным крысиным царем…

– Нам не спастись, – завершает он мою мысль.

Мы вылизываем друг дружку, чтобы набраться уверенности, потом прижимаемся друг к другу и сплетаем хвосты. Я не разделяю пессимизм Пифагора. Пока я жива, остается надежда, говорю я себе. Пока со мной этот сиамец, мы можем одержать победу.

По мне, Пифагор – красивейший и умнейший из всех котов, которых я встречала.

24. Пифагор

Древнегреческий ученый Пифагор известен своей теорией о соотношении сторон прямоугольного треугольника: квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов. Но Пифагор прославился не только этим. Достаточно сказать, что он изобрел слова «философия» и «математика», а также музыкальный строй, называемый Пифагоровой гаммой.

Его семья происходила с острова Самос. Мать, считая себя бесплодной, отправилась за советом к дельфийской Пифии и услышала предсказание оракула о скором рождении у нее необыкновенного ребенка. Поэтому новорожденный получил имя Пифагор, что значит «предсказанный Пифией».

Пифагор появился на свет в 570 году до нашей эры. Еще в детстве он был очень красивым и очень спортивным. В 17 лет он виртуозно играл на арфе и на флейте и побеждал в соревнованиях по кулачному бою в Олимпийских играх.

Однажды отец, ювелир, отправил его в Египет с заказанными жрецами храма в Мемфисе кольцами. Юноша постиг за время этого путешествия египетские премудрости. В это самое время страна подверглась нападению персидской армии Камбиса II. Молодой Пифагор, страдая от бессилия, наблюдал за разграблением храмов, за публичной казнью бывшего фараона, жрецов и аристократов… Он вовремя сбежал в Иудею (нынешний Израиль). Там иудейские священнослужители посвятили его в таинства своей веры.

Но в Иудею вторглись воины Вавилонского царства (нынешний Ирак), они пленили Пифагора и угнали в свою страну в качестве раба. В неволе он познакомился с раввинами, с жрецами культа Орфея из Фракии, с халдейскими жрецами. Так он приобрел знания об этих религиях. Потом при помощи новых друзей он сбежал и отправился на восток, в Индию, где изучал индуизм. Завершив образование, Пифагор вернулся в Дельфы, вступил в близкие отношения с новой пифией и познал премудрости храмовых жриц.

Добравшись до родных краев, он узнал, что на Самосе злодействует тиран Поликрат, и решил двигаться дальше на запад. Осев в Кротоне, на юге Италии, он уговорил тамошних жителей позволить ему основать школу и вызвался взять на себя политическое и экономическое управление городом.

В его школе обучали спортивным играм и медицине, геометрии и поэзии, астрономии и географии, политике и музыке. Отбор новых учеников был очень строгим: от них требовался ум и храбрость. Ради учебы поступающий должен был отказаться от всего остального. Школа Пифагора первой открыла свои двери для женщин, чужестранцев и рабов. В ее стенах действовали научные лаборатории. Пифагор посвятил жизнь стараниям перебросить мостик от духовности к наукам, для чего изучал мистику чисел. Его девиз гласил: «В числе заключено всё».

В 450 году до нашей эры кротонский аристократ Килон, рассерженный отказом принять его в пифагорейскую школу, подбил население на выступление против нее. Он обвинял пифагорейцев в элитарности и в утаивании сокровищ. Школа подверглась нападению, была подожжена, тщетно пытавшиеся защитить своего учителя преподаватели и ученики были убиты. Погиб и 80-летний Пифагор.

Все написанное им полетело в огонь, однако его мыслям не дали исчезнуть ученики, разносившие весть о его открытиях и учении. К числу самых знаменитых наследников его идей принадлежат Сократ и Платон, а также римский архитектор Витрувий.

Энциклопедия относительного и абсолютного знания. Том XII

25. Водокачка

Моя мать постоянно говорила: «Что бы ни происходило, волнением делу не поможешь». Но я все равно не могу справиться с постепенно охватывающим меня страхом.

Насмотревшись на распятых волков, стотысячные стаи крыс, пирамиду из человечьих черепов в Версале и красноглазого крысиного царя на задних лапах, я не могу не заключить, что ситуация хуже, чем я ожидала.

Это умозаключение вскоре находит подтверждение. Нам попадаются хутора и целые деревни, оставленные жителями и уничтоженные полчищами крыс. Получается, крысам ни к чему занимать поселения, им достаточно расправляться с населением и продвигаться дальше.

Они, правда, не ленятся оставлять свои «подписи» – запах мочи и кучи черного помета.

Мы то и дело натыкаемся на распятых тем же способом, что и волки, собак и кошек. Крысы, видимо, хотят подчеркнуть, что теперь они вовсе не те грызуны, какими были совсем недавно.

Натали все труднее идти, по-моему, ее покидают силы и надежда.

Внезапно мне в ноздри ударяет запах не крысиной, а кошачьей мочи.

– Туда! – указываю я своему спутнику.

Ничего не объясняя Натали, мы бежим на запах и оказываемся перед круглой постройкой, расширяющейся вверху. От ее основания исходит сильный аромат – такой знакомый и такой сладостный!

– Мяу! – издаю я клич, обращенный к башне.

Теперь остается только ждать.

– Мяу! – тихо звучит с высоты.

Мы ищем вход и находим ржавую железную дверь на замке. Сколько ее ни дергает догнавшая нас Натали, замок держится прочно. Я вижу внизу двери кошачью калитку, и до меня доходит, как здешние кошки умудрились выжить: прячась за калиткой, они убивали по одной пытавшихся проникнуть внутрь крыс, а круглая форма башни и ее материал – железо – защитили их от новых попыток вторжения.

Понимая всю опасность бездействия, я говорю Пифагору:

– Пусть моя служанка ждет снаружи. Ей нечего бояться: мы быстро уговорим наших соплеменниц следовать за нами. Если мы задержимся, она сможет переночевать в хижине садовника, я видела ее за башней.

Пифагор переводит, Натали принимает мой план и сообщает, что башня служит водокачкой.

– Кто первый, ты или я? – спрашиваю я Пифагора.

– Я, – отвечает он и проскальзывает внутрь.

Я следую за ним. Нас встречает мелкий черноголовый кот бирманской породы с бежевой спиной. Обнюхав нас, он трется головой о мой бок и ведет нас на винтовую лестницу, где все сильнее пахнет кошачьей мочой.

Я поднимаюсь по ступенькам, от меня не отстает мой сиамский спутник.

Как хорошо здесь пахнет!

Должно быть, здесь много кошек.

Лестнице не видно конца. Наконец, мы попадаем на круглую площадку с бассейном посередине. Вода в бассейне зеленая, как в болоте.

Помещение забито кошками, их здесь много сотен. Поверхность воды наполовину скрыта кувшинками, по ним прыгают зеленые лягушки и горластые черные жабы.

Бирманец подводит нас к заваленному подушками дивану, похожему на трон. На нем нежится кот, вокруг него разлеглись кошки, подставляющие ему в знак покорности животы. Кот жмурится, кошки вылизывают ему спину.

Кот особенный – совершенно бесшерстный. Кожа у него гладкая и розовая, прямо как у человека. Я в удивлении поворачиваюсь к Пифагору.

– Что это за порода?

– Это сфинкс. Я сам еще таких не видел. Говорят, это древнейшие кошки, самые редкие и самые умные.

Самые умные?!

– Но один недостаток у них есть: они плохо переносят холод. Еще бы, у них ведь нет теплой меховой шубы.

Сфинкс соизволяет приоткрыть синие глаза, контрастирующие с розовой кожей. У него непропорционально большие уши, высокие и широкие. Признаюсь, он производит сильное впечатление. Морщинистая кожа и отсутствие вибрисс делают его похожим на старикашку, однако запах указывает на молодость. Согласна, взгляд у кота сфинкса глубокий.

Он поворачивает голову, вытягивает шею и негромко вздыхает, словно дает понять, что лучше нам иметь вескую причину, раз мы осмелились его побеспокоить. Приведший нас бирманец показывает жестом, что надо подойти ближе. Сфинкс качает головой и милостиво обращается к нам с вопросом:

– Откуда вы пришли?

– Из Парижа, это город на севере, – отвечает Пифагор.

Сфинкс кивает:

– Я думал, Париж окончательно пал под ударами крыс, хлынувших по тоннелям метро и по канализационным трубам.

– Нет, не окончательно. Посреди реки есть остров, продолжающий сопротивление. Мы пришли оттуда.

– Почему вы покинули его, раз там было безопасно?

Я для большей убедительности встаю на задние лапы.

– Наш остров осаждают тысячи крыс. Захватить нас у них не получается, но они образовали плотное кольцо осады.

Новый кивок (мать говорила мне, что движение головой снизу вверх обычно означает «да», потому что так поступает младенец, желающий взять грудь; при нежелании он крутит головой справа налево. Не знаю, отмечено ли это важное обстоятельство в «Энциклопедии относительного и абсолютного знания», надо будет справиться у Пифагора).

– Как же вам двоим удалось вырваться из кольца?

– По воздуху.

Впервые сфинкс впечатлен, на что указывают его приподнятые лысые брови.

– Вы умеете летать, как птицы?

– Наши слуги-люди построили аппарат легче воздуха, поднявшийся очень высоко, а мы, кошки, сидели в корзине. Так мы сумели преодолеть крысиную осаду.

Теперь он смотрит на меня очень внимательно.

– Где вы опустились?

– Близ Версальского дворца, там основное скопление крыс.

Сфинкс лениво вздыхает, как будто весь этот разговор ему, в сущности, безразличен.

– Мы знаем, кто их вожак, – снова вступает в беседу Пифагор.

– Кто же?

– Маленькая белая крыса с красными глазами, мутировавшая вследствие проведенных людьми опытов над ней. Благодаря этим опытам вожак имеет доступ к человеческим компьютерам, а значит, к человеческим знаниям, что делает его несравненно более осведомленным, чем все остальные.

Сфинкс подает знак кошке, лижущей ему спину длинным шершавым языком, прекратить это занятие, и задирает хвост. Я не могу скрыть удивление. Хвост у него гладкий и розовый, прямо крысиный, только на кончике болтается жидкая серебристая кисточка.

Не могу не прореагировать на это зрелище! Я пытаюсь сдержать свои эмоции, но они волной несутся по моим жилам, достигая мозга и вызывая дрожь нижней челюсти. В горле щиплет, не могу не разинуть рот.

Только не это, только не сейчас!

Я сопротивляюсь, сколько могу, понимая, что сейчас было бы неуместно давать волю этому чувству. Но оно сильнее меня, оно неудержимо разгорается в мозгу.

НЕЛЬЗЯ! НИКАК НЕЛЬЗЯ!

Но дальше сдерживаться превыше моих сил, и я даю себе волю. О, сладостное освобождение! Я выталкиваю из себя воздух, щелкая языком, чихаю, кашляю.

Это не что иное, как… смех!

Сфинкс наблюдает за мной с нескрываемым удивлением. Думает, верно, что я больна. Но, заметив, что я не могу оторвать глаз от его хвоста с кисточкой из десятка длинных светло-серых волосков, он догадывается, что я над ним потешаюсь.

Все в изумлении таращатся на меня. Один Пифагор, гляжу, сообразил, что со мной творится, и безмолвно умоляет положить этому конец. Но, как ни странно, чем больше я чувствую его смущение и неодобрение, тем сильнее меня разбирает смех. То есть чем мне яснее, что продолжать никак нельзя, тем труднее мне подавить смех.

Не могу, и все тут!

И виноват в этом сам смех.

То, что я сейчас переживаю, – это третий урок человечности после любви и искусства. Речь идет о юморе, он позволяет увидеть гротеск некоторых ситуаций и вызывает неудержимый хохот. Плохо то, что происходит это обычно в самый неподходящий момент.

Я знай себе чихаю и отплевываюсь.

– Можно полюбопытствовать, что это вас так разобрало? – не выдерживает сфинкс.

– Я… – Никак не могу совладать с непроизвольным мяуканьем и пыхтеньем. – Я…

Немедленно отвести глаза от его хвоста!

– Прошу ее извинить! – вмешивается Пифагор. – Это у нее такая… аллергия. Тут, должно быть, летает пыльца и пыль. Сами видите, у нее самый настоящий аллергический приступ.

– Согласен, хотя впервые вижу реакцию такого рода, – откликается безусое животное.

– Я… Я…

У меня получается только блеяние, ни малейшего связного мяуканья.

Пифагор спешит мне на выручку, напуганный моим чиханием.

– Она начала объяснять, что нам нужна ваша помощь для прорыва осады парижского острова Сите. Хватило бы всего ста кошек. Вы нам поможете?

Я едва дышу. Лучше спрятаться за спиной сиамца, чтобы больше не видеть этот невозможный хвост, нервные подергивания которого только усугубляют комический эффект.

– Что произойдет, если я откажусь? – сухо осведомляется сфинкс.

– Тогда все жители нашего острова умрут, – отвечает сиамец.

Ситуация ухудшается с каждой секундой, я никак не справлюсь с хохотом.

НЕОБХОДИМО СЕЙЧАС ЖЕ ПРЕКРАТИТЬ. ОТ ЮМОРА НИКАКОГО ТОЛКУ, ОДНА ОПАСНОСТЬ.

Но где там! Смех сильнее меня.

– Если вы говорите правду, здесь есть над чем поразмыслить… – мяукает сфинкс.

Все бы ничего, если бы не очередное постукивание его потешного придатка по земле.

– У вас есть сомнения? – обиженно спрашивает Пифагор.

– Скорее, колебания. Согласитесь, эти крысы – грозные противники.

– Их сила в численности, а сами по себе они мелкие, лишены выпускаемых когтей и острых клыков.

Гладкий розовый кот свивает хвост в спираль – это у него признак сосредоточенного раздумья. Наконец-то его хвост не попадается мне на глаза, и я могу перестать смеяться.

В тишине звучит его ответ:

– Предположим, мы окажем вам помощь. Но что станет с нами потом? Крысы очень быстро размножаются. Согласитесь, они производят на свет крысят чаще, чем мы котят.

– Это потому, что мы недостаточно занимаемся любовью, – отвечает Пифагор. – От более частого совокупления рождалось бы больше потомства, мы быстро собрали бы армию и…

– Убивать получается быстрее, чем давать жизнь.

– Золотые слова! Объединившись, мы поставили бы предел их захватническим планам. Мы, кошки, сильнее, когда образуем единый кулак. Но для победы мы должны отказаться от некоторых присущих нам от природы черт, в частности, от индивидуализма и эгоизма.

– Завтра вы получите мой ответ. А пока пользуйтесь нашим гостеприимством. Отдыхайте. Нунур покажет, где вам расположиться, чтобы набраться сил.

Сфинкс делает жест, и перед нами вырастает огромный кот, покрытый густой каштановой шерстью.

– Меня зовут Нунур, – представляется он.

– Не обижайтесь, но это имя человеческой игрушки[url=http://flibusta.is/b/597992/read][1][/url], – говорит Пифагор.

– Я и был игрушкой в многодетной семье. Там я впитал семейные ценности и возненавидел войну.

В этом имени – самая суть того, как люди относятся к нам, кошкам. Нунур ведет нас к себе в деревню. Его поступь исполнена уверенности и силы.

Что толку быть таким большим и таким сильным, если ты не обладаешь бесстрашием в битве и видишь свое предназначение лишь в том, чтобы развлекать пресыщенную ребятню?

Не сказать, что я обожаю войну, я вовсе не одобряю своего сына, не знающего иного развлечения, кроме насилия, но понимаю, что один из законов природы – противоборство видов. Кошки поедают мышей. Растения – и те, бывает, воюют: взять хотя бы плющ, душащий своими побегами оливы.

Кошки испокон веков соперничают с собаками и с крысами. Дело не в прихоти, а в необходимости обороняться: убивай, чтобы остаться в живых. Нунур объявляет себя ненавистником войны, но бояться войны – все равно что бояться грозы: нелепо шарахаться от совершенно естественного явления. Ведь без грозы не будет дождя, без дождя ничего не вырастет, а значит, не будет травоядных, следовательно, и плотоядные вымрут. Так рассуждать меня научил Пифагор, за что я ему весьма признательна.

В нашем мире закон, управляющий отношениями живых существ, называется конфронтацией. Отказ это признавать – не пацифизм, а попросту бездумье. Таково мое скромное суждение. «Сначала война, время любви придет тогда, когда наступит спокойствие» – вот мой нынешний девиз. Но, пользуясь гостеприимством жителей этого кошачьего поселения, я не позволяю себе навязывать им философские дебаты на эту тему.

Я встречаю по пути несколько сотен, а то и добрую тысячу кошек, занимающих ниши и впадины в стенах на разных этажах водонапорной башни.

– Вот о чем я всегда мечтал: кошачий город без крыс и людей, – мяукает сиамец.

– А я не чувствую себя как дома. Что-то меня смущает. Такое впечатление, будто у всех этих кошек есть какой-то секрет.

– Вечно ты в чем-то сомневаешься, Бастет! Они – наши потенциальные союзники, способные спасти наше сообщество. Все остальное неважно.

Нунур показывает нам углубление в стене водокачки.

– Захотите поесть – еда прыгает в пруду. Советую ловить жаб, а не лягушек, они вкуснее.

После его ухода Пифагор с облегчением вздыхает:

– Ты могла все испортить.

– Это сильнее меня! Увидев голый розовый хвост сфинкса с серебристыми волосками на кончике, я ощутила неудержимое желание захохотать и не смогла с собой сладить.

– Своим поведением ты чуть не лишила нас надежды на успех.

– Думаешь, сфинкс обиделся?

– Твой смех его не задел, поскольку он не знает, что это такое, но он почувствовал твое замешательство и не мог не сделать вывода, что оно небеспричинно.

Я меняю тему:

– К какой породе принадлежит толстяк Нунур?

– К мейн-кунам, самым крупным в мире кошкам. Некоторые экземпляры весят до пятнадцати килограммов, а их длина может достигать метра двадцати сантиметров. Среди домашних кошек они больше всего похожи на нашего предка, рысь.

– Эти двое, сфинкс и мейн-кун, прекрасно дополняют друг друга: один гладкий, другой такой лохматый, что шерсть торчит даже из ушей!

Мы смотрим на пруд, вокруг которого спокойно прогуливаются кошки.

– Не следует судить только по внешности, – напоминает Пифагор.

– Думаешь, они нам помогут?

– Если нет, то сами окажутся следующими жертвами нападения. Не смогут же они вечно укрываться на водокачке!

– Это понимаем мы, но не они.

– Они не имеют представления ни о нашем войске, ни о нашей обороне.

– Надо было рассказать им о нашем непобедимом Ганнибале, это укрепило бы их уверенность в победе, – говорю я.

– По-моему, они даже не знают, кто такие львы.

Я задумываюсь. Как же утомительно всегда оказываться правой, но оставаться непонятой кишащими вокруг примитивными особями! Надо очень постараться, чтобы вытерпеть жизнь в мире глупцов, думающих не так, как я.

– Нам грозит неудача из-за их неспособности понять очевидное: что союз – единственное спасение для всех нас, – резюмирую я.

Пифагор чешет себе ухо задней лапой.

– В 1940 году, на первом этапе Второй мировой войны, США тоже не хотели вступать в войну с немцами. Некоторые, вроде Джо Кеннеди (отца будущего президента Джона Фицджеральда Кеннеди), настаивали даже, что Америке следует поддержать Гитлера. За это выступали знамениты актеры, видные политики, журналисты. Левые интеллектуалы-пацифисты были за невмешательство. Потребовалось внезапное нападение японцев, союзников нацистов, на американскую военно-морскую базу Перл-Харбор, чтобы американцы очнулись и решили вступить в войну; не случись этого, они, возможно, до самого конца сохраняли бы нейтралитет.

– Почему?

– Ради спокойствия и обогащения путем продажи своего оружия обеим воюющим сторонам. Не вмешайся они, нацисты смогли бы завоевать весь мир, включая сами Соединенные Штаты. Чашу весов перевесила мелкая гирька.

Не знаю, о чем он толкует, что такое Перл-Харбор, нацисты, Гитлер и японцы, но главная мысль ясна: трусость не окупается.

– Пойдем поедим, я проголодался, – сообщает Пифагор и фыркает, чтобы прогнать невеселые мысли.

Сиамец не боится воды, и он быстро ловит нескольких зазевавшихся амфибий.

Мы сравниваем вкус лягушек и жаб. По мне, те и другие неприятно отдают тиной, но после пережитых приключений у меня разыгрался голод, и я не очень привередничаю. Насытившись, я возвращаюсь к насущным вопросам:

– Необходимо придумать, как убедить сомневающихся. Моя мать говорила: «Все проблемы имеют решение, все дело в воображении».

– С твоей матушкой я не знаком, но любители цитировать других вызывают у меня недоверие. У них не хватает воображения, чтобы самим изрекать умные мысли и потом их повторять.

Он смеет оскорблять мою мать? Или подтрунивает надо мной?

Я тоже почесываю ухо, потом принимаюсь себя вылизывать. Задрав над головой левую заднюю лапу, лижу себе живот, чтобы сосредоточиться. Пифагор берет с меня пример, потом, вздохнув, предлагает:

– Лучше поспим. Утро вечера мудренее. Посмотрим, что ответит нам сфинкс завтра.

Не дожидаясь моего ответа, он закрывает глаза и принимается храпеть.

Все самцы такие: норовят захрапеть именно тогда, когда в них больше всего нуждаются.

Лично я знаю, что не усну, пока не нащупаю плодотворную идею. Терпеть не могу ждать и напрасно надеяться. Моя мать всегда говорила: «Если твое счастье зависит от чужих решений, то приготовься быть несчастной».

Нравится вам это или нет, мсье Пифагор, но моя мать не ошибалась, и я не напрасно сейчас об этом вспомнила.

Эта сильная фраза всегда вела меня по жизни. Чужой выбор мне не указ! В худшем случае надо постараться, чтобы повлиять на того, кто принимает решение. Я ничего не жду от случайности и от чужой уступчивости. Пусть другие страшатся моей решимости!

Пифагор все глубже погружается в сон. Ему явно снятся сны: глазные яблоки движутся под тонкими веками, хвост подрагивает.

Не иначе ему снюсь я.

Я дожидаюсь, пока все угомонятся (живя с людьми, кошки по большей части забывают, что они ночные животные, и спят ночью). Под храп сотен кошек, приютившихся на водокачке, я осторожно покидаю наше логово.

Моя цель – ниша сфинкса.

Он спит на своем троне. Рядом с ним примостились и тоже спят кошки. Я прихожу к выводу, что превосхожу их красотой.

Подбираюсь к сфинксу и нежно лижу ему внутреннюю полость уха. (Признаться, люблю делать с другими то, что мне самой не нравится.) Он приоткрывает один синий глаз. Я прибегаю к своей главной уловке, всегда успешно соблазняющей котов, моему собственному изобретению. Встав к нему задом, я, покачивая тазом, задираю хвост. Ясное дело, мои железы выделяют упоительные сексуальные феромоны, буквально кричащие о моем игривом настроении. Я чувствую себя цветком, подманивающим пчелу своей пыльцой.

Он, правда, колеблется, чем подтверждает мое первое впечатление: репутация сфинксов как древнейших и умнейших среди кошек оборачивается против них, мешая быстро принимать решения.

Я касаюсь кончиком носа его носа и воркую:

– Иди сюда, розовый красавчик.

Он колеблется не только, когда надо принять решение о вступлении в войну, но и когда надо решить, полюбить ли кошку.

– Ну же, я знаю, тебе хочется!

Приходится прибегнуть к новой стратегии соблазна. Он несильно получает лапой по морде, мой коготок цепляет его за ноздрю. На розовом носу появляется чуть заметная капелька крови.

Сфинкс не скрывает удивления.

Я опускаю уши в знак раскаяния и покорности. Оплеуха, а затем ласка – лучший способ сбить с толку и покорить. Моя хитрость срабатывает: он соглашается хорошенько меня обнюхать, после чего, подавая знаки, манит меня за собой, чтобы подальше увести от своего гарема.

Мы вылезаем на карниз водокачки, где при свете полной луны он решается на меня вскарабкаться. Не стану темнить: у меня стратегические устремления, этот кот мне отвратителен, но раз по-другому наше сообщество не спасти, то я готова пожертвовать своим телом. Я такая, хотите, называйте меня мученицей, хотите – умелым дипломатом.

Велико же мое удивление, когда оказывается, что член у него тонюсенький и к тому же лишен шипов, имеющихся у других котов (я уже объясняла, что их назначение – удаление спермы предшественников). Гладкое тело – гладкий член. Не член, а… стручок спаржи.

Меня снова подмывает расхохотаться, но я сдерживаюсь, осознавая стратегическую важность момента. Главное – сосредоточиться. Для пущей серьезности я думаю о Тамерлане. Но в голове полно посторонних мыслей. Тогда я представляю, что он ввел в меня не член, а свой тонкий хвост со смехотворной кисточкой. Сначала это вызывает неприятное чувство, но его быстро сменяет позыв расхохотаться.

Нет, надо оставаться серьезной! Как я погляжу, любовь и юмор несовместимы. Либо смех – либо наслаждение.

Невесть какое совокупление продолжается. Я погружаюсь в грезы. Почему бы не попробовать регрессивный гипноз, о котором мне рассказывал Пифагор? Почему бы не заглянуть в одну из моих девяти прежних жизней? Вспоминая его объяснения, я представляю коридор с девятью дверями, на дверях номера, внизу калитки для кошек.

Я проскальзываю в калитку первой двери и вижу дворового кота. Этот персонаж предыдущего века – видимо, я сама. За другой дверью я – домашний котенок. За третьей – дикий горный кот. За четвертой – гепард в саванне… Ну а за последней дверью меня ждет Древний Египет.

Там я щеголяю в ошейнике в форме треугольника с драгоценными синими камнями. Толпы людей, изображающих кошек, падают ниц вокруг меня, скандируя:

– Бастет! Бастет! Бастет!

Я даже не мяукаю, довольствуясь тем, что смотрю на них сверху вниз. Потом все – мужчины и женщины, коты и кошки – принимаются танцевать под ритмичную музыку. Все счастливы, все рады мне поклоняться.

– Бастет! Бастет! Бастет!

Потрясающее чувство, жаль, длится оно недолго. Опорожнившись, сфинкс дает понять, что намерен довольствоваться этим, не предпринимая второй попытки.

Ох уж эти самцы! Прожженные эгоисты! Мое удовольствие ему совершенно безразлично, он думает только о себе. Очень хочется снова залепить ему оплеуху, но я вспоминаю, что занимаюсь всем этим только ради моих друзей на острове Сите, а не ради собственной прихоти.

Не показывая огорчения и не настаивая на продолжении, я возвращаюсь в наше с Пифагором углубление в стене. Бужу Пифагора и сообщаю о своем неудовлетворенном желании. Не медли! Но он, вместо того чтобы сразу приступить к делу, спрашивает, где я была.

– Там, где можно перетянуть весы на нашу сторону.

– У сфинкса, что ли? Ты еще скажи, что совокупилась с ним!

– Ты ревнуешь?

Вместо ответа он прижимает уши к голове.

– Коту не пристало ревновать, – возмущенно мяукаю я, – это люди пускай ревнуют. Я ничья! Поверить не могу! Ты настолько много общался с людьми, что превратился в такого же собственника, как они.

– Как-никак мы с тобой вместе путешествуем, вместе живем, все делаем вместе.

– Ну и что? Разве из этого следует, что ты имеешь исключительные права на меня? Стану я ограничиваться тобой, когда я так ценю новизну и разнообразие! Ты для меня – эталонный кот, но я смотрю дальше и способна управлять своей сексуальностью исходя не только из своего желания, но и из интересов коллектива.

– Но послушай, ведь этот сфинкс – настоящий уродец! Голый, морщинистый, сущее чудище!

– А ты у нас красавец?

Это я ляпнула не подумав. Пифагор явно оскорблен. Его уши падают еще ниже, хвост мелко подергивается.

– Я… Я… Уж, по крайней мере, красивее его!

Ну вот, он превращает это в личную обиду. Он, конечно, прав, объективно он – милашка, а сфинкс – урод.

Лучшая оборона – наступление. Я перехожу в атаку:

– Что ж, я оказалась права: ты ревнивец, прямо как какой-нибудь примитивный примат. Все представительницы женского пола для тебя – игрушки, с которыми ты можешь поступать, как тебе заблагорассудится.

Чувствуя, что сбила его с толку этим упреком, я усиливаю нажим, несколько перегибая палку:

– Слушай сюда, примитивное и заносчивое животное: никто не создан для того, чтобы принадлежать кому-то еще, а мы, кошки, и подавно. Наше предназначение – быть свободными! – Дальше я перехожу на более ласковый тон: – Ладно уж, я прощаю тебе ревность. Вперед, полюби меня, расслабься!

Закрывая тему, я демонстрирую ему свой зад. А он… Ни за что не догадаетесь, что отмачивает этот негодник: он отказывается от совокупления! Я, конечно, возмущена.

– За кого ты меня принимаешь, Пифагор? Ты вообразил себя единственным и незаменимым? Думаешь, если ты носишь имя знаменитого человека, то весишь столько же, сколько он? Ты – кот, не более того, даром что сиамский! Это не расизм, просто необходимость расставить точки над «i». Я действую в общих интересах. «Цель оправдывает средства» – разве не ты ли учил меня этому?

Вместо ответа он, изображая обиду, отворачивается и удаляется в свой угол, где ложится. Очень надо! Я не настаиваю.

Все эти неженки самцы ужасно утомительны! Мне остается только уснуть. Но уже на пороге забытья меня посещает новая мысль.

Раз я засмеялась, значит, поняла, что такое Юмор. То есть овладела одним из трех знаний, необходимых, по уверению Натали, для создания нового мирового порядка.

Остается немного: освоить Искусство и Любовь.

Последняя позиция не вызывает сомнений: рано или поздно Пифагору наскучит дуться. Ведь это с ним мне предстоит создать мое идеальное партнерство. Иногда мне даже кажется, что моя любовь к нему близка к той Любви с большой буквы, о которой толковала Натали…

26. История сексуальности

Древнейшие изображения эротических сцен относятся к доисторической эпохе. Таковы рисунки из пещеры Кро-Маньона: им 35 000 лет. На них можно различить мужчин, занимающихся любовью с женщинами, а также с другими мужчинами, с козами и овцами.

У древних египтян женщины имели право выбирать партнеров. Практиковалась и зоофилия: греческий историк Геродот описал, как наблюдал за религиозной церемонией, включавшей прилюдный половой акт между жрицей и козлом. В царском семействе было узаконено кровосмешение – средство сохранения чистоты рода. В то же время простому люду надлежало воздерживаться от половых контактов на протяжении 72 дней после кончины фараона.

В Древней Греции единственной целью соития с женщинами считалось деторождение. Удовольствие от секса получали в отношениях между мужчинами. Во время бракосочетания с дочерью царя Дария Александр Великий взасос целовался при всех с двумя своими полководцами, не собираясь скрывать, что состоит с ними в интимной связи.

Кстати, в греческой культуре маленький пенис считался признаком ума, а большой – глупости. Потому-то у большинства мужских скульптур такой скромный пенис.

В Древнем Риме запрещалось заниматься любовью днем, для этого отводилось вечернее время, когда наготу скрывает темнота. Дома терпимости имели вывески, проституткам надлежало выходить на улицу в белокурых париках, так как такой цвет волос, наряду с голубыми глазами, ассоциировался с варварами-северянами (в основном германцами), считавшимися дикарями и выродками. Блондинки-проститутки сразу выделялись среди добропорядочных женщин, сплошь брюнеток.

В Средние века в Европе, и не только там, сексуальные отношения регламентировала религия.

По христианским канонам того времени единственной целью половых отношений было размножение. Половая жизнь допускалась только после брака, в миссионерской позе (мужчина лицом к женщине), по понедельникам, вторникам, четвергам и субботам. Поза по-собачьи (мужчина сзади), соитие до брака, в среду, пятницу и воскресенье считались грехом и карались строго, вплоть до отлучения от церкви.

Кроме того, сексуальные контакты запрещались на протяжении сорока дней перед главными христианскими праздниками (Пасха, Троица, Рождество). Запрет распространялся на время месячных, беременности и в течение сорока дней после родов. Во избежание неположенных и тайных совокуплений священники запугивали паству, утверждая, что такие действия повышают риск выкидышей, смертельных кровотечений при родах, рождения калек и уродцев.

С XII века в городах появляются «парилки» – общественные бани, тогда стало допустимым оголение друг перед другом в приятном тепле, влекущее неизбежное сближение. Однако распространение венерических болезней, в особенности сифилиса, привезенного из Америки первыми испанскими конкистадорами, резко усилило активность рьяных католиков: папа обязал королей закрыть парилки, священники давали обет воздержания, хотя раньше им просто запрещалось жениться. Мастурбация, оральный секс, содомия запрещались не только папами, но и судьями, приговаривавшими виновных к тюремному заключению или к телесным наказаниям.

Гомосексуализм считался извращением (Фома Аквинский писал в XII веке, что он хуже каннибализма) и карался смертью (такой приговор был вынесен в Италии Леонардо да Винчи, спасшемуся только благодаря заступничеству друзей его отца). Позже к нему относились как к болезни, которую надо лечить. Еще в 1952 году английского ученого Алана Тьюринга, изобретателя первого компьютера, принудительно лечили от гомосексуализма гормонами; он предпочел покончить с собой, съев отравленное мышьяком яблоко.

Только в 1960-е годы в Европе и в США к сексуальному удовольствию без цели продолжения рода стали относиться терпимо. Тогда же стал допустим в общественных местах поцелуй в губы, получил распространение секс до брака.

11 июля 1975 года во Франции был принят закон, отменявший уголовное наказание за супружескую измену.

Однако, несмотря на очевидный прогресс, секс оставался табуированной темой, и только успех исследований американцев Мастерса и Джонсон на эту тему привел к тому, что половые отношения стали равноправными темами научных работ наряду со всеми другими.

Энциклопедия относительного и абсолютного знания. Том XII

Акт II. «Третий глаз»

27. Выбор сфинкса

Не знаю, чем занимаетесь после утреннего пробуждения вы, а лично я, едва приподняв веки, норовлю снова уснуть и потому борюсь с собой.

Один из видов этой борьбы – обобщить события предыдущего дня.

Вчера я испытала страх, смеялась, ела жаб и совокуплялась со сфинксом.

Следующая задача – формулировка целей наступившего дня.

Необходимо узнать решение сфинкса.

Я осознаю, где нахожусь, который сейчас час (приблизительно), какая примерно погода за стеной.

Наконец, последний этап: вспомнить, кто я такая.

Я – та, кто вскоре будет править миром, делая его лучше.

Задача настолько масштабна, что трудно удержаться и не уснуть опять, чтобы отсрочить такую колоссальную работу. Но я не поддаюсь порочному побуждению и заставляю себя встать.

Я приветствую вселенную: знай, я явилась!

Я потягиваюсь, вылизываю себя, ибо, как вам известно, девизом моей матери всегда было: «Будущее принадлежит тем, кто раньше себя вылижет».

Обожаю этот процесс! Согласитесь, нет лучше способа, чтобы отложить столкновение с проблемами наступившего дня. Кроме того, мне нравится мой собственный вкус. Завершаю омовения, закинув левую лапу себе на шею, чтобы все вычистить. И тут мне на глаза попадается сиамец, упорно демонстрирующий свою спину.

– Брось, Пифагор, не будешь же ты вечно сердиться на меня за вчерашнее!

Он даже не соизволяет мне ответить, а лишь трусит прочь по берегу зеленого пруда.

Ну и высокомерие!

– Не будь таким гордецом! Мы столько пережили вместе, что ты не можешь меня игнорировать.

Он упрямо удаляется, тряся хвостом, словно желая сказать: «Болтай, сколько тебе влезет, мне это неинтересно».

Так, молча, мы достигаем логова сфинкса, окруженного, как и накануне, кошачьим гаремом. От всех них так разит гормонами, что у меня глаза вылезают из орбит. Сфинкс лакомится воробышком, который, видимо, проявив неосторожность, приблизился к краю пруда, чтобы напиться. При всем своем кажущемся благородстве голый кот ест шумно и неопрятно, перышки так и летят во все стороны.

Вокруг собирается множество кошек, интересующихся предстоящими переговорами. Сфинкс манит нас к себе и начинает с набитым ртом:

– Я всесторонне изучил ваше предложение…

Он выдерживает длинную паузу, продолжая пожирать птичку. Меня покидает терпение.

– Можно поинтересоваться вашим умозаключением?

Он делает глубокий вдох и отвечает:

– В общем и целом, если принимать на веру ваши слова, дорогая Бастет, то одна сторона представлена несколькими сотнями кошек и людьми, запертыми на острове, окруженными и голодающими. Другая сторона – это сотни тысяч крыс во главе с умным вожаком. Все верно?

– Да, но…

– Наша численность – девятьсот тридцать одна кошка. Мы могли бы, конечно, помочь вам, но я обязан ответить себе на главный вопрос: что мы от этого получим? Да и вы подумайте: разве одержанная вами победа – допустим, вы победите – повлияет в долговременной перспективе на вашу судьбу?

Он сворачивает в кольцо свой хвост – не иначе с целью проверить, посетит ли меня снова неудержимое веселье. Как ни странно, сейчас мне совершенно нет дела до его хвоста.

– Наша помощь привела бы только к ограниченному, временному результату, – продолжает он. – Мы принесли бы в жертву много жизней, а добились всего лишь краткой отсрочки неизбежного.

– Иначе говоря?..

– Слушайте, Бастет, будем реалистами: даже если мы победим крыс, они непременно вернутся и в конце концов одержат верх.

Уловив чуть заметное движение его головы, кошки первого ряда начинают на нас наступать.

– Как вожак стаи я должен предвидеть будущее и оберегать своих от грядущих бед.

– Но…

– Мне очень жаль. Глядя правде в лицо, я должен признаться, что не верю в «кошачье будущее». Скорее, грядет «крысиное будущее».

– Тем не менее сражение с ними послужило бы способом…

– Все бесполезно. Допустим, мы победим в первом сражении, но в других нам не одержать верх. Победа в войне с крысами невозможна, Бастет. Нас слишком мало.

Я машинально втягиваю и выпускаю когти – у меня это призрак крайнего раздражения.

Как он меня бесит!

Не знаю, как вы, но лично я не терплю, когда мне противоречат.

– Итак?

– Итак, мы не станем вам помогать, – резюмирует сфинкс.

– Что ж, на нет и суда нет, – говорит Пифагор. – Все, Бастет, уходим. Не станем терять здесь время.

Коты вокруг нас угрожающе шипят, несколько преграждают нам единственный путь к бегству – винтовую лестницу. Сфинкс прерывает свою трапезу и презрительно отодвигает останки птички. Наблюдая за нами, он дергает своим хвостом со смехотворной кисточкой из нескольких серебристых волосков.

Но мне не до смеха. Юмор, выходит, сильно зависит от контекста.

Сфинкс, как выясняется, еще не договорил.

– Если я правильно понял, ваше сопротивление мешает планам крысиного царя, – слышу я.

Сфинкс расправляет свой розовый хвост и постукивает им по краю трона.

– Если мы выдадим вас этому Тамерлану, он, возможно, будет нам признателен и даже увидит в нас своих потенциальных сторонников.

– Вы намерены выдать нас неприятелю? – переспрашиваю я, не веря своим ушам.

– Постарайтесь понять: я исхожу из наших коренных интересов. Я несу ответственность за свою стаю, вы – за свою. Здесь нет ничего личного. Полагаю, вы на моем месте поступили бы точно так же.

– Мне бы в голову не пришло предать свой вид! Это аморально.

– Что это еще такое – мораль? Нечто из человеческого лексикона. У нас, кошек, одна забота – выжить. Вот я и думаю, что наши шансы на выживание сильно повысятся, если мы передадим вас вашим неприятелям, крысам.

Я обвожу котов взглядом. Тут много разных пород, Пифагор научил меня их различать, я запомнила названия: тибетская, абиссинская, бирманская, шартрез, девон-рекс, японский бобтейл, британская короткохвостая, яванская, норвежская, персидская, шотландская вислоухая…

Все до одной отводят глаза.

Жалкие создания!

Если коты и впредь будут меня подводить, придется перейти на кошек.

У меня есть такой опыт, и ощущения, надо сказать, другие, интересные. С кошками дольше стадия предварительных игр, они не так спешат, как коты, не умеющие толком подготовиться.

Впрочем, сейчас не время размышлять об аспектах сексуальности.

Ко мне подходит Нунур. Вижу, он манит меня за собой.

– Повторяю, в моем решении нет ничего личного, – мяукает с трона сфинкс. – Хотите, скажу, чем я руководствуюсь? Не стану этого скрывать: нам страшно.

– Вы не только трусы, но и коллаборационисты! – взрывается Пифагор. – Я отвечу вам словами Уинстона Черчилля, произнесенными после подписания премьером Чемберленом Мюнхенского соглашения, отдававшего Чехословакию на растерзание нацистам: «У вас был выбор между войной и бесчестьем. Вы выбрали бесчестье, теперь вы получите войну!»

Никто не понимает, на что намекает сиамец и что вообще значит эта фраза, но все чувствуют: это страшное оскорбление. Сфинкса оно, правда, не очень задевает.

– Знавал я одного ангорского кота, который только и делал, что дрых. Его как раз звали Уинстон. При пробуждении все его мысли были о еде. Если ваш Уинстон похож на моего, то он не больно смел.

Как я погляжу, первое отрицательное впечатление о сфинксе меня не обмануло. Он, кроме всего прочего, еще и невежда. Теперь я вынуждена иначе посмотреть на весь наш хвостатый вид. Сдается мне, коты поголовно безнадежны.

Не успеваем мы помыслить о бегстве, как нас окружает два десятка здоровенных котов, заставляющих нас без промедления приступить к спуску вниз.

Тут до нашего слуха доносится рев. Это не Ганнибал, а гроза. В дырах в крыше цистерны мелькает ослепительный белый зигзаг, потом припускает сильный дождь. Жабы с лягушками дружно радуются, гладь зеленого пруда испещряют крупные капли, сфинкс убегает в укрытие, но коты продолжают толкать нас вниз по винтовой лестнице.

Не иначе нас выгоняют под дождь!

Да, я уже упоминала о своей ненависти к дождю, но кое-что утаила: моя ненависть так велика, что от одной мысли о том, чтобы вымокнуть, я начинаю терять шерсть целыми клоками. Боюсь, предупредив сфинкса об этой своей особенности, я не добьюсь от него жалости. Полагаю, он уже выбросил меня из головы.

Даю себе обещание: при следующей встрече с котами-сфинксами я не просто буду недоверчива, а отвергну любые приставания, невзирая на степень их настойчивости.

28. Кошки породы сфинкс

Сфинксы – удивительные животные. Поражает облик этих голых созданий: они совершенно лишены шерсти.

Еще поразительнее то, что эта их особенность – не результат скрещивания. Отсутствие шерсти – не следствие генетической мутации или работы человека. Сфинксы всегда были такими, если судить по египетским и ацтекским изображениям, созданным более трех тысяч лет назад.

Со временем сфинксы стали редкостью. Официально их появление снова было зафиксировано в 1983 году, когда французский заводчик привез таких котят во Францию из Канады. Он показал породу на выставке кошек в павильоне Бальтар, дал ей название «сфинкс» и определил ее характерные черты.

У сфинкса треугольная голова, выступающие скулы, плоский череп, высокие широкие уши, круглые глаза, выпирающий живот и тонкий хвост, который часто сравнивают со щупальцем осьминога.

Кожа у сфинкса гораздо толще, чем у представителей других пород, и кажется на ощупь замшевой, нередко она морщинистая. У сфинкса пот выделяется на всей поверхности тела, в отличие от других кошек, у которых потеют только подушечки лап. Полное отсутствие волосяного покрова делает сфинкса подверженным солнечным ударам.

Сфинксы не любят одиночества, они общительнее других кошек. В стае, состоящей из особей разных пород, сфинкс часто становится вожаком ввиду превосходства своих умственных способностей.

С людьми сфинксы очень ласковы. В отличие от других кошек, довольствующихся сидением у человека на коленях, сфинксы забираются на плечо, трутся головой, лижутся. Агрессивного поведения у сфинксов не отмечается. Большинство кошек отличается независимостью, для сфинкса же характерна верность конкретным людям.

Другая их характерная черта – неукротимый аппетит. Из-за отсутствия защитного волосяного покрова им приходится много есть, чтобы согреваться и запасать калории, особенно зимой.

Энциклопедия относительного и абсолютного знания. Том XII

29. В кошачьем плену

Все мы в глубине души о чем-нибудь сильно тревожимся. Моя мать панически боялась пылесоса, Феликс – пауков. Пифагор – собак и любых конфликтов.

Лично я, как только что сказала, не выношу воду, а также глупость своих соплеменников. И теперь мне приходится страдать от одного и от другого сразу. Каждая капля, проникающая сквозь шерсть, обжигает мне кожу. Мне одинаково противна вода и мои соплеменники, задумавшие выдать меня крысам…

Нас выводят за пределы водонапорной башни, и мы движемся в направлении Версальского дворца, где обосновалась бурая орда Тамерлана. Нас конвоируют двадцать жирных котов, которых могли назначить охранниками разве что для смеха.

В небе постоянно сверкают молнии, от грома дрожит земля. Вся природа в смятении, попрятались и птицы, и насекомые, все живое притихло. При каждой вспышке молнии мои зрачки сужаются.

Угораздило же меня здесь оказаться!

Надо было послушать мать, которая повторяла: «Думай, прежде чем что-то сделать, Бастет! Без колебания поступай наперекор своей интуиции, часто это – лучший выбор».

Дождь внезапно прекращается. Я останавливаюсь, чтобы отряхнуться, но один из котов-конвоиров заставляет меня пошевеливаться. Испуг, вызванный грозой, прошел, и я опять улавливаю все окрестные вибрации. Вибриссы сообщают мне, что рядом есть кто-то еще.

Я пытаюсь опознать невидимку. В ноздри мне ударяет знакомый запашок. Это запах пота Натали!

Надо же, я совершенно про нее забыла!

Славная девушка дождалась нас под водокачкой и теперь стала красться за нами. Я тихонько обращаюсь к Пифагору:

– Ты поддерживаешь радиосвязь с моей служанкой?

– За кого ты меня принимаешь, Бастет? Я сообщаю ей обо всем, что происходит.

– Она здесь, неподалеку.

– Знаю.

– Почему ты не попросил ее освободить нас?

– Я просил, но она предпочитает дождаться удобного момента, когда ее действия будут наиболее эффективными.

– Как она определит, что пришел именно этот момент?

Лишь бы Натали не промедлила! Если она перейдет к делу, когда мы окажемся в Версальском дворце, то нам придется худо.

– Чего она ждет? – нетерпеливо спрашиваю я.

– Ее пугает мейн-кун.

Час от часу не легче! Оказывается, моя служанка боится кошек.

– Она говорит, врагов слишком много. Вдруг они выпустят когти и нападут на нее? Ей не поздоровится.

– Она ведь жила с нами, на острове, где от кошек проходу не было!

– Она объясняет, что добрые кошечки совсем другое дело, а эти кажутся опасными.

– Скажи, пусть немедленно атакует, пусть посеет хаос в рядах наших конвоиров и освободит нас. ЭТО ПРИКАЗ.

Нас ведут по лесным тропинкам.

– Приготовься, – говорит мне вдруг Пифагор. – Уже скоро. Она решила действовать на свой страх и риск.

Вижу, что прямо на нас бежит моя служанка, размахивая горящим факелом. Эффект неожиданности и инстинктивный страх животных перед огнем играют в нашу пользу. Мы с Пифагором пользуемся ужасом своих соплеменников, чтобы сбежать от них и что есть силы броситься в противоположную сторону.

Представьте себе эту картину: впереди мчится Натали с горящим факелом, за ней мы с Пифагором и наши преследователи – два десятка здоровенных кошаков во главе с толстым норвежцем Нунуром.

Ни за что не поверила бы, если бы мне раньше сказали, что я буду убегать от кошачьей стаи!

Погоня все ближе. Моей служанке приходит мысль, которую лично я не одобряю: увидев впереди речушку, она бросается в нее. Пифагор тоже прыгает в воду и плывет с целью зацепиться за ее спину.

Нет, только не это!

Преследователи уже близко, вот-вот меня сцапают. Как поступили бы на моем месте вы? Вот и я стискиваю зубы и закрываю глаза. Меня совершенно некстати накрывает болезненное воспоминание, о котором я уже рассказывала, худшее, что со мной происходило в молодости, – попытка служанки устроить мне душ.

Предвидя мое отчаянное сопротивление, она тогда натянула кухонные перчатки, до того толстые, что я не могла ни прокусить их зубами, ни порвать когтями. Она окатила всю меня водой, от которой моя шерсть слиплась и отяжелела. Бедняжка, ей было невдомек, что нам, кошкам, водные процедуры ни к чему, мы самостоятельно заботимся о чистоте, постоянно себя вылизывая.

Я лишилась всего своего достоинства. Но ей мало было этого унижения, и она прибегла к пенящемуся мылу. Я утонула в пузырях – хорошенькое положение! В довершение истязаний меня окатили холодной водой.

Не пожелаю вам ничего похожего на эту пытку. Вообще никому ничего подобного не пожелаю, даже худшему врагу.

Потом она вытерла меня теплым полотенцем и высушила своей сушилкой для волос. Я отомстила, надув ей в постель, навалив ей в туфли и разодрав зубами ее перьевую подушку.

Воспоминание об этой психологической травме не позволяет мне прыгнуть в реку.

– Скорее! – мяукает издалека Пифагор.

Мейн-кун и норвежец все ближе. Мне приходится совершить немыслимое: я зажмуриваюсь, набираю в легкие побольше воздуху и бросаюсь в реку.

Бывают в жизни моменты, которые лучше забыть. Этот принадлежит к их числу. Сначала я плюхаюсь в холодную воду. Все у меня мокрое: лапы, живот, подбородок. Вот ужас так ужас! Я отчаянно барахтаюсь, растопыриваю лапы, чтобы не пойти ко дну.

Рефлекс помог: я всплываю на поверхность. Правда, широко разинув рот, – я нахлебалась воды, но при помощи чихания я от нее избавляюсь и вдыхаю немного живительного теплого воздуха.

До чего же холод и влага отвратительны и недостойны меня! Ледяная влага сжимает меня со всех сторон. Но, молотя лапами воду, я обнаруживаю, что, непрерывно двигаясь, можно и не утонуть.

Я силюсь добраться до моей служанки, но тут позади меня раздается громкое плюх! Это мейн-кун, он тоже прыгнул в воду и приближается ко мне. В отличие от меня, он, похоже, совершенно естественно чувствует себя в жидкой среде. Его примеру следуют другие толстые коты, но они остаются далеко позади. Только этот отличный пловец сокращает расстояние между ним и мной. Но он слишком мохнат, его движение замедляет мокрая отяжелевшая шерсть.

Течение тащит нас всех. Натали с притулившимся у нее на плече Пифагором плывет мерным брассом, совсем как лягушка, из тех, которыми мы лакомились накануне. Я, стараясь их нагнать, изобретаю свой стиль плавания.

Выясняется, что, когда я гребу одновременно передними и задними лапами, моя скорость возрастает. Хвост, который я прежде задирала над водой, теперь служит мне рулем.

После облаков, в которых мы вязли, взлетев на монгольфьере, я открываю для себя новую стихию – водную. Сказал бы мне кто-нибудь раньше, что я окажусь в небесах, а потом в воде, я бы подняла болтуна на смех.

В конечном счете плыть оказалось не так страшно и не так сложно, как я опасалась.

Если вам никогда не доводилось плавать, я поделюсь с вами подсказкой: пережив первое мгновение безумной паники, надо дышать, высовывая голову из воды и делая вдохи и выдохи в одном ритме с движениями лап.

Освоившись с новым ощущением, я уже радуюсь, что преодолела свою врожденную фобию, но радость моя длится недолго: кто-то бьет меня лапой по хвосту. Меня настиг Нунур. Не менее опасны и два приближающихся кота.

Только кошачьего морского боя мне недоставало!

Я слишком сосредоточена на том, чтобы держаться на плаву, и не отвечаю на удар, а просто пытаюсь ослепить Нунура, поднимая хвостом брызги. В результате я теряю скорость, а Натали с Пифагором уплывают все дальше.

Мейн-кун, наоборот, все ближе.

И тут происходит нечто неожиданное: перед нами закручивается водоворот, темная водяная воронка вращается, набирая обороты.

Сначала мне нет до нее дела, но чем я к ней ближе, тем сильнее меня в нее затягивает. Я сопротивляюсь, но водоворот всасывает меня, затаскивая под воду.

Именно в самые опасные мгновения до нас доходит: страх перед чем-то вызван ожиданием чего-то очень плохого.

Я не любила воду, и не без оснований. Напрасно я вообразила, что могу хорошо себя чувствовать в этой стихии. Холодная жидкость заливается мне в легкие. Я барахтаюсь, хотя знаю, что обречена.

Река входит в меня так же неуклонно, как я в нее.

Что ж, вот и настал мой последний час. Сейчас я умру.

Не знаю, приходилось ли вам умирать и представляете ли вы, до чего тяжело описать это переживание.

Я воображаю свое прозрачное тело, поднимающееся к тоннелю света в небесной выси. Там меня поджидают родители.

– Здравствуй, мама (папаша всегда мало значил в моей жизни).

– Чего тебе больше хочется: остаться с нами или вернуться на землю? – спрашивает меня он.

– А у меня есть выбор?

– Выбор есть всегда. Просто спроси себя, закончена эта жизнь или у тебя еще остались дела.

– Вообще-то, в этой жизни еще есть кое-что, имеющее для меня значение: друзья на острове Сите, Пифагор, Анжело, моя служанка.

– Это хорошо, что ты думаешь о тех, кого любишь, – одобрительно урчит моя мать. – Но насколько они для тебя важны?

– Этого я не знаю.

– Подумай: ты готова вернуться туда, к ним?

– Да.

– Речь идет о судьбе твоей души. Хорошенько взвесь свой ответ. Каков он: «да, наверное» или «да, разумеется»?

– Я устала, мама. Может, решишь за меня? Ты же всегда знаешь, как поступать.

– Решение о жизни и смерти приходится принимать самостоятельно. Выбирай. Только потом не жалуйся.

30. Фатализм

Слово «фатализм» происходит от латинского «фатум», что значит «заранее записанная судьба».

Согласно доктрине фатализма, всякий выбор бесполезен, ведь все, что с нами происходит, подчинено уже написанному сценарию, этапы которого закреплены свыше – Природой, богами, Творцом или законами Истории.

Поэтому никакой опыт нельзя считать отрицательным, он – неотъемлемая часть того, что нам суждено пережить, винтик в сложном механизме, элемент основополагающего сценария.

Если ты фаталист, то не жалуйся на несправедливость, понимай ее как закономерный результат развития событий, которые предстоит принять с большей или меньшей степенью смирения.

Жаловаться бессмысленно.

Бороться тоже.

Мир таков, каков он есть, и необходимо отбросить желание его изменить. Терпи страдания, враждебность, беды, ибо все это – испытания для твоего характера.

В своем трактате «О судьбе» Цицерон писал: «Если твоя судьба – излечиться от этой болезни, то ты вылечишься, обращаешься ты к врачу или нет; если же твоя судьба – не выздороветь, то ты не вылечишься, неважно, обращаешься ты к врачу или нет».

Шесть лет странствовавший вместе с основателем джайнизма и впоследствии ставший противником джайнов и буддистов, Маккхали Госала, родившийся в 484 году до нашей эры, отстаивал фатализм, названный «ниятивада». Он утверждал, что «действия не имеют никакого воздействия, ни благого, ни дурного, никакая религиозная практика, никакое поклонение ничего не могут изменить. Все рано или поздно достигают избавления, когда исчерпывается карма». Этому утверждению противоречил, правда, Будда Сиддхартха Гаутама, веривший, что наш выбор напрямую влияет на нашу карму.

Таким образом, фатализм противоположен свободе воли, ибо избавляет человека от ответственности, тогда как свобода воли обязывает человека думать о малейших последствиях его поступков.

Энциклопедия относительного и абсолютного знания. Том XII

31. Разбить раковину

Я открываю глаза.

Выходит, я еще жива!

Оказывается, можно утонуть, поболтать с умершими родителями и… воскреснуть. Поневоле вспомнишь рассказ Пифагора о девяти кошачьих жизнях. Кажется, с одной своей жизнью я сейчас распрощалась. Надеюсь, она не последняя.

Вторая моя мысль – о том, что внутри у меня какая-то мерзкая тяжесть. Задыхаясь, я ищу силы, чтобы исторгнуть из себя это. В конце концов меня рвет водой пополам со слизью. Я кашляю, чтобы выкашлять залившуюся мне внутрь реку.

Освободив легкие, я соображаю, что меня вынесло на противоположный берег. Тут другой пейзаж. Я лежу на полоске черного песка.

Неподалеку вижу кого-то еще. Я встаю и, пошатываясь, вся липкая, направляюсь к неподвижному телу.

Это Нунур, до него несколько метров. Я готова к бою – как выясняется, в отличие от кота. Из его открытого рта вытекла полоска светлой пены.

Он не дышит, вокруг него уже вьются мухи. Я пытаюсь понять, почему погиб он, а не я, и нахожу рациональное объяснение: у него длиннее шерсть, она сильнее намокла от воды, ее тяжесть и утащила его под воду и задержала там; я же просто лишилась чувств, но осталась на поверхности и была прибита течением к мысу.

А вдруг?.. Что если он тоже увидел родителей и предпочел остаться с ними?

Насекомые жужжат все громче, некоторые уже садятся ему на глаза. Не могу не увидеть в этом символ: так кончают те, кто мне мешает, кто противодействует моим намерениям, – их наполняет вода, а по глазам ползают мухи.

Вспоминается человеческая поговорка, которую я слышала от Пифагора: «Если кто-то причинил тебе зло, не мсти. Сядь на берегу реки, и вскоре ты увидишь, как мимо тебя проплывет труп твоего врага».

Мое ожидание было недолгим. Так или иначе я испытываю облегчение от того, что избежала схватки. Я поеживаюсь при мысли, что умерла бы, если бы согласилась остаться с духами родителей.

Ясно и то, что отныне я одна. Ни Пифагора, ни Натали, только я – мокрая, без сил, заблудившаяся. Где я?

Самое насущное сейчас – отряхнуться. Не знаю, как это делаете вы, а я произвожу вращательное движение, начиная от шеи и заканчивая хвостом, – так достигается максимальная просушка. После этого я долго себя вылизываю, избавляясь от всей, до последней капли, мерзкой речной воды.

Теперь, вернув себе кошачье благородство, я перехожу к решению вопроса, в какую сторону направиться. Идти вдоль берега обратно значит рисковать наткнуться на остальных котов, поэтому мое решение – двинуться на юг.

Я и двигаюсь. После путешествия в компании странно оказаться без друзей наедине с природой. Впрочем, я не совсем одна: передо мной гадюка. Я меняю направление – и запутываюсь в паутине.

Совсем забыла, что в дикой природе так и кишит всевозможная живность! Среда, столь отличная от человеческих городов, теперь окружает меня во всем своем естестве: кругом кусачие насекомые, острые колючки, ядовитые грибы.

Я хочу пить и есть. В памяти всплывает мой проект расширения сознания для связи с бурлящей рядом меня жизнью. Теперь это – единственный способ уцелеть во враждебном окружении. Я пытаюсь вписаться в этот поток жизненной энергии, но мешают другие, непрошеные мысли.

Пифагор!

Странно, но сейчас – может, дело в расстоянии – Пифагор кажется мне… потрясающим. Особенно по сравнению с подлым безволосым сфинксом и с не менее подлым сверхмохнатым мейн-куном. Мохнатость Пифагора – это то, что надо, в самый раз.

Чем больше я думаю о Пифагоре, тем более привлекательным его нахожу. Это «мой» кот. Знаю, даже если он на меня дуется, все равно никуда от меня не денется. Кто устоит перед моим природным очарованием?

Мы, женский пол, знаем, что все мужчины такие. Сделай самца разок своим – и он твой навеки. Им невдомек, что партнеров выбираем мы – те, кто отвечает за отношения в паре. А потом мы создаем у них иллюзию, что главные – они, надо же польстить их мужественности!

Я не принадлежу Пифагору, это Пифагор принадлежит мне. И я снова буду ему верна… пока не найду кого-то получше.

На ходу я размышляю о концепции красоты. Возможно, я не знаю, что красиво, а что нет, зато теперь мне ведомо уродство: образцом кошачьего уродства для меня отныне будет сфинкс.

Как я голодна, как голодна! Сейчас пришелся бы очень кстати сухой корм, который сыпала в мою кормушку служанка… Что ж, придется найти что-нибудь перекусить самостоятельно. При всем моем уважении к слизням мне не нравится их консистенция и вкус.

У меня урчит в животе, язык дрожит мелкой дрожью. Речной заплыв лишил меня сил.

ЕДА! СРОЧНО ПОЕСТЬ!

Вижу высоко на ветке птичье гнездо с белыми яйцами. Яйца – моя слабость. Полагаясь на свою природную ловкость, я лезу вверх по стволу, добираюсь до кроны и осторожно приближаюсь к гнезду. Завтрак ждет меня ближе к концу ветки. Я разбиваю когтем правой лапы скорлупу одного из четырех яиц, убираю осколки и сую морду в упоительную желтизну.

Язык ходит взад-вперед. Объедение!

Во втором яйце я нахожу зародыш птенца и с наслаждением его раскусываю. Когда испытываешь лютый голод, эта хрустящая еда – сладчайший источник белка. Одно меня смущает: никак не разберу, что за птичку слопала. Ответ приходит с третьим съеденным яйцом: оказывается, меня разглядывает мамаша, соколиха.

Хозяйка гнезда набрасывается на меня и вонзает мне в тело острые когти и крючковатый клюв. Я инстинктивно выпускаю когти и отшвыриваю ее ловким ударом лапы. Мы сражаемся на ветке, где я с трудом удерживаю шаткое равновесие.

Вот оно, подтверждение моей давней мысли: природа и война – это одно и то же. За доказательствами не надо далеко ходить: встреча с незнакомым существом часто начинается со столкновения.

Противница хлещет меня мощными крыльями, мешая перейти в контратаку. Особенно сильный удар крылом сбрасывает меня с ветки. Я совершаю три (нечетное количество) кувырка и приземляюсь с доступным мне одной изяществом.

Все в порядке, обошлось без переломов.

Продолжать бой мне неохота. Я насытилась, остальное неважно. Поэтому решаю продолжить путь и попытаться найти своих спутников.

Но у соколихи к вопросу иной подход, вернее, подлет. Желая отомстить мне за гибель троих из четырех своих птенцов, она преграждает мне путь и грозно наступает, грозя клювом. При этом она расправляет крылья – так она выглядит гораздо крупнее и опаснее.

Я пячусь, спотыкаюсь, позорно отступаю.

И тут происходит совершенно неожиданное событие. Из зарослей папоротника выскакивают три крысы и набрасываются на соколиху. Я их не почуяла, это, должно быть, дозорные.

Хищная птица, всемогущая в небесах, на земле почти бессильна.

Она силится взлететь, но одна из крыс запрыгивает ей на спину и вонзает зубы ей в шею, две другие в это время удерживают ее крылья. Соколиха вертит головой, тщетно пытаясь достать их клювом.

Эта сцена наводит меня на размышления. Я ведь тоже мать, у которой остался всего один ребенок после убийства остальных при известных вам ужасных обстоятельствах: жених моей служанки утопил всех моих котят, пощадив лишь Анжело.

Вот я и говорю себе: надо помочь этой мамаше, пусть даже я ничего не добьюсь этим для себя самой. Знаю, такие мысли – прямое следствие дурного влияния гуманиста Пифагора. Он уже толковал мне о чувстве под названием «сострадание». Оно возникает, когда вам небезразлично, что у кого-то неприятности.

Я подхожу к месту битвы и принимаю самую свою устрашающую позу: спина выгнута, когти выпущены, пасть широко разинута, клыки напоказ. Уловка срабатывает: крысы оставляют в покое птицу и кидаются на меня.

Давно миновали времена, когда кошка одним своим появлением обращала крыс в бегство. Но трем невесть откуда взявшимся крысам не нагнать на меня страху, не зря Ганнибал учил меня мастерству кош-кван-до. Я издаю рык, хоть и не львиный, но достаточно убедительный, чтобы остановить моих недругов. Мой голос не способен пока убить неприятеля, но все же приводит их в ступор.

Пользуясь временным оцепенением крыс, я набрасываюсь на ближайшую ко мне, целясь когтями ей в глаза. Глаза лопаются, как спелые виноградины.

Это в моем стиле: если я люблю, то люблю, а уж если нет, то извините!

Вторая крыса намерена вонзить в меня свои резцы, но я опережаю ее, полоснув по горлу самым длинным и острым когтем, который гордо называю своим клинком.

Последняя крыса соображает, что ко мне лучше не приближаться, и прибегает к иной тактике ведения боя: она вертит и щелкает хвостом, используя его в качестве кнута. Я получаю хлесткий удар по морде. Хорошо, что у меня есть защита – шерсть.

Удары крысиным хвостом по земле призваны меня устрашить. На наших уроках кош-кван-до еще не доходило до отражения ударов хвостом-кнутом, поэтому я вынуждена импровизировать.

Я прячусь за кустом, изображая испуг. Крыса наносит новый удар своим розовым хлыстом, и он наматывается на ветку. Пока она старается его размотать, я вонзаю свой боевой коготь ей в подбородок, пробиваю мягкий участок между челюстями и втыкаю кончик в нёбо. Выше расположен мозг. Крыса отказывается от сопротивления и прощается с жизнью.

Ты увидишь, где-то наверху тебя ждут твои крысиные предки.

Раненая соколиха еще не взлетела, одно крыло у нее в крови. Она готова продолжить сопротивление. Боюсь, как бы она снова на меня не напала. Как я могла убедиться в прошлом, признательность – не самое распространенное чувство.

– Здравствуйте, – мяукаю я.

Соколиха явно меня не понимает, лишь смотрит то одним, то другим глазом – они у нее расположены по бокам головы. Смысл того, что она при этом выкрикивает на своем гортанном языке, мне категорически недоступен.

Я предпринимаю попытку мысленной коммуникации, надеясь донести до нее следующее:

Я тоже мать и понимаю вашу реакцию. Одно яйцо я вам оставила, чтобы вы могли вывести потомство.

Соколиха все тянет шею, все верит головой, зыркая то одним, то другим глазом.

Поняла или нет?

Сомнение и осторожность заставляют меня без промедления продолжить путь. Если я хочу отыскать моих спутников, то лучше не терять время.

На топком берегу реки ищу их следы и при этом размышляю.

Как выяснилось, я способна сочувствовать существу другого вида и даже испытывать некоторую гордость от того, что спасла его. Это мой первый опыт активного сопереживания.

Во мне явно произошла перемена. Теперь я понимаю, что для связи с природой нужно любить всех ее чад, даже если от них нет никакой пользы.

Проще говоря, я должна возлюбить других, хотя бы для того, чтобы эффективнее с ними общаться. Штука в том, что до сих пор я не любила никого и ничего, кроме себя самой. Даже Анжело. Даже Пифагора. Даже Натали. Даже свою мать. Я видела в них лишь средство для получения или усиления собственного удовольствия. Поэтому мне было все равно, что они чувствуют.

Пифагора я заставляла страдать, постоянно напоминая ему, что у него нет на меня никаких прав. Анжело страдал от моей невнимательности к нему. Натали – от того, что я не была тем домашним любимцем, той живой плюшевой игрушкой, которую ей хотелось иметь.

Или взять кошек и людей на острове Сите, проявивших ко мне доверие: именно из-за меня они сейчас страдают от голода. Я – эгоистка, не способная испытывать благодарность.

Чем больше я думаю, тем лучше вижу, в чем состоит польза этого нового чувства, сострадания. Восприятие всего, что есть вокруг меня, мигом изменяется: даже змеи, слизняки, муравьи, мотыльки, мошкара, комары теперь для меня не просто чужаки, которых я могу пощадить, а могу и слопать.

Не иначе само небо спешит наградить меня за это просветление. Луч солнечного света указывает вдруг на место, где отчетливо видны свежие следы подметок и кошачьих лап.

Они близко!

Недавняя богатая энергией трапеза – соколиные яйца – позволяет мне пуститься бегом. Через некоторое время замечаю, что две цепочки следов разделяются.

Наверное, они пошли в разные стороны, чтобы поскорее меня найти.

Я выбираю кошачьи следы. Вскоре у меня за спиной раздается какой-то шорох. Я озираюсь и прислушиваюсь. За мной кто-то крадется.

Вдруг одна из крыс выжила?

Я ускоряю бег, но чувствую, что меня настигают. Оглядываюсь – и что же я вижу?

Норвежец! Невероятно, на что могут оказаться способны те, кому просто необходимо доставить нам неприятности.

Я выгибаю спину, кот тоже. Топорщу шерсть – он делает то же самое. Он крупнее меня как минимум вдвое. У меня нелегкий период, врагов не счесть, не хватало враждовать еще и с кошками!

Норвежец прыгает, сильно кусает меня в плечо и валит навзничь, пользуясь своей тяжестью. Я пытаюсь его сбросить, но где там! Котяра с серебристой шерстью справится со мной играючи.

И тут я вижу его, Пифагора.

– На помощь! – мяукаю я что есть мочи.

Но сиамец застыл, как в столбняке. Только не это! Нашел время следовать своим принципам пацифиста!

– Помоги, Пифагор! – надрываюсь я. – Сделай хоть что-нибудь!

Огромный норвежец принимается меня душить. Я не могу даже шелохнуться.

– В атаку! – пищу я из последних сил.

Но сиамец продолжает наблюдать за происходящим, решая, очевидно, дилемму: устраниться или броситься в бой.

Сейчас самое время изменить взгляды, Пифагор! Ситуация требует действий. Вперед – из любви ко мне!

Я должна найти убедительные слова:

– Ты обвинял сфинкса в трусости. Докажи, что ты лучше его!

Наконец сиамец решается напасть на моего врага, хотя тот вдвое больше его. Норвежец отбрасывает его ударом лапы, но я пользуюсь моментом, чтобы пустить в ход зубы. Теперь нас двое против одного, шансы уравнялись.

Пифагор дерется не слишком умело, зато с душой. Вцепившись норвежцу в голову, он временно его ослепляет.

Я наношу врагу отвлекающий удар в живот.

Потом мы молотим толстяка лапами. Норвежец наполовину оглушен.

– Прикончи его! – требую я.

Пифагор колеблется.

– Он выследил меня, невзирая на расстояние, значит, он умелый следопыт, – настаиваю я. – Нам нельзя рисковать, с него станется привести остальных котов. Я даже не говорю о третьем коте, прыгнувшем в реку, он тоже может быть неподалеку. Придется его убить, Пифагор.

– Убить кота? Никогда еще такого не делал, – возражает сиамец. – Он… он наш брат.

– Хорош брат! Ты забыл, что он собирался отдать нас на растерзание нашим худшим врагам?

– Он просто выполнял приказание сфинкса.

– Если мы его не обезвредим, то поплатимся за это своими жизнями.

Вот черт! Неужели мне придется сделать это самой?

Видя, что от моего раскисшего компаньона мало толку, я готовлюсь самостоятельно устранить опасность. Как я говорила, меня отличает прагматизм. Мои проекты так величественны, что нельзя рисковать их крушением, уступая капризу малодушного соплеменника.

Я убиваю кота, собиравшегося убить меня. Пифагор отворачивается, как будто это позволит ему не считаться сообщником.

– Хорошо уже то, что ты мне помог. Я боялась, ты отдашь меня на милость этому норвежцу во имя своих пацифистских принципов.

– Я… Думаю, нам лучше найти Натали, – бормочет он, избегая смотреть на останки нашего общего врага.

Он дистанционно связывается с Натали, и вскоре та предстает перед нами. Она хватает меня на руки, радостно прижимает к себе, гладит, твердит мое имя:

– Бастет! О, Бастет, Бастет…

Следуют фразы на ее человечьем языке, выражающие, по-видимому, чувство счастья от единения со мной.

Бедняжка, она, должно быть, до смерти за меня тревожилась. Чувство, которое она испытывает, теперь для меня не загадка: это сострадание. Я лижу ее в щеку, показывая, что тоже рада встрече.

Пифагор держится на расстоянии – наверное, ему стыдно, что он медлил с помощью, а потом не осмелился прикончить смертельного врага. Но я не держу на него зла. Вступить в бой с другим котом для него и так большой шаг вперед.

И вообще, он спас мне жизнь.

Все это меня несколько утомило, и я залезаю своей служанке на плечо. Мяуканьем я стремлюсь дать ей понять, что мы потеряли много времени и что теперь нужно спешить с поиском помощи нашим друзьям.

Мы идем вдоль реки на юг и натыкаемся на заброшенную виллу, где можно передохнуть. Натали находит в ящике консервы, кормит нас – Пифагор считает, что это рагу, – и заваливается спать.

Оставшись с глазу на глаз с Пифагором, я смущенно спрашиваю:

– Ты все еще сердишься на меня за инцидент со сфинксом?

– Нет, – врет он.

Надо найти другую тему, чтобы добиться примирения.

– Однажды ты читал мне отрывок из «Энциклопедии относительного и абсолютного знания» под названием «Сотрудничество – Взаимоуважение – Прощение», там объяснялось, что самый плодотворный способ взаимодействия с другими – систематическое предложение сотрудничества: если другой прибегает к обману, надо все равно действовать, прощать и снова предлагать сотрудничество. Вот я и предлагаю тебе, Пифагор, простить и возобновить сотрудничество.

Говоря все это, я отлично знаю, что мне совершенно не в чем каяться, однако предпочитаю обращаться к нему на самом понятном ему языке.

Он, кажется, начинает сомневаться, поэтому я поступаю по наитию: запрыгиваю на него и навязываю совокупление, как будто самец – я. Бывают моменты, когда инициативу приходится проявлять нам, женскому полу, иначе ожидание затянется на неопределенный срок.

Он уступает, подчиняется, даже доволен, похоже, моим поведением и проявлением властности.

Выходит, он только прикидывается суровым, а на самом деле вполне согласен на роль ведомого.

В итоге мы одновременно получаем огромное удовольствие.

Есть только одна помеха: прямо при оргазме меня посещает непрошеная мысль. Я вижу гладкую морду сфинкса с синими глазами, его широкие высокие уши, розовые и почти прозрачные.

Почему мы фантазируем о тех, кто с нами небрежен, а не о тех, кто нас любит? Вот она, великая загадка кошачьей мысли! Я, по крайней мере, готова признать, что меня заводят коты, которые мне отказывают.

Ладно, знаю, это не очень морально и не вызывает сочувствия, но, признавая собственные желания, ты уже добиваешься некоторого облегчения. К тому же, строго между нами, разве вы сами не такие же?

Разумеется, я не намерена признаваться в своем грехе Пифагору. К тому же он кот, а вы ведь знаете всех этих котов: они примитивы. Разве поймет мужчина сложную женскую натуру? А уж когда наша сестра находится в самом разгаре преображения, как я, то и подавно.

Мы оба засыпаем с чувством, что все возвращается в нормальное русло.

Мне, правда, немного страшно. Меня волнует новое чувство, которое я узнала, – сострадание. Мне нельзя слишком раскисать, не то я превращусь, наподобие Пифагора, в пацифистку, а потом, чего доброго, в ленивую и трусливую пофигистку и утрачу право на всякое уважение к себе.

32. Сотрудничество, взаимоуважение, прощение

В 1979 году Роберт Аксельрод, американский профессор-политолог, устроил соревнование автономных компьютерных программ, моделировавших процесс принятия решений согласно разным стратегиям.

Роберт Аксельрод получил 14 программ от университетских коллег (математиков, физиков, психологов и других), заинтересовавшихся конкурсом. Каждая программа содержала разные правила поведения; но общая цель состояла в накоплении максимального количества очков.

Правилом некоторых «враждебных» программ было максимально быстрое использование соседей, завладение их очками с помощью силы или хитрости, быстрая смена партнеров для продолжения накопления очков, не подразумевающая никакого сотрудничества. Другие, «доброжелательные», программы предполагали самостоятельность, сохранение своих очков и недопущение контакта с потенциальными похитителями. Были и «сумасшедшие» программы, предававшие других или сотрудничавшие «наобум».

Каждая программа двести раз противопоставлялась программам конкурентов. Программа Анатолия Рапопорта победила всех остальных.

Действовала эта программа с учетом трех простых принципов:

1) сотрудничество,

2) взаимоуважение,

3) прощение.

При встрече с другой программой эта сначала предлагала союз, сотрудничество. Далее она действовала по правилу взаимности: «Ты мне – я тебе». Это была стратегия короткой памяти: если другая помогала, та помогала ей в ответ, а на агрессию надлежало отвечать агрессией. Для описания программы Рапопорта подходила формула: «Немедленное наказание, но безусловное прощение».

Сначала программа, действовавшая по правилу «Сотрудничество – взаимоуважение – прощение», уступала агрессивным программам, но в конце концов начала побеждать и даже стала со временем «вирусной». Другие, уяснив, что она эффективнее всего набирает очки, стали равняться на нее. Так Рапопорт и Аксельрод случайно нашли научное подтверждение знаменитому призыву любить друг друга. Именно в этом и состоит наш общий интерес на все времена.

Энциклопедия относительного и абсолютного знания. Том XII

33. Слово собакам

Мать всегда говорила мне: «Что бы ты ни сделала, природа вокруг тебя всегда в курсе, она вознаградит или накажет тебя за твои поступки».

Откровенно говоря, я не очень верю в истинность этой красивой фразы. По-моему, любой поступок мы совершаем в собственных интересах и не должны помышлять о риске огорчиться и пасть духом: то и другое, по-моему, вообще не должно происходить.

Надо сказать, я ни капельки не кичусь своим давешним благородством, порожденным новообретенным состраданием и сочувствием, и по привычке остаюсь живым воплощением скромности и простоты.

С утра пораньше мы продолжаем путь, чтобы больше пройти до наступления жары. Повторяю: я ни от кого не жду вознаграждения за свое героическое поведение. Тем не менее меня не оставляет ощущение, что после случая с соколихой у меня установилась некая связь с природой. По-моему, все эти огромные деревья, все эти низкие папоротники благодарят меня за то, что я не тронула последнее яйцо соколихи и даже помогла ей отбить крысиную атаку.

Они знают! Они все знают о том, что произошло.

Мы идем по разбитым дорогам, по извилистым, заросшим тропам. Один раз мы останавливаемся, чтобы понаблюдать за лисьим семейством, греющим на солнышке свои шубки. Мать вылизывает лисят.

Мне не хочется ни драться, ни пускаться наутек. Все-таки лисий вид находится на полпути между волками и нами, кошками, и ему присуще простое изящество, вызывающее желание… – как бы получше это выразить? – любоваться его представителями.

Мои мысли возвращаются к Натали.

Большинство животных настолько совершенны, что им ни к чему развиваться. Взять хоть этих лисиц. С людьми иначе: они несовершенны и подсознательно ощущают это, поэтому не прекращают стараний стать лучше, отчего и продвинулись так далеко и так быстро. Именно они открыли огонь, а также пресловутую триаду, не выходящую последнее время у меня из головы: юмор – искусство – любовь. Успех сопутствовал им благодаря неутолимой потребности в постоянной самокритике и недовольству тем, что у них есть.

Натали, моя избранница среди людей, понимает, возможно, что сейчас я думаю о ней, и гладит меня правой рукой.

Продолжай, мне нравится!

Мы идем все утро, пока солнце не оказывается в зените.

– Как дела, Пифагор? – спрашиваю я с плеча моей служанки.

Он продолжает путь молча, поэтому я сообщаю ему:

– Когда я спасла соколиху, у меня случилось озарение. Теперь мне знакомо сочувствие.

Его это ни капельки не впечатляет.

– Было бы неплохо, если бы тебя озарило, что надо не только помогать другим, но и уважать их. Люди называют это вежливостью.

Он хочет меня обидеть?

– Ты на что намекаешь?

– Ты не очень-то вежлива со мной.

– Понятие вежливости мне не чуждо, но я считаю его субъективным.

– Можно начать хотя бы со слов «с добрым утром» и «спокойной ночи». Недурно также говорить «пожалуйста» и «спасибо».

Я слезаю с плеча служанки, подхожу к нему и на ходу трусь о его бок головой.

– Мы и так говорим это друг другу по-нашему, по-кошачьи, а то ты этого не знаешь, Пифагор!

– Не постоянно. А что у тебя за манеры? Ты грязно ешь, как мне ни неприятно указывать тебе на это, Бастет. Ты ешь торопливо, шумно, глотаешь пищу, почти не пережевывая.

– Кто бы об этом говорил! Что ж, раз у нас обмен любезностями, то напомню, что ты, наевшись, рыгаешь. Это, что ли, вежливость?

– Для кота – да. Это естественно, после еды надо избавиться от воздушного пузыря в пищеводе.

Мы продолжаем обсуждать необходимость вежливости на человеческий манер в кошачьем мире.

– По-твоему, мы должны желать друг другу приятного аппетита?

– А как же! Это значит «хорошего тебе открытия пищеварительного тракта». Это значит, что надо спрашивать: «Как дела?».

– Зачем еще?

– Это вопрос о пищеварении, буквально он означает: «У тебя хороший стул или запор?».

– Так вот она какая, твоя вежливость!

– Да, я подслушал все это у людей. При чихании нужно говорить: «Будь здоров!».

Под рассуждения о вежливости легче идется. Нашей двуногой тоже легче: не надо нести на плече меня. Вскоре мы выходим к каким-то домам.

Прячемся в кустах и наблюдаем. Натали сует мне бинокль. Я смотрю в него и снова вижу происходящее так, словно все разворачивается у меня под самым носом.

В деревушке с десяток белых домиков. Там нет ни людей, ни кошек, ни крыс.

– Пусто?

– Чую собак, – сообщает Пифагор, принюхиваясь.

Я тоже отмечаю: действительно, тянет собачим духом.

Мы осторожно крадемся к деревне. По мере приближения к домам обоняние сообщает мне все новые сведения. Собак там, похоже, не меньше сотни. Судя по следам на земле, некоторые из них хромают.

– Что нам делать?

– Идти, что же еще, – бодрится Пифагор.

– Предыдущий опыт научил меня осмотрительности. Заметь, всякий раз, когда мы оказываемся среди тех или иных животных, нам грозит опасность. Если даже кошки чуть не выдали нас лютому врагу, то от собак тем более не приходится ждать ничего хорошего. Поди знай, как сильно их напугали крысы!

Сиамец останавливается и трясет головой, как будто вознамерился взболтать себе мозги.

– Возможно, у меня есть план.

– Но возможно, и нет?

– Есть, есть! Просто я не спешу делиться им с тобой. Просто поверь мне. Нам придется воспользоваться своим преимуществом. В отличие от собак мы видим в темноте. Вот я и предлагаю тебе ночную вылазку.

– Ну, не знаю… У меня недоброе предчувствие. Лучше идти дальше. Поищем более надежных союзников.

Но он пропускает мое предостережение мимо ушей.

Ясное дело, стоит нашей сестре выступить с предложением, как всезнайка кот готов его отвергнуть, сочтя неприемлемым.

– Вряд ли кому-то удастся обойтись с нами хуже, чем обошлись подручные сфинкса, – бурчит он.

– Как знаешь, – уступаю я. – Только чур, одни мы! Натали слишком пахучая и шумная, к тому же ни зги не видит в темноте. С ней нас мигом обнаружат.

Пифагор вступает в переговоры с моей служанкой. Я замечаю, что, глядя ей в глаза, могу проникнуть в ее мысли. Как все люди, она совсем мало знает о собаках, считая их послушными и любящими, и сразу причисляет их к нашим союзникам. Она забыла, что крах человеческой цивилизации заставил собак заботиться о себе самостоятельно. Наверняка они сталкивались с крысами и полностью освободились от человеческой опеки.

Мы с Пифагором дожидаемся заката и темноты, затем отправляемся в собачью деревню. Чем она ближе, тем сильнее моя тревога. Через деревню фахверковых домов пролегает широкая улица.

Собаки теперь видны как на ладони. Многие лежат, уснув прямо посреди улицы.

Воздух отравлен тошнотворной вонью – это моча, и, конечно, не кошачья. Кошачья моча пахнет свежей травкой, собачья – гнилой деревяшкой. Трудно придумать запах хуже этого. Я оказалась на обонятельной территории, подвергнутой ковровой бомбардировке, я здесь чужая, мне надо уносить отсюда ноги.

Тем не менее мы с Пифагором крадучись достигаем центра деревни. Вся улица заминирована мерзкими экскрементами.

Никогда не понимала, как может существовать столь вопиющее бесстыдство – отсутствие побуждения спрятать свои испражнения. Мы, кошки, тонкие натуры, не облегчаемся у всех на виду, собаки же презирают элементарные приличия, не говоря о гигиене.

Я исследую эту пакость и прихожу к выводу, что гадили здесь совсем недавно.

Собаки нагрянули сюда только вчера.

Миазмы не только пакостят атмосферу, но и привлекают тучи назойливо жужжащих мух.

Я подпрыгиваю от сухого щелчка. Его происхождение не вызывает сомнения: кто-то из собак шумно испортил во сне воздух, возмутив мой слух, а затем и обоняние. Невозмутимый безобразник с обвислыми ушами продолжает оглашать окрестности неблагозвучными трелями, благо что удары, наносимые им моему обонянию, уже не так сильны.

Меня охватывает желание расхохотаться, как всегда, совершенно несвоевременное. Пифагор, поняв опасность, пинками загоняет меня за ближайший угол.

– Немедленно прекрати! Из-за тебя нас обнаружат!

Сам факт запрета действует на меня парадоксальным образом: желание смеяться делается нестерпимым. Тем не менее я кое-как сдерживаюсь.

– Что со мной? Я кошка, умение смеяться должно быть мне чуждо, – жалуюсь я.

– Мы можем смеяться, а раньше не делали этого, поскольку привыкли ко всему относиться серьезно. Это доказывает, что ты теперь не простая кошка.

– А какая же?

– Думаю, ты все ближе к людям.

Он прав. Я горжусь тем, что веду себя по-человечески, потому и не подавляю некоторые проявления или подавляю, но кое-как. На счастье, мое хихиканье никого не будит. Напрашивается вывод, что собачий сон труднее потревожить, чем кошачий.

Валяющиеся вокруг псины знай себе похрапывают. У меня отлегает от сердца, и мы снова движемся по собачьей деревне. Мне кажется, мы можем свободно продолжить прерванный разговор.

– Не расскажешь мне немного об истории собак?

– У собак и волков был общий предок, больше похожий на волка, чем на собаку. Под влиянием общения с людьми, начавшегося более пятнадцати тысяч лет назад, собаки стали изменяться.

– Если я не ошибаюсь, с нами, кошками, это произошло позже, только десять тысяч лет назад?

– Именно интервалом в пять тысяч лет и объясняется разница в отношениях нашего и их вида с людьми: они раньше пришли к взаимопониманию. За эти тысячелетия люди провели отбор собак, облегчили их одомашнивание. Теперь собаки не могут жить в дикой природе и обречены на сожительство с человеком.

Под аккомпанемент новой неблагозвучной трели Пифагор приводит выразительный пример:

– Взять хоть этого французского бульдога с коротким пищеварительным трактом…

– Так вот почему он издает неприличные звуки!

– Он иначе не может, бедняга! И жизнь у него короче в сравнении с дикими предками.

Еще одна собака справа от меня издает такие же неприятные звуки.

– У французского бульдога тональность си-бемоль, а у гладкошерстной таксы – фа-диез, – наставительно уточняет мой спутник, никогда не упускающий возможности блеснуть своими познаниями. – Он указывает на третью спящую собаку: – А вот этот – пекинес. Слышишь, как он храпит? Это из-за слишком короткой морды.

Меня поражает облик еще одной спящей собаки: она лежит на животе, не касаясь лапами земли.

– Опять человек потрудился?

– А как же! Некоторые собаки жиреют, потому что не охотятся, мало бегают, проводят дни в неподвижности и только и делают, что едят. Вот и результат.

Меня опять душит смех, и на этот раз сдержаться не удается. Результат не заставляет себя долго ждать: одна собака открывает глаза и направляется к нам. У нее тонкая морда и вытянутое черное туловище.

– Доберман, – подсказывает Пифагор.

Доберман, медленно приближаясь, рычит. Со всех сторон на нас наступают, обнажив клыки, еще десяток собак, они гораздо крупнее нас с Пифагором.

– Что предусматривает твой план теперь, Пифагор?

– Бегство!

Мы с сиамцем мчимся во весь дух по главной деревенской улице, спасаясь от злобно лающей своры во главе с доберманом. В конце концов мы оказываемся в тупике, собаки окружают нас.

Наступает мой черед прибегнуть к спасительной импровизации. Здесь главное – методичность и постановка правильных вопросов.

В чем наше преимущество перед собаками? Ясное дело, в умении видеть в темноте. А еще?

Еще мы умеем лазить по деревьям. Я шепчу Пифагору на ухо:

– Забирайся на этот каштан!

Повторять совет излишне. Мы цепляемся когтями за нежную кору, безжалостные собачьи челюсти щелкают вхолостую, наших хвостов им не ухватить.

Некоторым собакам удается, впрочем, немного подняться по стволу. Нам приходится лезть на самую верхушку, где наиболее тонкие ветки, чтобы псы до нас не дотянулись.

Лай внизу становится все более свирепым. Это напоминает мне случай близ Булонского леса, когда нам пришлось искать спасения на уличном фонаре.

В жизни все повторяется, меняется только фон событий.

Пифагор тихо просит:

– Может, объяснишь все-таки, почему ты спала со сфинксом?

– Потому что он красивый, – вру я.

Что толку объяснять ему, что мы созданы не для обладания друг другом, а для свободы, пусть даже в паре. Надо будет научить этому Анжело, чтобы он не мучил своих будущих партнерш.

Лай внизу все усиливается. Наши жизни зависят теперь от прочности тонких веток, за которые мы цепляемся.

– Ну и как, тебе понравилось?

Пусть он меня возненавидит, тогда ему будет легче перенести мою гибель.

– Отсутствие шерсти дает совершенно новое ощущение. Сначала удивляешься, потом привыкаешь.

Он сглатывает.

– Это было лучше, чем со мной?

– Если ты побреешься, то будет более… гладко. Ты, такой поклонник всего человеческого, должен признать, что у людей мужчины бреются из заботы о чистоте.

Зачем, скажите, я знакомилась с понятием сочувствия? В этот ответственный момент мне по каким-то загадочным причинам приспичило вредничать. Всегда считала, что лучше быть палачом, чем приговоренной к казни, к тому же Пифагор действует мне на нервы этой своей квазичеловеческой ревностью. Вот я и вывалила на него в самый неподходящий момент свой сарказм.

Похоже, это задело его за живое.

– Ты никогда мне полностью не доверяла, правда, Бастет? Почему? Не потому ли, что «третий глаз» делает меня не таким, как остальные?

Я стараюсь придумать какой-нибудь благородный ответ, но мешает адский шум, устроенный сворой внизу.

– Чем болтать глупости, лучше скажи: как долго, по-твоему, мы сможем просидеть на этих ветках?

– От силы день. Потом мы устанем, и во сне нас может подвести угасший инстинкт равновесия.

Я поеживаюсь. Разъяренная свора внизу действует мне на нервы.

– Вместе мы пережили много всякого. Жаль, если нам не удастся спасти наших друзей на острове Сите.

Он тоже ищет способ отвлечься.

– Думаю, то, что нас отличает, – это наши совместные планы.

– Ты прав, Пифагор. Я отвечаю за коммуникацию, ты – за знания.

– Эсмеральда – образец хорошей матери.

– Вольфганг умел наслаждаться вкусной едой.

– Ганнибал не возражал, когда его причисляли к обычным кошкам.

– Тамерлан стремится завладеть миром и установить всюду крысиное владычество.

– Натали мечтает возродить мир после Краха.

– Патриция пытается установить связь с другими формами жизни.

– Анжело полагается на насилие.

Произнося последнюю фразу, я вижу перед собой своего котенка. Я всегда была ему плохой матерью, а теперь еще и умру, так и не сказав ему, что люблю его. Собственно, я вообще никому не признавалась в любви по той простой причине, что сделать это не приходило мне в голову. Но освоение сочувствия навело меня на мысль о заполнении этой лакуны.

Я не тороплюсь сообщать об этом Пифагору (он бы обрадовался, а я считаю, что в данный момент он этого не заслуживает), просто обещаю себе впредь чаще проявлять свои чувства.

Пускай у людей, если исходить из моего ограниченного опыта (наблюдений за Натали и ее бывшим женихом, паршивцем Томом), не сексуальность, а одно название, зато у них странная предрасположенность к бурным чувствам. Это проявляется в их манере разговаривать, ласкать друг друга, смотреть друг на друга – даже я, даром что кошка, отдаю должное этой их особенности. Как расширяются в такие моменты их зрачки, как растягиваются в улыбке губы, как они впиваются друг в друга глазами – просто загляденье!

У нас, кошек, никогда такого не бывает.

Им случается впадать в такое состояние – и обходиться без интима. Их и так захлестывают эти самые чувства.

Можно предположить, что мы, кошки, мнящие себя умнее людей, в действительности заблуждаемся и что это они вправе преподать нам урок. Люди имеют причины учить кошек состраданию и проявлению любви к другим.

Нет, я брежу, это у меня со страху.

Время идет, а собаки внизу все не унимаются. Я, в отличие от них, утомлена. Очень боюсь уснуть, свалиться и быть растерзанной зубастыми пастями, злобно изрыгающими пену. Чтобы этого не произошло, я стараюсь не слушать их настырный лай. Чувство сострадания, теперь к Пифагору, – единственное, что заставляет меня бодрствовать.

Уж не любовь ли это?

Вот еще! Влюбиться в чванливого сиамца? Только этого не хватало!

34. Наши крохотные квартиранты

Американский биолог Ричард Докинз, автор книги «Эгоистичный ген», выдвинул оригинальную теорию: вирусы, бактерии, простейшие, черви-паразиты, живущие у нас в организме, так или иначе влияют на наше поведение. Засев у нас в органах или в клетках, эти крохотные существа имеют собственные планы на наш счет, и мы неосознанно им подчиняемся. Получается, что если мы совершаем порой непонятные поступки, то объяснение этому – невидимые квартиранты, использующие нас для размножения.

Докинз заметил, например, что больные сифилисом (его возбудитель – бактерия) сильнее хотят половых связей, чем здоровые люди. Он сделал из этого вывод, что бактерии сифилиса стремятся к максимальному распространению, и это обеспечивает частые половые контакты его переносчиков.

Печеночный сосальщик, крохотный червь, случайно съеденный муравьем, завладевает его мозгом. Попав в муравьиный мозг, сосальщик будит ночью своего хозяина и превращает его в зомби: муравей цепляется за верхушку травинки и ждет, чтобы его съела овца. Благодаря этому сосальщик может продолжить развитие в пищеварительной системе овцы и размножаться дальше.

У кошек свой нежелательный гость, стремящийся к размножению, – токсоплазмоз. Кошка служит переносчиком простейшего (Toxoplasma gondii), выделяемого с ее испражнениями и мочой. Профессор Ярослав Флегр, специалист по паразитам, утверждает, что у крыс естественное отвращение к кошачьей моче, однако стоит крысе заразиться токсоплазмозом, как ее начинает привлекать этот запах, что позволяет кошкам с большей легкостью ловить таких крыс, а значит, способствовать размножению простейшего.

У людей заражение токсоплазмозом проходит бессимптомно, однако он может представлять опасность для беременной, помешав росту плода. Против токсоплазмоза не существует ни вакцины, ни лечения.

Более того, другие исследования профессора Флегра показывают, что этот паразит также изменяет поведение своего хозяина-человека. У зараженных токсоплазмозом людей (а это более 30 процентов населения), как и у крыс, изменяется обонятельная чувствительность: запах кошачьей мочи становится им приятен, у них развивается неестественное влечение к кошкам, им трудно удержаться, чтобы их не гладить.

Любопытно также то, что зараженные токсоплазмозом более склонны к риску.

В 2002 году профессор Флегр, изучая поведение водителей, установил, что пораженные токсоплазмозом ездят быстрее и в три раза чаще попадают в дорожно-транспортные происшествия.

Энциклопедия относительного и абсолютного знания. Том XII

35. На дереве

Бывают дни, когда лучше было бы не пробуждаться. Правда, этим утром я не просыпалась, потому что и не засыпала, боясь свалиться во сне с ветки.

Согласитесь, тонкая ветка дерева – не лучшее место для отдыха. А тут еще беснующаяся собачья свора, тупо лающая внизу без малейшего перерыва.

– Лежать! Марш в конуру! – мяукаю я.

Пифагор грустно вздыхает:

– Побереги слюну, мы должны экономить энергию, чтобы продержаться как можно дольше. Дыши глубже, чтобы не было судорог.

Лай еще больше усиливается. Стараясь удержать равновесие на кончике ветки каштана, я спрашиваю:

– Они вообще никогда не устают?

– Они сменяют друг друга. Посмотри, сейчас внизу не те, что лаяли вчера вечером.

– Как поступил бы в этой ситуации твой тезка человек?

– Ты спрашиваешь, что сделал бы философ Пифагор, если бы очутился на ветке дерева, спасаясь от собак, вознамерившихся порвать его на куски? Полагаю, он позвал бы на помощь.

Мне кажется, что у меня в голове что-то щелкнуло.

– Почему бы тебе не вызвать Натали?

Какие мы глупцы! Я тупица. Наверное, страх и паника мешали нам рационально мыслить. Почему-то мы никогда не вспоминаем про людей. Вот и на этот раз мы напрочь забыли о моей служанке. Пифагор в считаные секунды связывается с Натали и с облегчением поворачивается ко мне:

– Она ждала нашего сигнала и очень волновалась. Сейчас она придет.

И верно, я вижу на улице, освещенной наконец светом начинающегося дня, силуэт нашего любимого человека. Какая радостная картина! Собаки, удивленные появлением двуногого существа, прекращают лай, некоторые, принюхиваясь, бегут к Натали, виляя хвостами. Гордо, с развевающимися на ветру черными волосами, она приближается к каштану. Я издали чую ее духи. То, как она держится, вызывает уважение. Какая она красавица!

Удивленные собаки сначала колеблются, потом покорно расступаются. Годы рабского послушания не прошли даром.

– Бастет! – радостно кричит Натали, показывая жестом, чтобы мы спустились.

Я спрыгиваю прямо в ее распахнутые объятия. Пифагор следует моему примеру. Осторожности ради мы сидим у нее на плечах.

Лай и рычание полностью стихли. Натали обращается к собакам на своем языке:

– Лежать! Кому говорю? Лежать!

Догадываюсь, что собачье племя понимает интонации и стоящие за ними эмоции, если не сами произнесенные слова.

Она продолжает, звучат другие слова. Собаки внимательно слушают, вопросительно виляя хвостами.

– Что она им говорит? – интересуюсь я у Пифагора.

– Полагаю, она пытается найти вожака стаи.

– Думаешь, они ее поймут?

– Долго прожив с людьми, многие собаки начинают понимать их речь, пускай по-своему. Говорят, будто некоторые из них понимают более двух с половиной сотен человеческих слов.

Теперь, когда мне уже не так страшно, я внимательнее к ним приглядываюсь. Передо мной собаки всех размеров, самого разного веса, с хвостами самой разной длины, всех мастей. На некоторых шрамы от укусов – скорее всего, это память о сражениях с крысами. Некоторые скачут на трех лапах.

Наконец от своры отделяется пес с длинной черно-белой шерстью. Остальные перед ним расступаются. Я шепчу Пифагору:

– Какой он породы?

– Бордер-колли, шотландская порода, выведенная когда-то для охраны овечьих стад. По человеческим критериям, это самая умная собака, то есть понимающая больше всего слов и легче остальных поддающаяся дрессировке, в частности, для цирковых представлений.

Бордер-колли останавливается в паре шагов от моей служанки и обнажает клыки – мол, берегись, не исключено нападение.

Я исхожу в своих выводах из собственных критериев. Хвост заведен под живот для самозащиты, уши напряжены, чтобы не пропустить даже еле заметное движение. У нас то и другое – признаки доверия, у них – свидетельство готовности напасть.

Натали опускается на колени и протягивает псу руку ладонью вверх. Как объясняла мне мать, это жест признания. Когда люди протягивают руку ладонью вниз, то это говорит об их намерении доминировать, когда ладонью вверх, да еще опустившись на корточки, то это указывает на желание установить контакт или на признание своего подчиненного положения.

Бордер-колли колеблется, потом вытягивает хвост и опускает уши. Все собаки вокруг тоже расслабляются, мне даже чудится выдох облегчения.

Одна приносит мне целый пакет сухого корма. Я нюхаю подношение и узнаю курятину с провансальскими травами. Пока я утоляю голод, другой пес, увидев на мне рану, полученную в столкновении с соколихой, начинает ее зализывать. Я от неожиданности шарахаюсь.

– Пусть лижет, – советует Пифагор, – у собак дезинфицирующая слюна.

Бордер-колли и Натали продолжают свой особый разговор, причем пес как будто все понимает. Вскоре он издает совсем другой лай и куда-то трусит. На бегу останавливается, оглядывается, шумно дышит, вывалив длинный розовый язык. Его явно разбирает нетерпение.

– Он зовет нас за собой, – догадывается Пифагор.

Пройдя сквозь двойную шеренгу наших новоявленных четвероногих обожателей, мы покидаем их деревню. Нас провожает приветливый лай – пожелания доброго пути.

– Получается, собаки настроены к нам дружелюбнее, чем соплеменники коты, – вынуждена признать я. – Видимо, я была к ним несправедлива.

– У людей есть поговорка: «Только дураки не меняют своего мнения». Ты молодец, что пересмотрела свое отношение к собакам, Бастет.

Расставаясь с новыми друзьями, собаками, я пытаюсь пролаять следующую мысль: Вы – собаки, но я все равно вас уважаю. Звучит ответный лай, наверняка выражающий ту же мысль, но уже на наш счет.

Мы торопимся за черно-белым проводником. Отчего-то он мне симпатичен – сама не пойму причину. Вскоре мы добираемся до места, куда он собирался нас привести. Оно обнесено колючей проволокой, перемежаемой башенками. За колючей проволокой мы видим человеческое жилье. Там витает человечий дух.

После Версаля, занятого крысами, водокачки с кошками, собачьей деревни мы наконец-то видим дома, где живут… люди!

Бордер-колли лает, мотая головой. Натали что-то говорит Пифагору, и я получаю от него разъяснение:

– Ей знакомо это место. Это Университет Орсе, здесь собрались лучшие знатоки всех наук.

– Тем лучше. Мне надоело сталкиваться с существами, не умеющими думать.

Но, произнося эти слова, я понимаю, что не права. На самом деле мне встречаются удивительно умные животные, взять хотя бы пса, приведшего нас сюда.

36. Интеллект животных

Согласно человеческим критериям, самые умные животные – это (по мере убывания ума):

1. Шимпанзе. Умеет пользоваться орудиями, например, ищет насекомых в коре дерева при помощи палочки. Он может даже их создавать. Еще шимпанзе общаются на своем обезьяньем языке. Они способны узнавать на рисунках людей и предметы. Шимпанзе сбиваются в группы, своеобразные племена. Шимпанзе бонобо прибегают к сексу для снятия напряжения в дипломатических отношениях.

2. Дельфин. Он ведет социальную жизнь, умеет разрабатывать стратегию с подключением других дельфинов с целью наиболее эффективного окружения рыбьего косяка. Дельфин игрив. Он пользуется очень сложным языком, присваивает разным особям имена, учитывая их высшее или низшее положение относительно себя. Он осознает такие понятия, как «трогать», «внутри», «снаружи», «слева», «справа». Он может изобретать игры и учить людей в них играть.

3. Свинья. Легко идет на контакт. Знает, что такое зеркало, сознает саму себя как отдельное существо. Легко обучается, исправляет собственные ошибки. Изобретательна, расслабляется в игре. Умеет образовывать группы. Любит и защищает свою семью, обучает поросят. Может схватить зубами ветку и воспользоваться ею как орудием, применив ее, к примеру, в роли рычага.

4. Слон. Это общительное животное, слоны имеют сложную иерархическую систему взаимодействия с пожилой доминантной самкой. Слон – альтруист, он может помогать слабейшим. Узнает себя в зеркале, пользуется веткой как орудием. В случае смерти одного из членов группы остальные исполняют сложный ритуал.

5. Ворон. Молодые вороны живут, сбившись в стаи сверстников, причем каждый занимает в стае определенное место. Повзрослев, вороны разбиваются на пары и образовывают семью. Ворон умеет считать до 8. Может добраться до недосягаемой пищи, применив целый комплекс приемов. Узнает себя в зеркале. Может, зажав в клюве камень, разбить им яйцо.

6. Осьминог. Отважен, ему все любопытно, он быстро учится, находит решение для своих задач, разрабатывает стратегию охоты. Умеет пользоваться орудиями, вплоть до создания себе защитной каски из скорлупы кокоса. Быстрее всех остальных животных находит выход из лабиринта.

7. Крыса. Исключительная память помогает крысе запоминать самый короткий и удобный путь и способы преодоления опасных участков. Умеет жить в очень многочисленных группах и соблюдает иерархию, уважая вышестоящих и попирая нижестоящих. Группе присущи ритуалы установления карантина во избежание заражения после употребления кем-то из группы незнакомой еды. Крыса способна извлекать уроки из своих успехов и неудач.

8. Кошка. Обладает высокой обучаемостью, способна жить и в одиночку, и в группе. Интересуется всем новым, игрива. У кошки очень содержательный и активный сон, именно она помогла ученым понять механизмы сна. Это животное умеет приспособиться к любой новой ситуации.

9. Собака. Обладает эмоциональным интеллектом, позволяющим великолепно улавливать чувства хозяина. Она верна и умеет создавать с людьми особенные отношения. Способна всячески проявлять свою любовь к своему избраннику.

10. Муравьи. Пусть они и лишены интеллекта «человеческого» типа, зато по части социализации они чемпионы, ибо способны строить «города», рассчитанные на 50 и более миллионов жителей, где царит полная гармония (пример – рыжие древесные муравьи европейских лесов). Им знакомо растениеводство (они выращивают в своих подземельях грибы), война, животноводство (муравьи разводят тлей, получая от них медвяную росу), архитектура (они строят пирамидальные «города» с соляриями и с эффективной системой вентиляции).

Энциклопедия относительного и абсолютного знания. Том XII

37. Университет Орсе

Натали бросает камень в сторону забора из колючей проволоки. Раздается треск, сыплются искры.

– Так я и думала: по проволоке пропущен ток высокого напряжения, – сообщает она сиамцу, а тот спешит перевести ее слова мне.

– Что это значит?

– То и значит: дотронешься до проволоки – получишь смертельный удар током.

Подойдя ближе, мы видим сотни обугленных крысиных трупиков. Крысы убеждаются на собственном опыте, что существует способ остановить их вторжение.

Наконец-то найден эффективный способ обороны от этой напасти!

Натали идет к главным воротам – надежным, с деревянными вышками по бокам. Все это определенно появилось здесь недавно, после Краха.

При нашем появлении человек на сторожевой вышке включает прожекторы, и ноги моей служанки полосует пучок лучей. Мы замираем на месте. Бордер-колли приветственно лает и виляет хвостом – радуется, что исполнил свою миссию.

Моя служанка и человек на вышке заводят разговор. Я ровным счетом ничего не понимаю (меня бесит шлепанье губами, смысл которого от меня ускользает), но Натали, похоже, находит убедительные доводы, потому что створки ворот приоткрываются, и мы видим человека в странном серебристом комбинезоне, затрудняющем его движения.

На голове у человека круглый шлем, комбинезон надежно скрывает его тело. Он держит в руке чемоданчик.

– Это космический скафандр, – объясняет мне Пифагор. – В таком высаживались на Луну.

– Зачем он его напялил?

– Во избежание контакта с воздухом, с микробами. Наверное, они еще боятся чумы.

Человек в скафандре тянется к Натали гудящим щупом с мигающими лампочками. Закончив с Натали, он тщательно обследует мою шерсть, потом принимается за Пифагора. После этого он берет образец моей слюны, тыкает меня иглой – это называется «анализ крови». Нам велено ждать. Человек открывает свой чемоданчик, достает оттуда какие-то приборы и долго возится с пробирками. Потом он опрыскивает нас чем-то вонючим.

– Обеззараживающее средство, убивающее бактерии, – комментирует сиамец.

Человек посыпает нас желтым порошком.

– Эта дрянь убивает вшей и блох, переносчиков чумы.

Человек в скафандре машет рукой часовому на вышке, и тот пропускает нас в ворота.

Натали сажает нас себе на плечи, показывая, что мы неразлучны. Мы заходим на территорию университета.

Это даже не деревня, а скопление построек разных стилей. Здесь много деревьев, и потому территория похожа на парк. Все здесь выглядит так, словно не было ни Краха, ни эпидемии, ни войны. Все снующие по дорожкам люди в белых халатах.

Моя служанка и человек в скафандре, снявший шлем, ведут на ходу беседу. Пифагор переводит:

– Это очень известный университет. Здесь разрабатывали самые современные технологии в самых разных направлениях. Когда произошел Крах, преподаватели и студенты засели здесь, как в крепости, и все сделали, чтобы оградить себя от опасностей извне.

– Тем не менее они впустили сюда нас, – удивленно замечаю я.

– Если мы постараемся не создавать угрозу их безопасности и не мешать их спокойствию, то сможем пользоваться их гостеприимством.

– Тебе не кажется, что они малость… Как называют тех, кто боится всего на свете?

– Параноики.

Еще одно полезное словечко для моего словаря.

– Учти, выживают как раз самые завзятые параноики, а завзятых оптимистов давно нет на свете, – иронизирует Пифагор.

Оптимисты? Звучит знакомо. Моя мать называла их плохо информированными людьми. Умела она точно сформулировать мысль, ничего не скажешь.

Нас подводят к старинному зданию со светло-розовыми стенами. Мы поднимаемся по мраморной лестнице и останавливаемся перед черной дверью.

За ней распложены экраны и какие-то аппараты. В центре помещения сидит за столом мужчина с длинными седыми волосами, в очках с толстыми стеклами. На нем, как и на всех здесь, белый халат, из кармана торчат ручки – не иначе признак заслуг.

На лбу у него шрам – вроде тех, что остаются от крысиных резцов.

Седовласый беседует с приведшим нас сюда человеком, потом предлагает Натали сесть в глубокое кресло напротив него.

Люди продолжают свой диалог, производя звуки и щелкая языком.

– Этого человека зовут Филипп Сарфати, – переводит мне Пифагор, – он ректор университета. Когда возникла опасность гражданской войны, студенты и профессора университета поселились здесь, вооружились до зубов, и стали отбивать нападения. Университет был излюбленной мишенью религиозных фанатиков, ведь женщины имели право учиться здесь наравне с мужчинами. Когда случился Крах, многие погибли, но в боях они обрели мастерство самообороны. Пережив теракты и эпидемии, обнесли кампус высокой стеной из колючей проволоки, служащей преградой для крыс, поставили вышки с пулеметами, чтобы отгонять религиозных фанатиков. Все связи с внешним миром прекращены. Принят особый протокол, исключающий риск заражения. Когда снова начались атаки крыс, по колючей проволоке пустили ток. Много крыс на ней поджарилось. Они продолжают на ней гибнуть, как будто вновь и вновь проверяя ее эффективность.

Как все это любопытно!

– Уверена, мы попали туда, куда надо, – резюмирую я.

– Здесь, – продолжает Пифагор, – все предусмотрено для автономного существования в замкнутой экосистеме. Примерно того же мы хотели добиться на Лебедином острове, а потом на острове Сите. Здесь выращивают овощи и фрукты. До Краха в университете было тридцать тысяч студентов, две тысячи преподавателей и тысяча исследователей, трудившихся в восьмидесяти двух лабораториях. Площадь всего кампуса – двести гектаров.

Не имею понятия, что это значит, но догадываюсь: это больше, чем я раньше думала.

– Здесь воспитали двух нобелевских лауреатов по физике и двух удостоенных медали Филдса – это такие награды за научные достижения. Награжденные – большие умники.

Я радостно вздыхаю. Оказаться в окружении самых смышленых представителей человеческого вида – большая удача. Кто знает, вдруг они меня поймут?

Натали продолжает общаться с седовласым. В знак согласия они по очереди кивают головой. Надеюсь, она не забудет объяснить ему, что нам нужна их помощь для спасения наших друзей. Пифагор держит меня в курсе обсуждаемых тем.

Филипп сообщает, что у защитников периметра нет намерения его покидать. По их мнению, здесь предстоит еще немало сделать, чтобы исключить всякую угрозу извне. Поясняя свои слова, он берет пульт и включает экран.

– На этой карте мира, – переводит мне Пифагор, – показаны все места, где закрепились избегнувшие эпидемии люди. До кризиса их численность составляла восемь миллиардов, а теперь, по его оценке, остался от силы миллиард. Сильнее всего пострадали крупнейшие города из-за плотности населения, увеличивающей заболеваемость и всяческие трения. В отличие от них небольшие изолированные поселения мало подвергались крысиным нашествиям. Некоторые люди спаслись на островах и высоко в горах, избежав худшего.

– Даже если люди больше не являются единоличными хозяевами планеты, – продолжает Филипп, – благодаря электричеству и действующему Интернету они могут выжить и сохранить свои знания. Профессора университета готовы к созданию полной базы данных и к распространению знаний во Франции и во всем мире.

Седовласый показывает изображения огромных зданий.

– Университет Орсе, – переводит Пифагор, – поддерживает тесные связи с университетом Нью-Йорка. Там, на острове Манхэттен, создали эффективное средство от крыс. Теперь Манхэттен – крепость, свободная от крыс.

Я не ослышалась? Эффективное средство от крыс?

– К сожалению, некоторые вещества, входящие в состав этого средства, есть только там. Сюда их не доставить из-за отсутствия авиасообщения. Вышедший из порта Нью-Йорка корабль с грузом драгоценного средства сгинул. То ли затонул, то ли пассажиры подверглись атаке уже на нашем берегу.

Я слушаю, разинув рот.

Значит, оружие существует, просто оно пока нам недоступно!

– После этой неудачи из Нью-Йорка вышли другие корабли. Если все получится, мы сумеем избавиться от крыс раз и навсегда.

– Что если их тоже потопят или перехватят?

– Не будь пессимисткой, Бастет.

Пифагор переводит мне продолжение разговора:

– Университет Орсе послужит ядром будущего мира благодаря своему информационному центру. Ректор хочет нас с ним познакомить.

Филипп ведет нас к светло-серому полукруглому зданию.

В здании мы видим огромные шкафы, в которых мигает свет. Внутри стеклянного бокса стоит стол с несколькими экранами и клавиатурами, за столом спиной к нам сидит человек в белом халате. Он оборачивается. Это темноглазый пухлогубый брюнет в синих очках.

Они с Филиппом пожимают друг другу руку (у нас, кошек, есть похожий ритуал приветствия – мы тремся носами).

– Это место называется мозгом университета, – объясняет Филипп. – Знакомьтесь, профессор Роман Уэллс, «хранитель памяти». У него собственный честолюбивый проект: собрать все знания человечества, чтобы исключить опасность их утраты.

Человек в синих очках выглядит скромником – беседуя с моей служанкой Натали, он не смеет поднять на нее глаза. Она так его смущает, что его речь становится неразборчивой. Чувствую, между ними что-то происходит. Мы, кошки, умеем улавливать энергообмен между представителями разного пола любого биологического вида.

Филипп продолжает рассказывать о молодом человеке:

– Система электрической защиты кампуса – изобретение Романа. Кроме того, он – главный новатор среди наших исследователей. Он одержим идеей сохранения знаний. Он считает: все, что не зафиксировано в книге или в памяти, забывается, а если что-то забыто, то этого как будто и не существовало.

Мне нравится эта мысль. Пифагор продолжает переводить, добавляя кое-что от себя:

– Поэтому он стал энциклопедистом. Знаешь, что самое удивительное? Это он выкладывает в Интернете статьи ЭОАЗ!

– Что такое ЭОАЗ?

– «Энциклопедия относительного и абсолютного знания». Ну тот интернет-сайт, о котором я так часто тебе говорю, со сведениями по истории, биологии, физике, психологии.

– Он в одиночку делает такое важное дело?

– По-моему, Роман – потомок того, кто придумал ЭОАЗ. Это еще не все. Роман объединил другие энциклопедии: «Универсалис», «Британнику», «Дидро», миллионы текстов «Википедии». Ко всему этому он добавил сотни тысяч фильмов, музыкальных произведений, книг всех времен и народов. Он назвал это ЭОАЗР, «Р» значит «расширенная». Он заносит туда все, что считает самым интересным.

Эта мысль мне особенно нравится.

– Он утверждает, – не унимается Пифагор, – что в результате все поместится на ладони.

– На человеческой ладони? Можно мне увидеть эту переносную ЭОАЗР?

Натали задает этот же вопрос.

Роман Уэллс колеблется. Видно, он склонен ответить отрицательно. Однако эта женщина так его волнует, что он изменяет своим принципам.

Он отпирает сейф и достает USB-накопитель размером с мой язык, темно-синего цвета, с белой звездочкой. Я слегка разочарована и не могу не спросить:

– Это и есть все человеческие знания?

Пифагор слушает объяснения хранителя памяти и переводит:

– Роман говорит, что это шедевр миниатюризации, достижение университета. На этой флешке помещается зеттабайт информации.

– Что еще за «зетта»?

– Это единица измерения. Я уже объяснял тебе про накопители, что мега – это миллион байт, гига – миллиард. Ну а зетта – миллиард гигов, миллиард миллиардов байт.

То есть очень много!

– Он говорит, у этой флешки титановый корпус, это прочность брони. Пули, вода, давление, вспышка и радиация ядерного взрыва – ей все нипочем.

Роман быстро отбирает у Натали бесценный предмет, прячет в сейф и запирает дверцу.

Мы выходим из здания. В университете хорошо пахнет. Я не улавливаю запаха гнили, мертвечины, горелой древесины, как в деревне, занятой собаками. Здесь преобладают ароматы сосны и лаванды. Всюду цветущие клумбы. Над ними роятся пчелы. Мух нет вообще.

Люди улыбчивы и на вид безмятежны, как будто ничего не знают о происходящих за пределами их маленького рая ужасах.

Они создали себе рай, сад за забором, пусть колючая проволока и под напряжением.

Я вижу фруктовые деревья и различаю по запаху лимоны, груши, вишни, инжир. Здесь же виноградники, плантации помидоров и баклажанов.

Нас ждет обед в их столовой. Мы здесь единственные кошки. Моя служанка садится напротив Романа Уэллса.

Пифагор слушает и переводит:

– Роман рассказывает о своем предке Эдмонде Уэллсе, биологе, изучавшем муравьев. Он ужасно боялся потерять память и все записывал – сначала на бумаге, потом в книге, затем в папке с компьютерными файлами. Эта папка стала семейной реликвией, три поколения потомков передавали ее друг другу, внося дополнения. Роман Уэллс, физик и компьютерщик по образованию, решил основать новую науку – энциклопедологию. Он учил студентов, как размещать на минимуме места максимум информации. Когда началась гражданская война, он сразу понял, как это опасно, и стал работать в разы быстрее из страха, как бы люди не лишились памяти. Так возникла его ЭОАЗР.

– Иначе говоря, пока существует эта флешка, знания, накопленные за тысячи лет, не могут быть полностью утрачены?

– Достаточно вставить ее в компьютер, и человечество вспомнит все прежние открытия.

– Человечество?.. Как на латыни «кошки»?

– Латинский корень – felis.

– Значит, вместо человечества скоро появится фелисите.

Пифагор в восторге от моей выдумки.

– Фелисите? Как забавно, что ты предложила именно это слово! У людей оно имеет и другой смысл – блаженство[url=http://flibusta.is/b/597992/read][2][/url].

Теперь понятно: моя цель – добиться блаженства – фелисите – во всем мире.

– Выжил якобы миллиард людей. А как бы ты оценил численность фелисите?

– По последней прикидке в Интернете, нас, кошек, примерно пятьсот миллионов: где-то четыреста пятьдесят миллионов домашних и пятьдесят миллионов диких.

– Значит, борьба за первенство идет между миллиардом людей, полумиллиардом кошек и крысами. А их, кстати, сколько?

– До Краха их было, по оценкам, где-то тридцать миллиардов. С тех пор как люди перестали контролировать их численность, эта цифра как минимум удвоилась.

Ответ Пифагора заставляет меня задуматься о масштабе угрозы. Человечество и фелисите сокращаются, в то время как крысиная орава переживает настоящий демографический бум.

Я почти жалею, что стала спрашивать об этом, и стараюсь поскорее найти другую тему, чтобы не думать о неприятном. Рядом беседуют два человека. Мужчина по-прежнему робок, женщина недоверчива, но разговор продолжается.

– Как ты думаешь, у этих двоих будет случка?

– Ты шутишь? У людей длиннейший и сложнейший ритуал ухаживания: он может тянуться днями, неделями, месяцами, прежде чем мужчина заявит о своем желании, а женщина проявит свою благосклонность.

Коллега, видимо, преувеличивает. Вечно он пытается меня впечатлить, изображая свойства человеческой породы в карикатурном виде.

– Профессора Романа Уэллса ждет успех?

– Несомненно.

– Как он ее уговорит?

– Уболтает. Трудность, даже парадокс, видишь ли, в том, что приходится изображать незаинтересованность в спаривании. Стоит женщине уловить мужское желание, как ее собственное желание затухает, и она его отвергает.

– Глупость какая!

– Никуда не денешься, она не хочет казаться доступной, готовой отдаться первому встречному.

Как у них, людей, все запутанно! Понятно, почему их размножение – такая проблема.

– Мужчину это только подстегивает, на его взгляд, чем труднее женщину завоевать, тем большую ценность она представляет, – нагоняет жути мой спутник, крупный специалист по размножению людей.

Я чешу себе левое ухо правой лапой.

– Невероятно! Как же им удается управлять своими сексуальными побуждениями?

– Они смотрят порнуху, – отвечает Пифагор почему-то шепотом.

– Это еще что такое?

– Фильмы. Люди обоих полов снимают друг друга в процессе половых сношений. А другие люди это смотрят и возбуждаются, как будто все происходит с ними.

– Быть того не может!

– Может. У людей в мозгу есть особые зеркальные нейроны, благодаря которым происходящее на экране волнует их так, как если бы они переживали все это сами.

То есть они чувствуют чужое возбуждение, как я – чужую боль благодаря своему дару сочувствия?

Нет, мне никогда не понять нравы людей, говорю я себе. Мне ни за что не взбредет на ум распалиться, наблюдая за любовным актом других кошек, тем более если это будет происходить в каком-то фильме.

С другой стороны, продолжаю я раздумья, что есть возможность любви без партнера, как не форма автономии? И вообще, если предел ставится исключительно воображением, то это открывает передо мной новые перспективы.

Еще немного, и я начну им завидовать!

После обеда ректор Филипп показывает нам комнату в общежитии, где нам предстоит разместиться. Моя служанка остается там, а мы посвящаем остаток дня исследованию этого удивительного места, пережившего превратности Краха.

Постройки здесь в основном двухэтажные, не выше деревьев. Университет гармонично вписан в природный ландшафт. Впервые за долгое время я встречаю сообщество людей, где улыбаются, поют, ходят со счастливым видом. Я и забыла, что бывают спокойные и радостные люди. Я уже привыкла считать их существами, постоянно испытывающими стресс.

Как будто впервые я вижу обнимающиеся и катающиеся по траве парочки (не все такие робкие, как Натали и Роман), ребятишек, играющих в мяч, смеющихся стариков.

Наконец-то человечество показало мне свой позитивный настрой!

Можно подумать, они забыли про крыс, про чуму и про Крах. Они радуются тому, что живут вместе, что вокруг только единомышленники.

После ужина мы ложимся спать. Когда Натали укладывается, я по своей привычке прохожусь по ее животу с наполовину выпущенными когтями, помогая переварить съеденное, потом укладываюсь у нее на груди и урчу с частотой 24 герца. Она засыпает, и я отмечаю некоторое изменение в запахе ее пота.

Наблюдая за ней, я замечаю, что она быстро начинает видеть сны: глаза под веками неспокойны, дыхание становится глубже и чувственнее.

Уж не снится ли ей любовь с Романом? Но ведь если я правильно поняла Пифагора, в том случае, если он предложит ей претворить эти сны в реальность, то на нынешней стадии их отношений ее ответом будет категорическое «нет».

Я тоже закрываю глаза. Мне снится мир, где кошки избавлены от любых комплексов, связанных с тем, что люди до сих пор мнят себя хозяевами всего сущего.

38. Кошки-людоеды из Цаво

Иногда человеческий разум оказывается бессилен перед разумом кошачьих. Взять хотя бы поразительные события, развернувшиеся в кенийской области Цаво, между Момбасой и Найроби. Группа английских инженеров руководила там строителями, главным образом индийцами и африканцами, строившими железнодорожный мост через реку Цаво. Ночью одна палатка была разорвана, из нее пропали двое рабочих. Рядом увидели пятна крови и следы лап двух кошачьих. Оба непрошеных гостя были, судя по следам, огромного размера и по весу превосходили львов. Англичане стали разжигать вокруг лагеря костры, но рабочие продолжали пропадать, у палаток все время находили такие же следы. Два хищника повадились приходить за человечиной, как в магазин. К кострам добавили завалы из веток колючего кустарника. Не помогло и это: на перекличке опять не досчитались двоих.

Всего за несколько дней количество жертв возросло до тридцати. Ни костры, ни колючки, ни часовые – ничто не могло остановить двух людоедов. В местных газетах писали об охватившей рабочих панике. Те отказывались выходить на смену, пока их не избавят от этой страшной напасти.

Пригласили знаменитого охотника на львов. Он сел в засаде… но наутро от него осталась только окровавленная одежда. Гигантские убийцы, как выяснилось, обладали смекалкой, позволявшей разгадывать любые человеческие хитрости. Количество их жертв возрастало ночь за ночью и уже достигло шестидесяти. Казалось, способа положить этому конец попросту не существует.

Рабочие стали бунтовать, потом объявили забастовку. По их мнению, в лагерь зачастили не львы, а демоны, поскольку само это место проклято («цаво» на суахили значит «место бойни»). Британская компания обратилась за помощью к армии. Солдаты залезли в большую клетку, а рядом устроили ловушку и расставили стрелков. Двое хищников умудрились не попасть в ловушку и сломать прутья клетки, после чего солдаты в испуге разбежались. Бегство со стройки продолжалось, одновременно росли и потери: за следующие недели они составили 100, потом 120, 130 и 140 человек.

Наконец, подполковнику войск Британской империи в Восточной Африке Джону Генри Паттерсону удалось убить одного из двух львов, заявившихся посреди ночи прямо к нему в спальню. Паттерсон пошел по следу и наткнулся на второго людоеда. Тот выскочил из засады и загнал подполковника на дерево, откуда тот все-таки всадил в него пять пуль.

Изучив останки, люди убедились, что имели дело не со львами (например, у животных не оказалось грив), а с огромными кошками длиной 2,6 метра и высотой в холке 1,2 метра. Было обнаружено их логово, куда они затаскивали трупы убитых. Паттерсон преподнес чучела двух людоедов президенту США Теодору Рузвельту (обожавшему охоту и пристально следившему за этой историей), а тот подарил их Музею естественной истории имени Филда в Чикаго, где они выставлены по сию пору.

Энциклопедия относительного и абсолютного знания. Том XII

39. Вечерняя вылазка

Заснуть никак не удается. Внезапно раздается странный звук, и я приподнимаю одно веко.

Пифагор не только бодрствует – он крадучись покидает комнату. Дождавшись, пока он удалится на достаточное расстояние, я осторожно следую за ним.

Уж не превратился ли он в лунатика?

Сиамец бойко трусит вперед. Наблюдая за его поведением, я делаю вывод, что ему не хочется быть обнаруженным: он жмется к стенам, стараясь спрятаться.

Что ты от меня скрываешь, Пифагор?

Он проникает в белое здание-куб. То ли что-то знает, то ли видел что-то такое, о чем не знаю я. Он спускается по лестнице в подвал и там останавливается.

Любопытство не позволяет мне и дальше бездействовать. Подойдя к нему, я вижу в полутьме десятки клеток с животными.

Повернувшись ко мне, Пифагор мяукает:

– Это происходит здесь.

– Ты о чем?

– Мы в зверинце-питомнике. Здесь я родился и жил.

– Что такое питомник?

– Место, где люди держат подопытных животных.

Пифагор запрыгивает на высокий шкаф, я делаю то же самое и благодаря своему превосходному ночному зрению могу увидеть буквально все.

В клетках сидят кошки, крысы, обезьяны, кролики, собаки, свиньи. Приблизившись к одной клетке, я не могу поверить своим глазам.

– У всех у них…

– Именно, Бастет! – перебивает меня Пифагор. – Именно здесь на мне проводили опыты, здесь мне пробили череп, чтобы мозг мог подключаться к их компьютерам.

На потолке вдруг вспыхивает свет, седовласый ректор Филипп наводит на нас револьвер.

Он направляет оружие то на меня, то на Пифагора. Потом со вздохом прячет револьвер в карман и достает наушник-переводчик Натали. С его помощью он связывается с Пифагором, который обеспечивает мне синхронный перевод их беседы.

– Он говорит, что сразу меня узнал, я был первым прооперированным. Сейчас он увидел нас благодаря инфракрасным камерам.

Филипп с кряхтением садится и продолжает разговор с Пифагором.

– Прооперировав меня, они стали «подключать» других животных. Появлялись другие кошки с «третьим глазом» и такие же обезьяны, крысы, кролики, свиньи, собаки, даже одна лошадь. Но эксперимент зашел в тупик. Человеческие знания становились для животных потрясением.

– Они сходили с ума?

– Нет, просто возмущались своим статусом подопытных. Сначала это проявлялось в росте агрессивности. Некоторым даже удавалось сбежать. Теперь ученые исключили побег: позаботились о решетках, укрепили замки.

Слыша кошачий разговор, звери в клетках нервничают, поднимают крик. Возможно, некоторые нас понимают.

– Среди беглецов мог оказаться Тамерлан?

Пифагор переводит мой вопрос, Филипп в ответ утвердительно кивает.

Вот, значит, откуда все расползлось! Из питомника, где на животных ставили необычные опыты!

Я перевариваю услышанное, не смея пока высказать завладевшую мной мысль. Я долго креплюсь, но потом не выдерживаю и выпаливаю против своей воли:

– Можно и мне «третий глаз»?

– Надеюсь, ты шутишь.

– Нет, я серьезно. Спроси Филиппа, может ли он и мне пробить дырку в голове для подключения.

Пифагор удивленно дергает ушами.

– Ты уверена? Должен тебя предупредить – это весьма своеобразный эксперимент.

– Знаю. Я хочу быть, как ты, хочу доступа ко всем знаниям людей. Вдруг мы сможем соединиться кабелем USB, чтобы лучше понимать друг друга?

Пифагор передает мой вопрос старику в белом халате. У них вспыхивает жаркий спор, потом Филипп Сарфати смотрит на меня и вздыхает – скорее, с одобрением.

– Он не против, только хочет быть уверенным, что ты не упрекнешь его, когда сможешь упрекать.

За кого он меня принимает! Я не вертихвостка, постоянство – моя отличительная черта. То, что я кошка, еще не означает, что от меня надо ждать легкомыслия. Я знаю, чего хочу. А если я чего-то прошу, то готова нести полную ответственность за последствия.

И я решительным тоном мяукаю:

– ХОЧУ «ТРЕТИЙ ГЛАЗ»!

Операцию назначают на послезавтра.

Главный хирург – Филипп. Ему ассистируют Роман и Натали, которые, зная меня, вызвались участвовать во вживлении мне протеза.

Филипп Сарфати поручает им следить за приборами и подавать по его требованию инструменты. У него отточено каждое движение, как будто он проводил такую операцию уже десятки раз.

Меня привязывают к пробковой панели, закрепляют в пластмассовом зажиме голову. Роман выбривает машинкой квадратик у меня на лбу, Филипп вставляет мне в рот трубку, втыкает в подушечку лапы толстую иглу – это довольно больно.

Я очень волнуюсь.

У меня будет «ТРЕТИЙ ГЛАЗ»!

– Успокойся! – шепчет мне Пифагор.

Даже странно, что эта фраза всегда производит на меня противоположное действие.

Мое правое ухо непроизвольно дергается, одновременно дрожит правая лапа.

Пифагор касается своим носом моего и лижет мне лоб.

– У людей есть словечко для нервозности в важные моменты – «мандраж».

Филипп берет пузырек с пахучим содержимым.

– Вот еще! Нет у меня никакого мандража!

Но тело дрожью самых разных мышц выдает мою неискренность.

Натали почесывает меня пальцем под подбородком, против шерсти. Знаю, она хочет мне помочь, но где там! Уж очень мне не терпится пережить предстоящую манипуляцию.

– Не бойся, – говорит сиамец.

Его бессмысленные призывы начинают меня бесить. Я и не думала бояться, пока он об этом не заговорил…

Слова «не бойся» еще успешнее, чем «успокойся», повергают в панику.

Филипп, натянувший резиновые перчатки, настраивает свои приборчики, явно предназначенные для пиления, резания и сверления.

Вспомни, Пифагор уже через это прошел, а кто он, как не кот-неженка? – уговариваю я себя.

Филипп давит на поршень, по прозрачной трубке, вставленной мне в лапу, течет розовая жидкость.

Все хорошо. Все обойдется. Сначала будет не по себе, но дальше все наладится, моя жизнь изменится к лучшему.

Я чувствую себя важной участницей научного эксперимента, позволившей людям испытать на мне не до конца освоенную технологию. Не важно, что до меня был Пифагор. Все равно я – первооткрывательница. Я сгораю от нетерпения и горжусь собой. Я буду лучше понимать окружающий мир. Я смогу разговаривать со служанкой.

Этак я превзойду кошку Фелисетт, летавшую в космос!

Разница в том, что в моем случае эксперимент даст конкретный результат. Я надеюсь постепенно отключиться, но то ли произошла ошибка с дозировкой снотворного, то ли Филипп слишком торопится, но я слышу, вижу, обоняю бур у самого своего лба.

При его прикосновении к моей коже начинает вибрировать весь череп. В ноздри бьет запах горелой кости, хочется орать, но я стискиваю челюсти и молчу.

Мне не страшно. Я первопроходец.

И потом, не зря же моя мать говаривала: «Кто не рискует, тот не пьет молока».

Тут анестезирующее средство срабатывает, и я отключаюсь.

40. Ученые, проводившие опыты на себе

Ученые необязательно соблюдают осторожность и не всегда ограничиваются теорией. Некоторые, не найдя достаточно отважных и нечувствительных к боли подопытных, проводили эксперименты на самих себе. Излишне впечатлительным лучше дальше не читать!

В 1672 году английский физик Исаак Ньютон, прославившийся открытием закона всемирного тяготения, задумал разобраться, как работает человеческий глаз. Для этого он вводил тонкую деревянную палочку себе под глазное яблоко и, двигая ею и потирая глаз, отмечал возникновение и изменения цветных кругов.

В 1800 году немецкий физик Иоганн Вильгельм Риттер, первооткрыватель ультрафиолетового излучения, решил выяснить, как электричество воздействует на организм. Подведя ток к языку, он записал, что чувствует кислый вкус; воздействие тока на глаза привело к появлению цветных пятен; воздействие тока на половой член оказалось таким приятным, что вызвало желание «жениться на электробатарее». Он усиливал ток и продлевал воздействие, пока не начались головные боли, тошнота и паралич. Ученый умер в возрасте 33 лет.

К 1802 году, после смерти 5 тысяч человек от желтой лихорадки в Филадельфии в 1793 году, американец Стаббинс Фирф, изучавший медицину, решил доказать, что эта болезнь не заразная. Для этого он не только делал у себя на руках надрезы и вносил в них рвоту больных желтой лихорадкой, но и вдыхал ее миазмы и даже пил. Так он доказал свою правоту. Как выяснилось спустя 80 лет, переносчиками этой заразы служат комары.

В 1921 году американский врач Эван О’Нил Кейн сделал себе самому операцию аппендицита: он применил местную анестезию и на глазах у остолбеневших ассистентов разрезал живот скальпелем. Внутренности вывалились наружу, некоторые ассистенты запаниковали, но он сам вправил себе кишки и спокойно провел операцию, так что даже самые нервные успокоились. Самохирургия прославила Кейна. В 1932 году, в возрасте 71 года, он решил повторить свой подвиг и прооперировать себе паховую грыжу. Это гораздо более сложная и рискованная операция, тем не менее за работой он успевал шутить с медсестрами. Спустя три месяца хирург скончался от пневмонии.

Энциклопедия относительного и абсолютного знания. Том XII

41. Дырка в черепе

Чувствую пощипывание.

После пробуждения у меня чувство, будто огромная крыса кусает меня в лоб.

Череп болит.

Чем быстрее отпускает анестезия, тем острее боль, докатывающаяся до кончиков когтей на задних лапах. Такое ощущение, что мне в сосуды залили кипящую лаву.

Вот угораздило!

Вечно я хочу слишком многого, вечно создаю себе лишние проблемы. В этом я вся.

Придет ли время, когда я буду руководствоваться разумом, а не иррациональными побуждениями?

Пифагор подходит и спрашивает шепотом:

– Ну как, порядок?

– Нет.

– Надо было предостеречь тебя, что это больно. Но я хотел, чтобы у нас было больше общего.

Повязка нервирует, хочется сорвать ее когтями. Но Пифагор не дает:

– Не смей! Нельзя.

– Не выношу, когда к коже липнет какая-то гадость!

Увидев себя в зеркале, я прихожу в ужас. Роман выбрил слишком большую площадь, готовя меня к операции. Теперь моя башка похожа на голову сфинкса.

Я набираюсь решимости, сдираю с головы повязку – и еще сильнее ужасаюсь тем, что вижу. Между глазами у меня дырка правильной прямоугольной формы, правда, меньше, чем у Пифагора, – гнездо для микро-USB.

Вокруг дырки короста и гной. Роман мажет рану мазью, заматывает мне голову свежими бинтами и заставляет проглотить таблетки.

Натали гладит меня и бормочет свои ласковые словечки. Несколько раз звучит мое имя.

С этого момента начинается мое выздоровление. Мне не терпится испытать так непросто давшийся «третий глаз». Идут часы, дни.

Сначала я ем бульон, потом встаю на все четыре лапы, пробую ходить. Невыносимая боль во лбу становится более терпимой, я даже отказываюсь от обезболивающего.

Еще денек – и можно будет считать, что я поправилась.

Я прогуливаюсь по университетскому кампусу с забинтованной головой. Мне здесь очень нравится.

Иногда люди в белых халатах чешут меня под подбородком (видимо, Натали подсказала, что я предпочитаю этот вид ласки) – так они меня поздравляют. При обычных обстоятельствах я терлась бы о них лбом, чтобы пропитать своим запахом, но сейчас это слишком чувствительное место, о таком и подумать страшно.

И вот настает великий день. Мне предстоит пройти проверку своего «третьего глаза».

Все происходит в кабинете ректора Филиппа Сарфати. Я прямо по-человечески сижу в особом кошачьем креслице. На случай конвульсий меня пристегнули к нему ремнями.

Приближается рука Филиппа с USB-штекером, который он собирается вставить в гнездо у меня во лбу.

– Вот увидишь, больно не будет, – ободряет меня Пифагор.

Как ни странно, это похоже на первое в жизни занятие любовью: в меня что-то вводят. Сначала страшновато, потом волнение преодолено, и я понимаю, что испытываю то, чего раньше не испытывала.

Седовласый старик втыкает другой конец кабеля в компьютер и барабанит по клавишам.

– Закрой глаза, – советует мне сиамец.

Я так и делаю. Сначала ничего особенного, только красные всполохи с внешней стороны век. Потом все визуальное пространство занимает белый прямоугольник. В его центре написано буквами человеческого алфавита какое-то слово.

Я удивленно распахиваю глаза, но Филипп тут же залепляет их пластырем.

Опять передо мной белый лист. Пифагор говорит:

– Это домашняя страница поисковой программы. По умолчанию это «Гугл», самая популярная. Видишь черную стрелку?

– Вижу.

– Хорошо, мы видим то же самое, что ты, только на экране.

– Что мне делать?

– Попробуй мысленно передвинуть стрелку снизу вверх.

Я напрягаюсь, делаю несколько попыток, но стрелка остается неподвижной.

– Вращай глазами, как будто ты следишь за стрелкой, – советует Пифагор.

Другое дело! По моей воле треугольничек скользит влево.

– Браво! – радуется Пифагор. – Поперек получилось. Теперь то же самое снизу вверх.

Стоило мне понять, что это осуществимо, как дело пошло на лад. Иногда, попадая в некоторые участки экрана, стрелка превращается в человеческую ладошку с вытянутым пальцем.

– Сейчас я покажу, как это делается, – говорит мой наставник.

Появляется вторая, красная стрелка.

– Эта стрелка – я. Я подключен к тому же компьютеру, что и ты. Смотри, что я делаю.

Красная стрелка скользит к программе, где написано «ПЕРЕВОДЧИК С ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО НА КОШАЧИЙ».

Появляются два квадрата. В верхнем – кошачья голова, в нижнем – человеческая.

– Давай, мяукай, – командует он.

Вижу, строка колеблется в ритме моего мяуканья. Строка во втором квадрате тоже колеблется. В моем черепе раздается мяуканье:

– Привет, Бастет, это я, Натали.

НЕУЖЕЛИ ОНА?

– Да, Бастет, это я, Натали.

Она что, услышала мою мысль?

– Привет… – бормочу я.

Мне понятно, что я переживаю исторический момент.

Я ГОВОРЮ С ЧЕЛОВЕКОМ ТАК, КАК БУДТО ОН КОШКА! И ОНА МЕНЯ ПОНИМАЕТ, СЛОВНО Я ЧЕЛОВЕК.

Меня охватывает незнакомое чувство. Это, наверное, восторг всякого первопроходца или изобретателя, добившегося успеха своего эксперимента.

Я ВЕДУ ДИАЛОГ СО СВОИМ ЧЕЛОВЕКОМ!

– С тех пор как мы вместе, – говорит Натали, – я все время думала: до чего интересно будет, когда ты впервые попробуешь использовать свой «третий глаз» для разговора со мной…

Она со мной на ты? Я должна преодолеть волнение и что-то ответить, чтобы не молчать:

– Я под впечатлением. Такое ощущение, что вы мяукаете по-кошачьи прямо у меня в голове, Натали.

– Я тоже взволнована, Бастет, мне кажется, что ты разговариваешь, как человек.

Она продолжает мне тыкать. Мне лишняя фамильярность ни к чему. В конце концов, она всего лишь моя служанка.

– Осуществилась давняя мечта! Вы не представляете, сколько раз, получив от вас свою еду с опозданием, я, сидя за закрывшейся дверью, жалела, что лишена возможности четче вас проинструктировать.

– Я рада, что ты набралась смелости и обзавелась «третьим глазом». Наверное, пока тебе с ним не очень удобно?

– Я уже не знаю, как жила без него. Этот как недостающий орган чувств! В моем сознании открылась новая дверь.

– Должна тебе сказать, Бастет, что в последнее время я все лучше тебя узнаю и ты сильно меня удивляешь.

– А я должна вам сознаться, Натали, что, переживая приключения вместе с вами, я начинаю вас ценить. Вы для меня не абы кто, вы – исключительная женщина.

– Не будем терять времени. Ты должна быстро поправляться. Наши друзья на острове Сите ждут нашей помощи.

– У вас есть план?

– Пока еще нет. Возможно, ты с твоим «третьим глазом» придумаешь, как нам спастись. Ты должна потихоньку исследовать все возможности твоего нового мыслительного инструмента.

– Ну как, Натали? – спрашивает кто-то из людей.

– Отлично, Роман. Я общаюсь с Бастет напрямую, и она меня понимает.

Я вижу, что, когда говорят другие люди, перевод на кошачий выполняется автоматически. Моя служанка задает вопрос:

– Что тебе хотелось бы узнать, Бастет?

– Вы говорили, что для достижения человеческого уровня нам, кошкам, надо усвоить три понятия: юмор, любовь и искусство. Говорили?

– Было дело. Я считаю, именно это отличает людей от других живых существ.

– Так вот. Юмор я, кажется, уже поняла, в области любви тоже имеется прогресс. Теперь хочу лучше понять искусство.

С помощью компьютера Натали показывает мне картины, включает музыку, проигрывает кадры из фильмов.

По ее словам, все это шедевры человеческой культуры. Увы, меня все это не трогает.

Нравится только то, что я знала раньше, – Каллас, Вивальди и, конечно, Иоганн Себастьян Бах.

– Я должна найти способ тебя поразить, – говорит моя служанка, немного расстроенная моей невосприимчивостью к новому.

Подумав, она показывает еще одну картинку:

– Что ты видишь?

– Синий шар на черном фоне.

– Не только. Это называется «Голубой гигант».

– Это картина?

– Нет, фотография Земли – планеты, на которой мы живем.

Поняв, что она имеет в виду, я начинаю волноваться.

– Видишь, то, что казалось просто картинкой, может стать совсем иным, когда понимаешь его смысл. Это и есть Искусство.

Чем дольше я смотрю на фотографию, тем сильнее становится чувство, не имеющее ничего общего со страхом, злостью, сексуальным желанием или смехом. Тут что-то другое. Неужели эмоции от наслаждения искусством?.. Я в восхищении мяукаю:

– Красота!..

– Такова наша планета. По-моему, это прекраснейшее из всех произведений искусства. Я счастлива, что могу, наконец, познакомить тебя с ним.

Я вдруг чувствую себя окрепшей. Кажется, сила искусства в том и состоит, чтобы питать мысль, расширять ее. Благодаря этому невероятному изображению я приобретаю глобальное представление о моей планете, как будто могу ее облететь. Я – крохотное существо на этом громадном голубом шаре, плывущем в пространстве…

Меня шатает. Кто я, если не примитивное, невежественное создание в волшебной, бесконечно сложной Вселенной?

Вывод: иногда стоит прибегать к современным технологиям, ведь с их помощью происходит переход на новые уровни сознания.

42. Операция «Акустический котенок»

Животным часто находилось применение в армии: у древних греков лошади тащили ворохи подожженного кустарника, от которых вспыхивали дома врага, в Первую мировую войну почтовые голуби доставляли секретные депеши, во Вторую мировую собаки вынюхивали мины, а дрессированные дельфины прикрепляли взрывчатку к днищам неприятельских кораблей… Меньше известно о военном применении кошек.

В 1961 году, в разгар холодной войны, директор ЦРУ Ричард Хелмс одобряет оригинальную операцию под грифом «Акустический котенок». Коту сделали хирургическую операцию, вставив в ушной канал микрофон, пропустив вдоль позвоночника, до самого хвоста, антенну, а в животе спрятав аккумулятор.

Целью было подслушивание разговоров в посольстве СССР.

Кот пережил превращение в образцового шпиона, однако опыты показали, что голод делает животное неуправляемым. Тогда ветеринары от ЦРУ провели операцию на его мозге и подавили действие участка, отвечающего за аппетит. Далее кота подвергли дрессировке по специальной программе, сделав из «акустического котенка» послушное животное.

Стоимость всей программы составила 10 миллионов долларов.

Привлекли Боба Бейли, считавшегося тогда лучшим среди дрессировщиков (в ЦРУ он занимался также дельфинами). Позже он рассказывал: «Мы так выдрессировали кота, что ему хотелось слушать беседы людей».

После пяти лет трудов и проверок кота, напичканного последними достижениями высоких технологий, принесли в парк неподалеку от посольства СССР в Вашингтоне. Но когда «акустического котенка» выпустили, он растерялся, проигнорировал посольство, стал разгуливать по проезжей части и вскоре был раздавлен автомобилем.

Преодоленное им расстояние составило 300 метров.

Судя по рассекреченным в 2001 году документам, ученые из ЦРУ не опустили руки. Они предпринимали подобные попытки не один раз, и всегда неудачно. Только в 1967 году после безрезультатной траты на операцию «Акустический котенок» 20 миллионов долларов, программа была окончательно свернута.

Энциклопедия относительного и абсолютного знания. Том XII

43. Небольшая проблема

От понимания того, что на самом деле представляет собой окружающий нас мир, может кругом пойти голова. Не уверена, что вы такое выдержали бы. Поэтому лучше, чтобы это происходило поэтапно. Лично я должна признать: после появления у меня «третьего глаза» я вновь и вновь обнаруживаю, что раньше ровным счетом ничего не знала. Наконец-то я могу оценить всю меру своего прежнего невежества и всю непомерность того массива сведений, который я должна усвоить, чтобы понять, где и в какие времена живу.

Такое ощущение, что я была слепой, а теперь меня понемногу вытаскивают на свет. Я жила иллюзиями, питалась ложью, которую плела самой себе и в которую в конце концов поверила.

Ничегошеньки я раньше не знала!

Только теперь я начинаю видеть и понимать реальность. Немножко больно, зато как увлекательно!

Скажу честно: если вам предложат попробовать участвовать в эксперименте, который прибавит вам ума, соглашайтесь без колебаний – дело того стоит. Лично я ни капельки не жалею, что пошла на это.

За несколько часов после первого подключения я узнаю не только то, на какой планете живу, но и то, рядом с каким потрясающим человеком проводила время.

Чем дольше мы с Натали беседуем, тем более разумной и тонкой личностью она мне кажется. Ее внутренний мир невероятно сложен, и порой я думаю: если верна теория переселения душ, изложенная Пифагором, то велика вероятность, что в своей следующей жизни Натали превратится в кошку.

Как вам описать, что еще мне открылось благодаря «третьему глазу»?

Я была твердо уверена, что мир родился вместе со мной. Так вот, вообразите – это ерунда, мир появился гораздо раньше. Меня еще не было, а многие важные события уже успели произойти. Для кошек, для людей, даже для других видов – например, динозавров, которые взяли и вымерли.

Как я погляжу, окружающий меня мир древнее, чем я воображала. Древнее и обширнее: тут вам и горы, и океаны, и пляжи, и раскаленные пустыни, и бескрайние заполярные льды.

Чтоб вы знали, есть такие жаркие края, где не найти ни следа растительности и влаги. А в других – вечная мерзлота.

Это еще не все: благодаря Интернету я уяснила, что Земля – не единственная планета в космосе, планет видимо-невидимо!

Каждое открытие для меня как лакомство, только разжигающее охоту узнавать новое.

Мне понятна радость, которую познал раньше меня Пифагор. Я прозябала в плоском черно-белом мире, а теперь все вокруг обретает объем и перспективу. Моя территория была ограничена во времени и пространстве, а теперь это пространство без конца и края, возникшее в незапамятные времена.

Что еще рассказать вам о моих открытиях?

Выясняется, что в прошлом были кошки, вселявшие в людей ужас. Из «Энциклопедии относительного и абсолютного знания» я черпаю всевозможные яркие истории, взять хоть эту, про людоедов из Цаво.

Еще находки из ЭОАЗ: существуют специфические кошачьи болезни, например, «синдром Тома и Джерри», это когда кошка бьется в конвульсиях, услышав шуршание упаковки с чипсами, постукивание ногтями по столу, щелчки компьютерной мышки. Или взять «синдром небоскреба»: от него страдают некоторые кошки, живущие на верхотуре и почему-то сигающие оттуда вниз. Больше всего меня пугает «синдром Пандоры», когда кошка начинает упорно мочиться не в лоток.

Ладно, рассказ обо всех чудесах выйдет слишком длинным, так что вернемся к моей служанке. При помощи Романа Уэллса она упорно трудится над совершенствованием интерфейса человек/кошка, чтобы наши с ней диалоги стали еще более гладкими и стремительными. Благодаря усилиям Романа и Натали наша связь стала безупречной.

Я говорю – она понимает. Она говорит – понимаю я.

Черный шарик со светочувствительной поверхностью, вставленный в гнездо USB у меня во лбу, позволяет мне, как Пифагору, общаться на расстоянии без проводов – фразы, переведенные на кошачий язык, звучат прямо у меня в голове. Чем дольше я разговариваю с Натали, тем больше убеждаюсь, что была неблагодарной. Наверное, я не могла простить ей причастности к убийству моих детей. Раньше я ее не любила – и была неправа.

Она-то любит меня без всяких оговорок и все явственнее проявляет свою искреннюю привязанность. До меня доходит, что Натали ведет себя просто как все люди (например, она не отдавала себе отчета, что совершает зло, убивая моих детей. Точно так же, любя Феликса, она понятия не имела, что нехорошо без спроса взять и оттяпать ему яйца).

Мы обсуждаем с ней те три понятия, усвоения которых она от меня требовала, – любовь, юмор, искусство.

Понимаю, любовь для людей – нечто, имеющее абстрактное, несексуальное (а потому чуждое кошкам) измерение, прежде ускользавшее от меня. Натали может, к примеру, любить мужчину, не занимаясь с ним любовью (что представляется мне бессмысленным). Надо же, а я-то воображала, что мы, кошки, сентиментальны, тогда как они, люди, просто подчиняются животным инстинктам… Теперь о юморе: она советует мне относиться со смехом ко всем затруднительным ситуациям. Наконец, что касается искусства, то после изображения моей планеты, снятой с большого расстояния, она демонстрирует мне туманности, их я тоже воспринимаю как замечательные произведения искусства.

Я рассказываю Натали, как познакомилась с сочувствием, и узнаю, что людям, оказывается, не так уж оно и присуще. Среди ее соплеменников есть такие, кто никогда никому не сочувствовал, а отдельные представители вообще проявляют беспричинную жестокость и получают удовольствие от созерцания чужих мучений.

Еще я узнаю от Натали о понятии дружбы. Она говорит, что теперь, когда мы можем общаться на равных, пришло время стать подругами. Я отвечаю, что пока не хочу торопиться, лучше буду и дальше относиться к ней как к своей «любимой служанке». Она смеется и объясняет, что на становление дружбы может уйти время и что она тоже не намерена спешить. Я советую ей не отчаиваться: вероятно, настанет день, когда я признаю нашу с ней дружбу, просто сейчас это представляется мне несколько преждевременным.

Наши беседы иногда приобретают характер, который теперь, зная нужное слово, я назвала бы психологическим. Я спрашиваю ее, почему у нее нет половых отношений с Романом, в ответ она смеется – думаю, чтобы выиграть время, – и говорит, что у людей с этим делом сложнее, чем у кошек.

В ответ на мою просьбу Натали рассказывает о своем прошлом. Она очень любила отца, он умер, и ей очень его недостает. Общаясь с мужчиной, она неосознанно ищет в нем замену своему отцу, но никогда не находит того, чего бы ей хотелось.

Я в ответ говорю, что даже не знаю, кто мой отец, и что мне на него наплевать.

Это тоже вызывает у нее улыбку.

Она рассказывает о своей робости и недоверчивости. Считает, раз настоящая дружба требует времени, то на настоящую любовь нужна чуть ли не вечность. Признает, что Роман ей очень симпатичен, но утверждает, что не торопится и лучше подождет и даст их отношениям развиваться естественным образом.

Я советую ей не скрывать своих прелестей, ведь их вид возбуждает самцов, и слышу в ответ, что людям не позволяет так себя вести так называемая скромность, подобие запрета: женщине, дескать, нельзя показывать своего желания совокупиться с мужчиной.

Теперь моя очередь усмехаться. Женщины, налагающие на себя эти запреты, говорю я себе, просто морочат себе голову.

– То есть вы согласны ждать, не проявляя никакой собственной инициативы, пока ваш партнер обнаружит желание?

Она рассказывает мне о положении женщин, чья обязанность – заниматься детьми и работой по дому, готовкой, хотя при этом они должны еще и где-то трудиться. В некоторых странах, говорит Натали, девочек продают богатым старикам или насильно выдают замуж. Есть страны, где им нельзя учиться в школе, приходится сидеть взаперти дома, а на улицу выходить только с разрешения мужа, да и то замотанной в тряпки.

Удивительно, насколько парадоксальным мне представляется теперь человеческий мир, где взлеты ума соседствуют с возмутительной глупостью. Иногда так и подмывает заключить, что люди обращают свои способности против себя. Или по крайней мере против женского пола.

Однажды вечером, когда мы с Натали придумываем новый, сугубо кошачий феминизм, способный обогатить человечество долей нашей фелисите, происходит нечто странное. Перед моими глазами возникает сообщение, набранное человеческими буквами:

«БОГ СИЛЬНЕЕ НАУКИ».

Потом передо мной бегут цифры:

«5 …4… 3… 2… 1…»

Экран гаснет, я открываю глаза. Натали в панике.

– Мелкая поломка? – осведомляюсь я.

– Если бы мелкая! – откликается сиамец. – Крупная, мирового масштаба! Не стало Интернета!

Служанки след простыл, люди вокруг носятся как угорелые. Все ученые университета, говоря по-человечески, стоят на ушах. Справившись о ситуации, Пифагор возвращается ко мне, уныло опустив хвост.

– Дело в вирусе по имени «БОГ СИЛЬНЕЕ НАУКИ», запущенном религиозными фанатиками. Они хотят воспользоваться ослаблением человечества, чтобы навязать выжившим свои законы. Они – заклятые враги науки, прогресса и свободы, их мечта – подчинить всех людей своим жрецам, повинующимся изобретенному ими же божеству. Они объявляют законным любой свой произвол, не считая необходимым объясняться.

– А Интернет мешал осуществлению их замыслов?

– Общение и познание помогают людям противостоять попыткам манипулировать ими. Поэтому фанатики ополчились на Интернет и подорвали его своим вирусом.

Я только начинаю постигать размеры произошедшей катастрофы, когда разражается еще одна. В компьютерном зале гремит взрыв. Всех нас накрывает волна невероятно сильной паники. Пифагор принадлежит к числу главных паникеров.

– Какой-то человек воспользовался неразберихой из-за всемирного обрушения Интернета, подорвал всю информационную систему университета – и был таков, – докладывает он мне.

Мы бежим в направлении наиболее пострадавшего участка и по пути нагоняем Романа Уэллса, спешащего туда же, куда и мы. Он застывает с изумленно разинутым ртом перед распахнутым и выпотрошенным сейфом.

– Именно этого я и боялся, – стонет Пифагор.

– Можешь попонятнее?

– Думаю, кто-то воспользовался суматохой и похитил флешку с ЭОАЗР.

На Романе Уэллсе лица нет. К нему подбегает Натали. Я слышу их разговор:

– Это Кристоф, мой последний ассистент, больше некому! Я видел, как он молился, простершись на полу, головой в сторону востока. Молитва молитвой, но я не мог и представить, что он посмеет украсть нашу память!

– Зачем ему это? – удивляется Натали.

– Затем, что знания должны принадлежать только правоверным. И потом, в ЭОАЗР есть учебные программы по изготовлению оружия, в том числе самого разрушительного. Эта область знаний очень даже занимает правоверных.

К нам присоединяется Филипп.

– Кажется, я знаю, где искать Кристофа, – говорит он.

– Где, где?! – с надеждой кричит Роман.

– Наши разведчики нашли к югу отсюда химический завод, раньше производивший индустриальные чистящие средства, там прячутся от крыс фанатики. Это в десяти километрах. Рядом с заводом тюрьма Флери-Мерожи.

– Немедленно туда! – восклицает Роман.

– Все равно Кристоф нас обгонит.

– Решим, как действовать, там, на месте. Разве у нас есть выбор, Филипп? Если не дать им по рукам, то фанатизм победит на всей Земле, и восторжествует мракобесие. Кто со мной? – Роман оглядывает остальных людей в белых халатах. – Повторяю свой вопрос: КТО СО МНОЙ?

Все опускают головы.

– Никто?

– Извини, Роман. Фанатики вооружены «калашниковыми», соваться к ним – чистое самоубийство, – отвечает кто-то.

– Давайте и мы вооружимся!

– Среди них много преступников, бежавших из ближней тюрьмы и нашедших отдушину в религиозном фанатизме. Это не безобидные ребята, на их совести не одна смерть. У них есть боевой опыт, не то что у нас. Будем реалистами: нам этих головорезов ни за что не одолеть.

– Наша сила в разуме.

– Как ты остановишь разумом пули? Хорошо вооруженная орда дикарей всегда восторжествует над кучкой интеллектуалов, пусть даже они хвастаются своим талантом стратегов.

– Они боятся, верно? – шепотом обращаюсь я к Пифагору.

– Да, боятся, я тоже это чувствую.

Роман погружается в уныние.

Роман, но не я. Вы меня знаете – я не из тех, кто легко пасует перед трудностями. Я прошу Натали перевести ее соплеменникам мою речь:

– Необходимо что-то делать. Раз других желающих нет, за дело берусь я. Я, кошка Бастет, готова помочь вам вернуть ЭОАЗР, но у меня есть одно условие: чтобы Роман после этого обнес такой же колючей проволокой под напряжением, как здесь, остров Сите.

Мое предложение, вопреки моему ожиданию, не вызывает энтузиазма.

– Вы всего лишь кошка… – бормочет Филипп Сарфати.

– Вот именно! Они не ждут подвоха от обычной кошки. Я – непревзойденная лазутчица, способная незаметно орудовать в темноте. Кошка сделает все, что нужно, там, куда человеку ни за что не пролезть.

Мое предложение встречено с сомнением, но других все равно нет, поэтому Роман соглашается:

– Идет, Бастет. Мы с тобой отнимаем у них ЭОАЗР, а потом я помогу с обороной твоего острова.

Пифагор не вызывается присоединиться к нашему отряду. У него наготове оправдание: если погибну я, то обязанность найти помощь для наших товарищей на острове ляжет на него.

Вот трус!

Мы с Романом отправляемся на задание на велосипеде. Я сижу у него в рюкзаке, сторожу приборы и инструменты, которые могут нам пригодиться. Мы катим по узким тропинкам, вьющимся по лугу, взбираемся на холмы, минуем рощи. Наконец Роман останавливается и прислоняет велосипед к дереву.

– Это там! – слышу я перевод в наушниках.

Он достает бинокль.

– Тот самый химический завод!

Я вижу здание с ребристой крышей и с высокой трубой, а также надпись – название завода.

– Почему религиозные фанатики выбрали именно это место?

– Потому что они нашли на заводе средство защиты от крыс. Гляди!

Он указывает на опоясывающий завод ров, заполненный зеленоватой жидкостью.

– Это не вода, а соляная кислота. Все, что в нее попадает, сразу растворяется.

Присмотревшись, я различаю на берегу рва сотни крысиных скелетов, и с опаской поеживаюсь.

– Как же эти люди входят и выходят?

– Думаю, у них есть подъемный мост, прямо как в средневековом замке.

Роман внимательно смотрит в бинокль.

– Дождемся ночи, – говорит он. – Тогда мы сможем проникнуть внутрь.

Он теребит бинокль.

– Я так рада, что вы согласились спасти наших товарищей на острове Сите! – говорю я ему.

– Учти, Бастет, я ничего не гарантирую: колючая проволока колючей проволокой, а откуда брать электричество? Дело не исчерпывается оборонительной линией, надо еще придумать, как обеспечить электропитание или сбежать.

Я внимательно изучаю человека в синих очках, умеющего предвидеть трудности, о которых я и понятия не имела.

– Сбежать? У вас есть предложения?

– Вот ты, Бастет, покинула же каким-то образом остров Сите! Как у тебя это получилось?

– Мы улетели на монгольфьере.

– На чем?!

– На монгольфьере – шаре, наполняемом горячим воздухом. Кажется, его придумали вы, люди?

Он улыбается:

– Гениально! Блестящий ход!

– Но нас было всего трое: Натали и две кошки. А сбежать всем – значит забрать с собой сотни кошек и десятки людей.

Роман прикусывает губу, крепко задумавшись.

– Раз так, надо бы построить монгольфьер гораздо большего размера, причем с системой управления. Есть и такие, зовутся дирижаблями. В свое время их наделали сотни. Эти цеппелины смогли переносить десятки людей на большие расстояния.

– Думаете, мы сможем построить такой цеппелин, чтобы спасти людей и кошек с острова Сите?

– Почему нет? В ЭОАЗР есть чертежи цеппелинов, а в Университете Орсе хранятся необходимые материалы: гелий и армированное волокно кевлар. Надо будет еще сделать гондолу из стекловолокна.

Я со вздохом говорю:

– Но мы возвращаемся к той же проблеме: сперва надо завладеть ЭОАЗР.

Наконец становится темно. Я предлагаю Роману перейти к делу:

– Я готова. Вам всего-то и надо, что перебросить меня через ров. Дальше я сама.

– Нет, ты же не знаешь Кристофа. И ЭОАЗР не найдешь, если он кому-то передал флешку. Придется пробираться туда вдвоем. Не волнуйся, Бастет, я все предусмотрел. У меня есть инфракрасный бинокль, позволяющий по-кошачьи видеть в темноте.

Он достает из рюкзака странный прибор.

– Откуда вы знаете, в каком направлении идти?

Он подмигивает:

– Я предвидел такую загвоздку и прихватил радиомаяк. Он подключается через вайфай или блютус. Вайфай исключен, для него нужен интернет, но блютус от интернета не зависит. Находясь в нескольких десятках метров от флешки с ЭОАЗР, мы сможем ее засечь.

– А что вы припасли для преодоления рва?

– Прыжок с шестом – длинной палкой. С ее помощью можно прыгнуть высоко и довольно далеко.

– Звучит не очень…

– Спокойно, Бастет, я занимался этим спортом в лицее.

Он находит длинный сук и очищает его от листвы. Закончив приготовления, мы подходим ко рву. На наше счастье, ров никто не охраняет.

Запах соляной кислоты очень резкий. Я стараюсь не дышать и прячусь в рюкзаке.

Роман Уэллс разбегается и при помощи шеста возносится над рвом. Мы летим над дымящейся зеленой жижей.

Лишь бы получилось!

Роман мягко приземляется на другом берегу. Я тихонько чихаю от вони. Роман жестом требует тишины.

Вход перегорожен мешками с песком, но и здесь, на наше счастье, никого нет, и мы преодолеваем преграду.

В цеху мы видим огромные машины с тянущимися к потолку трубами. На полу и в проходах лежат и спят, громко храпя, сотни бородачей.

От религиозных фанатиков сильнее, чем от ученых, пахнет потом и салом.

Мой вывод: война куда меньше побуждает соблюдать гигиену, чем наука.

У меня маниакальное пристрастие к чистоте, она – первый критерий, по которому я сужу о других.

Мы бесшумно крадемся дальше. Повсюду валяется оружие: винтовки, кинжалы, сабли, копья. Роман достает смартфон, чтоб поймать сигнал радиомаяка «Энциклопедии».

Один из углов цеха вызывает у него интерес, и он направляется туда. Там спит пузатый толстяк – видимо, вожак фанатиков. Никогда не видела таких обрюзгших людей, никогда не улавливала такого сильного запаха пота. Настоящий сальный шар с длинной черной головой!

Толстяк унизал свою шею несколькими золотыми цепями, на одной из них висит темно-синяя флешка со звездочкой – накопитель с ЭОАЗР.

Роман медленно подходит к нему. Я караулю, пока он осторожно наклоняется и бесшумно, задержав дыхание, снимает флешку с шеи толстяка.

Мой спутник молча прячет бесценный предмет, пятится – и наступает мне на хвост. Не знаю, как вы, а я мало что ненавижу так же сильно, как подобное обращение с моим хвостом.

Люди лишены этого полезного приспособления и, очевидно, не отдают себе отчета, что чувствуем в таких ситуациях мы, кошки. Все просто: ты лишаешься способности думать и не можешь сдержаться. Во всяком случае, лично я, невзирая на максимальную осторожность, которую сейчас нужно соблюдать, сдержаться не могу.

Боль совершенно невыносимая, и я издаю истошный вопль.

44. Революция иранского аятоллы

В 1941 году шах Мохаммед Реза Пехлеви занимает трон Ирана после отречения его отца от власти. Он немедленно запускает программу модернизации страны: строит школы и университеты, проводит политику промышленного развития, строит порты для приема нефтяных танкеров. Женщинам разрешают получать образование.

В 1976 году происходит «белая революция». Шах отменяет систему землевладения, выгодную крупным землевладельцам, и перераспределяет землю в пользу мелких крестьян. Доходы мулл, владевших большими наделами, падают, и они плетут заговоры по свержению власти.

Другим следствием политики модернизации стало появление класса образованной буржуазии, выступающей за ускорение демократизации и дальнейший прогресс.

Шах оказывается между двух огней: духовенством, управляющим самым темным и бедным населением, и нетерпеливым студенчеством, желающим либерализации на манер европейских стран.

Пережив несколько покушений, шах пытается удержаться у власти при помощи политики закручивания гаек с опорой на свою личную полицию.

В 1978 году студенты выходят на улицы. В 1979 году правительство шаха бежит из страны, власть берет 77-летний аятолла Хомейни, провозглашающий себя верховным вождем.

Иран, готовившийся к постепенному переходу от монархического к демократическому правлению, превращается в теократию (государство, управляемое духовенством) без оппозиции и свободы печати, с всесильной религиозной полицией. Шиизм становится государственной религией.

Суннитские и немусульманские религиозные общины подвергаются преследованию или полному устранению (как и бахаи). Личные свободы ограничены. Женщинам больше нельзя появляться с непокрытой головой, открытым может быть только лицо. Нельзя гулять вместе со случайным представителем противоположного пола – только с супругой. За поведение, признанное неподобающим, полагается телесное наказание, вплоть до публичной казни.

Неудовлетворительное управление общественной и экономической жизнью общества и повальная коррупция среди мулл вызывают народное недовольство и молодежные бунты, подавляемые еще более жестоко, чем при шахе. Так, при разгоне мирной демонстрации в июне 2009 года погибло 150 человек, тысячи были арестованы. Тяжелое экономическое положение страны усугубилось войной с соседним Ираком в 1980 году, жертвами которой стали более полутора миллиона человек.

Однако муллам удается удерживать власть и развивать ядерную программу, а также вести войны за пределами Ирана, в частности в Ливане, Йемене и Сирии.

Энциклопедия относительного и абсолютного знания. Том XII

45. Сберечь память

У меня суживаются зрачки.

На потолке вдруг зажигается свет, в первый момент ослепляя Романа, смотрящего в свой инфракрасный бинокль. Но он быстро приходит в себя и бежит к выходу с зажатым в кулаке бесценным трофеем.

Я бросаюсь вслед за ним. Весь цех оглашается испуганным криками, звучат выстрелы, у меня над головой свистят пули. Роман прячется то за один, то за другой громоздкий металлический станок, мечется от укрытия к укрытию, выписывая зигзаги.

Все бородачи проснулись и злобно кричат, пытаясь нас поймать. Но мы пользуемся растерянностью преследователей и оставляем их ни с чем.

Какое странное чувство – видеть стольких людей, не знакомых со мной лично, однако полных решимости со мной расправиться! Похоже, они даже не замечают, что я перешла на более высокий уровень сознания, и по прискорбному недомыслию считают меня всего лишь животным, послушным хозяину.

Я им что, собака?

Но объяснять им разницу между собаками и кошками нет времени, тем более что я убеждаюсь в их яростном желании со мной покончить, а это мне совершенно не по нраву.

Я так мчусь, что задние лапы опережают передние – это помогает совершать длинные прыжки.

Совершенно не желаю вам попасть в такой же переплет. К счастью, за Романом бежит больше бородачей, чем за мной (если точнее, то его преследует добрая сотня недругов, а меня – один или два). Я еще больше ускоряюсь и закладываю хитроумные виражи. Теперь мной руководит инстинкт выживания.

Меня пытается поймать тот толстяк, у которого Роман похитил флешку, – не иначе, он здесь главный. На бегу он издает тонкие повизгивания, что, учитывая его габариты, весьма странно. Так он, должно быть, зовет подмогу. Толстяк пытается достать меня кончиком своей сабли и при этом обдает меня мерзким запахом пота.

Хотя сейчас, наверное, не время вредничать и читать ему нотации.

Я уворачиваюсь от одного, другого, третьего удара, но на четвертый раз клинок касается моего уха, я теряю равновесие и поскальзываюсь. Меня спасают деревянные перила, в которые я успеваю впиться когтями.

Преследователь заносит саблю для нового удара. Мне грозит падение в дымящуюся емкость с чем-то булькающим и неприятно пахнущим.

– Прыгай! – раздается приказ у меня в мозгу.

Прямо подо мной Роман. Я втягиваю когти, пролетаю мимо бака с черным месивом и падаю прямо ему на руки.

Неплохо, Роман!

Но появление новых врагов опять обращает нас в бегство. Мое тело явно опережает стремительностью мозг, где слишком сильно пульсирует кровь.

Мы с Романом заскакиваем в какую-то комнату, и он успевает запереть толстую железную дверь. Он толкает к двери шкаф, но в комнату влетают пули, а потом грохочет взрыв.

Мы вылезаем через окно на пожарную лестницу, по ней карабкаемся на крышу. Она почти плоская, как специально, чтобы мы припустили по ней бегом.

Не знаю, как вы, но я такие ситуации не переношу. Шум, агрессия, угрозы… Вся эта суета вредит моему душевному спокойствию.

Крики и пальба не прекращаются. Нас продолжает преследовать десяток бородачей. Даже их пузатый вожак лихо разогнался, чтобы нас догнать. Вот и край крыши, я готова спрыгнуть вниз, но Роман колеблется.

Я толкаю его под колени, чтобы он потерял равновесие. Он оказывается везучим: падение смягчено грудой коробок внизу. Лично я приземляюсь со своей природной грацией сначала на передние лапы, потом на задние.

Роман, выпрямившись, бежит ко рву, окружающему завод, и хватает шест, при помощи которого прыгал в первый раз. Я еле успеваю залезть к нему в рюкзак (где для лучшего сцепления выпускаю когти). Он без промедления взмывает над смертельной жижей.

В следующую секунду на противоположный берег падает край подъемного моста, о существовании которого говорил Роман, и по нему с грохотом, зловеще слепя нас фарами, проезжает набитая бородачами машина.

Но Роман успевает запрыгнуть на свой велосипед и неистово вращает педали. Для увеличения скорости он сворачивает на асфальтированную дорогу.

– Это вы зря! – кричу я ему. – Нам лучше на проселок, там они не смогут за нами гнаться.

Однако он не слушает. Зря люди проявляют упрямство. Они часто заблуждаются, а я всегда права.

Как я и предполагала, машина с преследователями начинает нас нагонять. Как отчаянно ни работает педалями Роман, необязательно быть человеком, чтобы понять: велосипед обязательно уступит в гонке автомобилю.

– Поднажмите! – поторапливаю я его.

Он старается, надсадно кряхтя.

– Быстрее!

Автомобиль все ближе. Я не могу сдержать упрек:

– Вот видите, надо было ко мне прислушаться!

Нас сейчас собьют!

И тут у машины лопается покрышка.

Кто-то стрелял по колесам!

Машина с бородачами делает несколько кувырков и застывает, перевернувшись. Только колеса вращаются.

Я ищу глазами стрелка и нахожу: оказывается, за этой машиной гналась вторая, теперь она остановилась, из нее вылезает Натали.

На пассажирском сиденье разлегся Пифагор.

– Что ты здесь делаешь? – спрашиваю я его.

– Это я подсказал Натали поехать за вами на машине, на случай, если вам вдруг понадобится помощь.

С ума сойти, как он старается показать, что за всем хорошим стоит именно он. Мне не хочется с ним спорить, как ни велико у меня желание ответить, что, не будь меня, не было бы и самой этой миссии, мы не вернули бы флешку, а он не корчил бы из себя героя-спасителя. Все это я держу при себе: сейчас совсем некстати расставлять все точки над «i».

Опять гремят выстрелы. Мы видим фары еще трех автомобилей, мчащихся в нашу сторону.

Когда мы избавимся от этих бородачей?

Натали вдавливает в пол педаль газа.

– Гаси фары! – кричит Роман. – У меня инфракрасный бинокль. Сверни вон туда, на проселок.

Натали одной рукой держит перед глазами прибор, позволяющий людям по-кошачьи видеть в темноте, другой рукой вцепилась в руль. Наши фары потушены, нас не разглядеть в темноте. Визжа шинами, наша машина сворачивает на перпендикулярную дорогу.

Через несколько километров мы убеждаемся, что погони больше нет.

– Кажется, мы от них оторвались, – говорит со вздохом облегчения Натали и тормозит.

– Ты подоспела вовремя, – произносит Роман и заключает ее в крепкие объятия.

– ЭОАЗР у тебя? – спрашивает она.

Роман с широкой улыбкой разжимает пальцы правой руки и показывает бесценную штуковину.

– Надо скорее ее скопировать! – предлагает Натали.

– Слишком рискованно: как бы чертежи оружия снова не попали к тем, бородатым. Нет, надо беречь как зеницу ока этот уникальный экземпляр.

Я не могу не вмешаться:

– Будет правильнее всего, если я стану носить флешку на шее. При возникновении новых трений между людьми я всегда смогу сбежать. Кошку труднее поймать, она прыгучая, умеет пролезать в любые щели и карабкаться по деревьям.

– Ты хочешь, чтобы тебе доверили вместилище большей части человеческих знаний – вероятно, последнее? – удивляется Роман.

Натали задумывается, но ненадолго.

– Бастет права. Если нас схватят фанатики, то обязательно обыщут, а ошейник кошки их не заинтересует. Флешка сойдет за простой медальон.

После некоторого колебания Роман соглашается вверить мне свое главное сокровище. Он только соскребает перочинным ножом белую звездочку, чтобы сделать флешку менее заметной. Натали рисует на ней губной помадой сердечко.

Она сплетает из шнурков ошейник, продевает в него мою голову и крепит на нем флешку.

Такой гордости за себя я еще никогда не чувствовала.

Я, Бастет, ношу на груди все знания человечества!

– Нельзя терять времени, фанатики близко. Надо скорее возвращаться в Университет Орсе.

С этими словами моя служанка быстро садится за руль.

Мы мчимся в сторону рассвета. Внезапно у нас лопается одна шина, потом вторая, потом остальные две. Натали резко тормозит, машина выписывает зигзаги, ее тащит боком. Наконец, она замирает.

Выскочив, мы видим, что дорога усыпана гвоздями.

– Это ловушка! – кричит Роман.

Натали хватает винтовку, которую позаботилась взять с собой, и, приставив к плечу приклад, поворачивается, ища глазами тех, кто рассыпал гвозди. В кустах блестят чьи-то глаза. Мы боимся, что это вездесущие бородачи, но у их обладателей, как выясняется, голые морды и розовая кожа.

Издаваемые ими звуки непонятны ни мне, ни людям. Это какое-то хрюканье.

Свиньи!

На нас грозно надвигаются десятки обладателей пятачков. Натали готова открыть огонь, но ее оружие дает осечку за осечкой.

– Ржавчина! – уверенно определяет Пифагор, корчащий из себя эксперта во всех областях.

Свиньи исполнены враждебности. Их столько, что ни о каком бегстве нет речи.

Я готова драться, но тут мне в глаза бросается экзотическое пернатое – белый попугай с желтым хохолком.

Порхая над нами, он лопочет по-кошачьи и по-человечьи:

– Не вздумайте сопротивляться! Следуйте за нами!

Терпеть не могу, когда мне приказывают, как поступать. Тем более, когда приказ исходит от безмозглой птицы. Но свиное стадо так внушительно, что я наступаю на горло своему мяуканью. Под конвоем свиней мы бредем туда, куда указывает крылатый полиглот.

Устав махать крыльями, попугай садится на плечо Натали. Благодаря ее наушнику я слышу их разговор.

– Я – попугай какаду. Если вы не в курсе, мы, какаду, – самые умные птицы, можем болтать на языках сразу нескольких видов. А еще у меня уникальная индивидуальная особенность: я вырос в лаборатории говорящих попугаев, среди которых был лучшим. Я владею не только языком людей, но и языками многих других животных. – Белый пернатый болтун гордо топорщит перышки своего жабо. – Хозяин назвал меня Шампольоном в честь человека, переводившего с древних языков, незнакомых другим людям. В ваших интересах отнестись ко мне с уважением, потому что я вам еще пригожусь.

– Как вы научились нашему, кошачьему языку? – перебиваю я попугая.

Он вскидывает свой хохолок и поворачивается ко мне с таким видом, словно ответ на мой вопрос совершенно очевиден.

– Я сверходарен, говорю практически на всех языках, как только что упоминал, – мяукает он с акцентом, типичным для кошек персидской породы.

Нас освещают лучи восходящего солнца. Мы подходим к зданию, похожему на химический завод, только раз в десять выше, больше и современнее.

– Это что? – спрашиваю я у Натали. – Замок, университет, завод, тюрьма?

Моя служанка внимательно разглядывает здание и отвечает:

– Это агропромышленный комплекс, где животных сначала откармливают, а потом делают из них колбасные изделия.

На фасаде красуется слово из человеческих букв, рядом с ним изображена вставшая на задние ноги свинья, вытягивающая из своего брюха сосиски и с широкой улыбкой выкладывающая их на серебряное блюдо.

– Развейте мои сомнения, Натали: животные прямо здесь рождаются и растут?

– Совершенно верно. А еще их здесь забивают.

– Что означает слово рядом со свиньей?

– Это фирменная марка продукции – «Сосисина, вкусная свинина».

– Знакомая марка?

– Еще бы, она всем намозолила глаза в телерекламе. Самая известная та, где детишки играют в поле, а потом уплетают на пикнике с родителями ветчину, паштет и сосиски. «Сосисина» развернула собственную сеть сбыта колбасных изделий, как другие компании – сети сбыта жареной курицы или бифштексов. Еще здесь производили хот-доги для торговли в придорожных закусочных.

Она указывает на другое здание с другой надписью на фасаде. Я вспоминаю, что сама лакомилась такими сосисками: Натали совала мне их остатки после еды. Помнится, мне нравилось (солоно, жирно – объедение!), хоть и не без некоторого химического привкуса. Больше всего меня привлекало то, что это была единственная человеческая еда со вкусом крови. Причем кровь сильно напоминала человеческую…

– У вас тоже есть Третий Глаз? – мяукает попугай.

От этого вопроса я вздрагиваю.

– В каком смысле «тоже»?

Из клюва попугая вылетает невнятный клекот, он топорщит хохолок, а потом произносит нарочито медленно, чтобы больше не было вопросов:

– Потому что тот, с кем вы пару минут назад познакомились, имеет в том же самом месте такое же гнездо.

46. Третий глаз

Согласно древним индийским текстам, у человека должно быть девять «ворот»:

– два глаза, видящие свет;

– две ноздри, чувствующие запахи;

– два уха, слышащие звуки;

– рот, в который попадает энергия;

– уретра, выпускающая мочу;

– анус, освобождающий от экскрементов.

К этим девяти «воротам» следует добавить десятый – третий глаз на лбу, между глазами. Он вместе с глазами снабжает информацией о пространстве и времени.

Египтяне называли этот третий глаз глазом Гора.

В йоге и в мистических индийских учениях третий глаз ассоциируется с шестой чакрой. В наше время его изображают красной точкой на лбу, между глаз, немного выше бровей.

Считается, что на Западе интерес к третьему глазу появился в VI веке до нашей эры благодаря греческому философу Пифагору, утверждавшему, что изучение математики пробуждает этот спящий орган и открывает доступ к невидимым мирам.

В природе Третьим Глазом обладают некоторые змеи. В ряде культур считается, что этот орган, восходящий к рептилиям, есть и у человека. Это шишковидная железа. Размером с горошину, она расположена в самой середине черепа и имеет форму сосновой шишки. Недавно внутри железы обнаружили шестиугольные кристаллики, сходные с теми, что находятся в нашем внутреннем ухе.

Назначение этой желёзки пока неясно. К ней направляется непропорционально сильный, учитывая ее маленький размер, поток крови, а сама она чувствительна к электромагнитным полям.

Энциклопедия относительного и абсолютного знания. Том XII

47. Свиной народ

– Вот увидите, это совсем не то, что вы думаете, – утверждает порхающий над нами Шампольон. Тряся головой, попугай продолжает: – Свиньи – милейшие создания. Знакомясь с ними, проникаешься к ним симпатией. Особенно хороши здешние. Они очень развитые.

Свиньи, устроившие нам аварию, с хрюканьем увлекают нас в здание.

И вот она, бойня. Это огромный зал с рельсами на потолке, с которых свисают ржавые крюки. Внизу громоздятся ржавые агрегаты на роликах, тянутся застывшие конвейерные ленты, над которыми замерли поблекшие резаки. Здесь по-прежнему разлит сильный запах крови и смерти, но это не мешает сотням розовых голубоглазых хрюшек со светлой щетиной тут толкаться.

Нас ведут к помосту из ящиков. На помосте установлено кожаное кресло, в нем восседает хряк, отличающийся от своих соплеменников худобой, с подобием чепца на голове.

– Это картонная корона, вроде тех, что прилагались к пирогам с сюрпризом.

– Что она означает?

– То и означает: хряк в кресле знаком с этим символом и считает себя королем. Его кресло – трон. Ему известны человеческие атрибуты власти.

При нашем появлении все свиньи собираются перед помостом и нас подталкивают туда же. Присмотревшись к хряку, я различаю под его позолоченной короной узкую щелку. Пифагор смотрит туда же.

– Это свинья, сбежавшая из лаборатории Университета Орсе!

Подслушавший его попугай подхватывает:

– Верно, он общался с учеными, и те подключили его к своим компьютерам. Потом он явился в «Сосисину» и освободил своих соплеменников. В благодарность они провозгласили его королем.

Попугай садится на плечо розового монарха. Тот хрюкает, птица с сомнением качает головой и возвращается к нам.

– Его зовут Артур. Он передает: готовьтесь, вас будут судить. Обращайтесь к нему «ваше величество», он придерживается принятых у людей правил почтительности.

– Что значит «судить»? – интересуюсь я у Натали.

– Это когда люди собираются в зале суда, где в споре решается, кто прав и кто виноват. Признанному виновным выносится приговор.

– Для этого нужна такая толпа? Лично я знаю, кто прав, кто виноват, не ориентируясь на чужое мнение.

– На то и судебный процесс, чтобы решение было неоспоримым.

Король Артур подает сигнал ногой, и его соплеменники приходят в движение. Дюжина свиней рассаживается по стульям справа от нас.

– Это присяжные, – объясняет Натали.

Нас толкают влево, там стоят скамьи. Свиной король встает и требует тишины. На его хрюканье стадо отвечает оглушительным визгом.

– Что он говорит? – спрашиваю я у попугая.

– Что сейчас состоится суд над двумя пойманными людьми.

Персидский акцент попугая становится более заметным, когда он волнуется.

– Нас, кошек, тоже будут судить?

– Вас его величество пока не упоминал.

Я испытываю облегчение. Этот суд с присяжными не предвещает ничего хорошего. Свиной король снова хрюкает, стадо отвечает ему шумным одобрением. Шампольон переводит:

– Они и раньше брали в плен людей и подвергали их справедливому суду. Убедить присяжных в своей невиновности те не смогли.

Артур поднимает переднюю ногу, две свиньи приносят подносы с высокими серебряными крышками в форме колоколов. Крышки снимают, на подносах лежат две человеческие головы, у каждой во рту помидор, в ноздрях чесночные дольки, из ушей свисает петрушка.

Артур продолжает свою речь под синхронный перевод попугая:

– Его величество говорит, что этих людей приговорили к тому же, что они делали с другими.

Свиньи в знак согласия аплодируют передними ногами.

– Его величество говорит, что он, в отличие от людей, против систематической казни всех особей какого-то вида. Каждый случай требует отдельного рассмотрения. Так как каждый, по мнению его величества, имеет право на справедливый суд, двое новых людей смогут объясниться и привести доводы в свое оправдание. Если они окажутся убедительными, им сохранят жизнь. В противном случае их казнят.

И король Артур жестом повелевает начать судебный процесс.

К нам подходит изящный молодой хряк, издающий более резкий визг, чем свиной король.

– Это адвокат, его зовут Бадинтер, – объясняет попугай. – Напротив него прокурор Сен-Жюст.

– У них человеческие фамилии? – удивляется Пифагор.

– Конечно, его величество учил нас истории.

Артур встает, суд начинается. Первым выступает прокурор Сен-Жюст.

– Для начала, господа присяжные, – переводит Шампольон, – я должен напомнить вам, где вы собрались – это бойня. На эти крючки под потолком цепляли нас головами вниз. В этой неудобной позе мы ждали, пока человек перережет нам горло и соберет в таз нашу кровь, чтобы сделать из нас колбасу.

Прокурор демонстрирует изобличающие улики: фотографии и целлофановый пакет с кровяной колбасой.

– Затем, не дожидаясь, пока мы испустим дух, с нас сдирали шкуру, шедшую на перчатки, сумочки, бумажники. Наша щетина шла на зубные щетки и швабры.

Ассистент приносит мешок с соответствующими предметами. По рядам присутствующих и по скамье присяжных пробегает волна ропота. Некоторые закрывают себе копытцами глаза, чтобы ничего не видеть.

Довольный произведенным впечатлением, Сен-Жюст медленно продолжает:

– Люди извлекали наши кишки, опорожняли, промывали и набивали фаршем из наших мышц – так делали сосиски. Наши окорока шли на ветчину. Это предприятие производило более ста двадцати наименований продуктов мясной переработки. В пищу шла даже наша грудная клетка («ребрышки»), конечности («свиные ножки»), уши. Все это считалось чрезвычайно вкусным.

Демонстрируются фотографии ресторанных меню, вызывающие дружное возмущенное хрюканье.

– Но худшее, господа и дамы присяжные, происходило до умерщвления. Сразу после рождения нас отнимали у матерей, заранее вырвав у тех зубы, чтобы не дать им совершить детоубийство. Дело в том, что мудрые свиноматки, чувствуя, что здесь творится, пытались побыстрее избавить свое потомство от уготованных ему мучений.

Прокурор выдерживает паузу для большей внушительности своей речи.

– Каких мучений? – спросите вы. А вот каких. Сначала нас заталкивали в тесные отсеки, где мы терлись друг о друга. Зажимали голову металлическими брусьями, чтобы рыло все время было погружено в еду. Зачем? Для откорма. Представьте себе жизнь в полной неподвижности, с единственной целью стать безобразно толстым, дать мясо пожирнее и посочнее. Целью людей была максимальная рентабельность, иными словами, скорейшее доведение нас до наибольшей степени ожирения.

Прокурор Сен-Жюст снова умолкает, чтобы все прониклись смыслом его речи.

– Пора представить вам первого свидетеля обвинения, – говорит он.

В дверь справа входит седой кабан.

– Перед вами дикий кабан из леса Фонтенбло. Вот какими мы были бы, если бы нас не одомашнили. Этот кабан – живое напоминание, что мы могли бы жить на свободе, расти на свежем воздухе, в своей естественной среде, гуляя по лесам, находя пищу в полях и, наконец, достойно умирая от старости. Расскажите о вашей жизни, уважаемый первый свидетель. Думаю, присяжным это будет интересно.

– Что ж, я и вправду дикий кабан, сохраняющий, как видите, свою защитную щетину. Признаться, увидев впервые в жизни домашнюю свинью, я испытал шок. Я считаю, такая голая, розовая, без шерстинки кожа выглядит неприлично. По мне, так у свиньи должна быть щетина, и чем она длиннее и гуще, тем лучше, хотя бы как защита от холода и от дождя.

Аудитория одобрительно шумит.

– В свинарниках мы избавлены от метеозависимости, – иронизирует кто-то.

Я вспоминаю голубоглазого сфинкса, тоже щеголяющего, пускай и по другим причинам, розовой кожей, как свинья.

– Продолжайте, дорогой кабан, – просит Сен-Жюст, не желающий нарушать ход процесса.

– Разумеется, оказавшись здесь в первый раз, я с удивлением увидел эту бойню и все, что здесь творилось. Пусть в лесу небезопасно, зато там я свободен, у меня своя территория, и я ее защищаю. Я стараюсь быть сильным и умным. Своим долголетием я обязан инстинктам и боевитости, выбору, который я каждый раз делаю самостоятельно. А вы, свиньи, имевшие несчастье родиться здесь, обречены на бессилие перед судьбой. Еще меня потрясло здесь отсутствие деревьев и естественного освещения. Вы жили при искусственном синеватом свете, вредном для зрения.

– Неоновые светильники! С их помощью люди ускоряли наш рост, обманывая наш мозг, искусственно изменяя время дня и ночи, – уточняет обвинитель Сен-Жюст. – Но вернемся к главному: каково ваше мнение об обвиняемых, досточтимый свидетель?

– Ввиду всего вышеизложенного я считаю, что все люди достойны истребления в наказание за все причиненное ими зло. Я призываю присяжных проголосовать за смертный приговор.

Свиное стадо согласно со свидетелем – некоторые особи аплодируют, звучит одобрительное хрюканье.

Следующий свидетель – черный бык. Шампольон продолжает переводить:

– Люди помогли мне появиться на свет и воспитали меня с одной целью: развлечь их сценой моего умерщвления, именуемой ими корридой. Действо разыгрывалось на огромной арене, окруженной рядами зрительских трибун для многих тысяч зевак, плативших за это удовольствие. Там царила радостная атмосфера. Под поощрительные крики и аплодисменты тореро втыкал в спины быков заостренные палки. У нас не было никаких шансов на победу. Агония быка могла длиться долгие часы.

– Тем не менее вы здесь, перед нами. Как вы уцелели? – спрашивает прокурор.

– В награду за храбрость в бою люди согласились сохранить мне жизнь. Помилование – большая редкость, мне повезло. Мне выпал исключительный шанс спокойно состариться. Других таких счастливцев я не знаю. Но из своего стойла я видел немало смертей и глох от аплодисментов несметных толп, радовавшихся агонии моих собратьев. Потом я узнал, как поступают с побежденными быками: им отрезают хвост и уши, чтобы преподнести в награду убийце, а тушу разделывают, и мясо продают окрестным ресторанам. Никакого почетного погребения павшего не предусмотрено, зато убийцу носят на руках как героя.

Новая волна негодования в зале. Даже присяжные не могут скрыть отвращения.

Следующим свидетелем обвинения выступает гусь.

– После всего, что я здесь наслушался, становится ясно, что самой худшей и длиннейшей пыткой было все же обращение с нами, гусями. Люди завели привычку запирать нас в страшной тесноте и насильно раскармливать, вызывая ожирение и рак печени: такая гусиная печень слывет у них упоительным деликатесом.

От этого рассказа одну свиноматку из жюри присяжных рвет. Ее быстро выводят под неодобрительное хрюканье зала.

Я поворачиваюсь к Пифагору и шепчу ему:

– Намеренно испорченный орган как блюдо? По-моему, гусь преувеличивает. Да, среди людей есть садисты, но чтобы такое извращение?..

Очередным свидетелем, вызванным прокурором, оказываюсь… я. Я неуверенно тащусь к месту, названному Шампольоном барьером.

Сен-Жюст указывает на меня копытцем.

– Вы – кошка, а к кошкам люди, как нам известно, относятся лучше, чем ко всем остальным животным. Каково ваше мнение о показаниях свидетелей обвинения?

– Сказать правду, ваше величество? По-моему, во всем том, что мы тут выслушали, большая доля преувеличения. Атмосфера накалена, и многие, поддавшись лирике, клеймят людей, находящихся в явном меньшинстве. Я не верю ни рассказу про корриду, ни тому, что гусей откармливают ради гипертрофированной печени.

Шампольон без промедления переводит мои слова. Аудитория возмущенно топорщит щетину.

– Уж не поражены ли вы слепотой? – спрашивает меня Сен-Жюст. – Как вы можете не видеть зла, которое люди причиняют всем окружающим?

– В их домах мы находили убежище от дождя, их батареи защищали нас от холода, они кормили нас сухим кормом, избавляя от превратностей охоты. Я уж не говорю о теплом молоке по утрам, о ласках, о…

Сен-Жюст перебивает меня:

– Итак, вы заявляете, что было много преувеличений в услышанном нами сегодня. Что ж, вы вынуждаете меня привести точные цифры. Людей было восемь миллиардов, и они, желая питаться мясом, убивали по семьдесят миллиардов животных в год. Семьдесят миллиардов!

Это не укладывается у меня в голове, но Пифагор кивает в знак того, что спорить с этими данными не приходится.

Я с болезненным любопытством искоса бросаю взгляд на серебряный поднос с человеческими головами.

– Отлично понимаю ваше желание заставить их почувствовать то же самое, что чувствовали по их умыслу вы…

Не зря же я, воспитывая Анжело, повторяла ему свою любимую фразу: «Истина – всего лишь точка зрения». Я всегда поощряла его менять время от времени истину, подобно тому, как люди меняют одежду, приговаривая: «Менять истину полезно хотя бы для того, чтобы иначе взглянуть на одни вещи и лучше приспособиться к другим. Это проветривает мозги».

Вот и сейчас я произвожу необходимую адаптивную коррекцию и бросаю взгляд на двух обвиняемых.

Не сердитесь, Натали и Роман, но в данном случае я не могу вам помочь. К тому же, между нами говоря, сейчас не тот момент в моей жизни, когда мне хочется за вас вступаться. Я такого о вас наслушалась, что пребываю в шоке. Не знала, что вашему виду до такой степени чуждо сострадание.

Так я думаю, но ничего подобного не произношу. Пифагор смотрит на меня с упреком. Терпеть не могу, когда на меня незаслуженно вешают вину! Хуже всего то, что я уже чувствую себя виноватой.

– И все же, – мурлычу я, – пусть я и не отрицаю гнусности людей, нельзя не привлечь ваше внимание к тому, что у правил есть исключения. Два человека, находящиеся здесь со мной, совсем не такие, как их порочные соплеменники.

Этот мой ход Пифагор, судя по движениям его ушей, одобряет, поэтому я продолжаю в том же духе:

– Двух этих людей я прекрасно знаю, мы тесно общались. Я вам гарантирую, что это в высшей степени достойные люди.

– «Достойные»? Что вы хотите этим сказать? – спрашивает Сен-Жюст.

– Моя служанка всегда обращалась со мной безупречно.

– Ну и что? Вы, кошки, – любимцы людей, но истина при этом гораздо непригляднее. Они используют вас с единственной целью – отдохнуть и отвлечься.

– Знаю, знаю, мы для них – плюшевые игрушки.

Я тру себе правой лапой подбородок, чтобы выиграть время. Необходимо найти сильный довод. Лучшая защита – нападение.

– На самом деле вам просто завидно. Я всегда чувствовала, что свиньи мечтают быть домашними животными при человеке. Но мечта не осуществилась. Вам так хотелось быть их игрушками, но нет!

Мои слова вызывают шторм. Сен-Жюст готов лопнуть от злости. В зале поднимается враждебный ропот. Король Артур встает и властным жестом восстанавливает тишину.

– Знаете ли вы, – обращается ко мне Сен-Жюст, – что экологи Парижа требовали развернуть кампанию избавления от кошек?

– Глупости! С какой стати?

– Официальным обоснованием была забота о разнообразии видов птиц, белок, лесных и летучих мышей. Речь не шла, конечно, о том, чтобы перебить домашних кошек, целью было истребление бродячих.

– Кампания по массовому убийству кошек? Как-то не верится…

– Тем не менее именно об этом шла речь накануне Краха. Например, в Австралии некоторые экологи-активисты выступали за умерщвление всех восемнадцати миллионов живших на этом континенте на свободе кошек, их обвиняли в причинении вреда местной фауне. Ну, что вы скажете теперь, любительница понежиться в тепле человеческого дома и похрустеть сухим кормом?

Снова недовольный шум. Король Артур утихомиривает все стадо оглушительным хрюканьем и предлагает выслушать представителя защиты.

Я оборачиваюсь и спрашиваю сиамца:

– Ну, как я тебе?

– Отлично!

Кто бы сомневался! Бастет в своем обычном репертуаре.

Слово предоставляется мэтру Бадинтеру. Худой хряк занимает место перед Натали и Романом.

– Вы вегетарианцы? – спрашивает он их.

Какаду переводит, Натали спешит с ответом:

– Да, разумеется!

– Я с самого рождения не ем мяса! – вторит ей Роман. – Мои родители были веганами, они наливали мне в бутылочку соевое молоко.

– Таким образом, крови наших братьев и сестер нет ни на руках этих двоих людей, ни в их желудках, – заявляет адвокат. – Полюбуйтесь на их обувь: она не кожаная!

На счастье, Натали и Роман обуты в синтетические кроссовки.

– Пусть так, но они и пальцем не пошевелили, чтобы помешать содержанию животных в неволе, их забою и поеданию, – гнет свое Сен-Жюст. – Пускай они не убийцы и не потребители мяса, все равно они – их сообщники.

Однако Бадинтер не намерен сдаваться:

– Я вас не перебивал, вы тоже меня не перебивайте. Я намерен вызвать свидетелей защиты. Мой первый свидетель – …бык!

Все присутствующие поражены, памятуя описание этим свидетелем корриды. Могучее животное снова выходит к барьеру, и адвокат приступает к его допросу:

– Напомните нам цель вашего рождения.

– Цель – коррида, как я уже говорил.

– То есть люди поспособствовали вашему рождению для участия в этом представлении?

– В нем самом.

– Иными словами, не будь корриды, вас тоже не было бы на свете. Ни вас, ни многих ваших друзей быков. Вы согласны?

– Да, но…

– Продолжим. Ваше мясо не славится вкусом, гурманы наверняка считают его чересчур жестким, а значит, если бы не коррида, ваш вид вообще исчез бы, как мамонты и туры.

Зал реагирует негодующим хрюканьем и визгом, но Бадинтер невозмутимо гнет свое:

– Суровая правда заключается в том, что вы существуете благодаря людям. Считаю, минимальная признательность требует не приговаривать их к смерти, а сказать спасибо за то, что они сохранили вашу ветвь, поскольку без них она попросту прекратила бы существование.

– Ошибочная логика! – взвивается Сен-Жюст. – Природой быкам определено резвиться на лугу, а не лицедействовать на арене.

– Вы упомянули, мэтр, о семидесяти миллиардах забиваемых в год животных. Но разве жили бы эти животные без человека? Согласитесь, они просто не родились бы. А теперь, после крушения человеческой цивилизации, они смогут свободно размножаться всюду, где пожелают. Это, кстати, касается нас всех: свиней, овец, кур, гусей. Мы родились благодаря людям. Спору нет, они дурно с нами обращались, причиняя страдания: разлучали с детьми, запирали в клетки, ускоряли наш рост. Но само наше существование – их заслуга! Вспомните, сколько видов вымерло, потому что у человека не было к ним интереса: европейский лев, мексиканский гризли, черепаха с Сейшельских островов, дронт с острова Реюньон…

– Вы не уточняете, что причина исчезновения этих видов – то, что человек охотился на них, уничтожал источники их питания, среду их обитания, – перебивает защитника обвинитель.

– Завершайте выступление, чтобы мы могли перейти к голосованию, – требует король Артур, топая задней ногой.

– Мой второй свидетель – кот Пифагор.

Поглядим, кто сильнее – он или я.

Сиамец занимает свидетельское место.

– Полагаю, – обращается к нему Бадинтер, – у вас такая же прорезь во лбу, как у его величества.

– Вы правы. Похоже, всем нам сделали в лаборатории Университета Орсе одну и ту же хирургическую операцию.

– Не могли бы вы напомнить нам ее назначение?

– Это «третий глаз», позволяющий подключаться к человеческим компьютерам и получать содержащуюся в них информацию.

– Какую именно?

– Любую! Правда, только в спокойные времена. С некоторых пор вход в Интернет заблокирован вирусом.

– Я правильно понял, что люди предоставили вам доступ ко всем своим знаниям?

– Правильно.

– Знаниями, приобретенными за долгие века, они с готовностью поделились с простым котом… И с простой свиньей – с нашим королем!

От хрюканья зала дрожит потолок. Артур встает с трона и тычет в защитника своим раздвоенным копытцем:

– Что вы хотите этим сказать, мэтр?

– Много ли вы знаете видов, чья щедрость настолько велика, чтобы они допускали другие виды к своим знаниям, добытым тяжким трудом?

– Я протестую, ваше величество, – подает голос обвинитель. – Люди делали это не из щедрости, а ради своих якобы научных опытов. Обладатели дырки во лбу – не счастливые носители человеческого знания, а мученики!

– Продолжайте, досточтимый свидетель, – бесстрастно произносит Артур. – Мнение обвинителя не должно сбивать вас с толку.

Сиамец собирается с духом и объясняет с максимальной обстоятельностью:

– Женщина, организовавшая мое участие в этих опытах, в конце концов решила забрать меня к себе и прекрасно со мной обращалась.

– Какой приговор для этих людей вы предпочли бы? – спрашивает король Артур.

– Я за оправдание, ваше величество. Считаю, что от них больше добра, чем зла. Лично я их прощаю. И вообще, мне кажется, что прощение – признак развитости вида.

– Благодарю за ваше мудрое свидетельство, господин Пифагор, – произносит Бадинтер.

Сен-Жюст тоже хочет что-то сказать, но король заявляет, что разбирательство и так затянулось, ударяет молоточком и предлагает двенадцати присяжным удалиться в комнату для совещаний.

Мы молча ждем их возвращения.

Я думаю о своем: вот приду к власти – непременно обзаведусь отличительным символом, вроде короны Артура. Надо будет носить нечто, ясно указывающее на мое превосходство над остальными. Что-нибудь заметное издали и внушающее уважение. Необязательно корону из позолоченной бумаги. Первое, что приходит мне в голову, – лавровый венок, как у римских императоров. Уверена, он пойдет к моим зеленым глазам. Но лучше что-нибудь поженственнее, в большей степени присущее кошкам, например, венок из цветов. Цветы должны сильно пахнуть и ассоциироваться с моим правлением.

Нашла! Алые розы!

Мое правление будет организовано вокруг символа моего статуса. На голове венок из алых роз, на шее подвеска, в которой заключены все знания человечества. Я потребую, чтобы ко мне обращались «ваше величество» – получается же у свиней обращаться так к своему королю.

Хорошо бы внедрить формулу, напоминающую подданным, кто такие они и кто такая я.

«Ее величество Бастет Первая»?

«Ее кошачье величество»?

Эврика! «ЕЕ КОШАЧЬЕ ВЕЛИЧЕСТВО».

Присяжные возвращаются и сообщают, что готовы огласить вердикт.

– Кто считает, что обвиняемые невиновны? – спрашивает король Артур.

Поднимается всего одна нога.

– Кто воздержался?

Еще одна поднятая нога.

– Кто считает, что они виновны?

Остальные десять присяжных дружно поднимают правую ногу.

До меня доходит, что это судилище – маскарад, что обвинительный приговор был предопределен с самого начала.

– Один голос против осуждения, один присяжный не определился с выбором, десять голосов за. Два человека признаны виновными, и с ними поступят так же, как они поступали с нашими собратьями. Приговор – смертная казнь и переработка на колбасное изделие. Стопроцентная человечина!

– Ваше величество, подождите! – раздается голос.

Все оборачиваются. Пифагор тянет лапу.

– Что у вас еще, кот? – спрашивает Артур, раздраженный этим вмешательством.

– Требую Божьего суда!

Новое словосочетание, в первый раз его слышу! И, как погляжу, не я одна. Сам король – и тот не скрывает удивления. Сиамец уточняет свою мысль:

– Раз вы настолько внимательны к человечьим юридическим процедурам, то никак не можете пройти мимо ордалии – вида средневекового юридического процесса, полностью соответствующего, по моему мнению, создавшейся ситуации.

– Напомните, в чем она состоит.

– Слово «ордалия» буквально означает «Божий суд». Обвиняемого подвергали испытаниям. Если он выживал, то считался невиновным.

– Что за испытания? – интересуется заинтригованный Артур.

– Они могут быть самыми разными. Иногда обвиняемого бросали со связанными руками в воду, иногда заставляли пройти босиком по раскаленным углям. Но чаще всего ему устраивали поединок с самым изворотливым противником.

Король-судья в сомнении качает головой:

– И какой же поединок вы могли бы предложить в данной ситуации?

– Досточтимый бык считает корриду несправедливой, поэтому я предложил бы устроить ему схватку с людьми.

Артур оценивает уместность этого предложения, то и дело поправляя сползающую набок корону.

– Почему бы и нет? Но пусть бык сам решит, желает ли он в этом участвовать. Шампольон переводит, бык раздумывает и, наконец, отвечает:

– Должен сознаться, ваше величество, я всегда мечтал о такой корриде, где у сторон были бы равные шансы на победу.

– А вы, люди? Вы согласны принять этот вызов? – обращается Артур к подсудимым.

Роман Уэллс далеко не в восторге от такой перспективы, но, косясь на человеческие головы на серебряном подносе, поправляет свои очки в синей оправе и утвердительно кивает:

– У меня только одно требование: мне нужен красный плащ.

– Я сделаю признание, – мычит бык. – Я не различаю цветов. На плащ я кидался, потому что чувствовал: от меня ждали именно этого, а еще потому, что мне стягивали резинкой яйца. Берите плащ, но только наденьте эту резинку себе.

– Тогда обойдемся без плаща, – сразу решает Роман.

– Но если выиграю я, – мычит бык, – то давайте уважать традицию. Мне будут полагаться трофеи – оба уха и хвост моего противника.

48. Процессы над животными во Франции

В Средние века во Франции начинают проводить судебные процессы над животными.

Наиболее часто подсудимыми оказываются свиньи, которых подозревают в пожирании младенцев нерадивых родителей. Свалить вину на свиней – легкий способ самооправдания, а кроме того, так проще всего объяснить исчезновение детских трупов.

На этих судилищах свиней подвергают тем же пыткам, что и людей, обвиняемых в колдовстве. Когда терзаемые животные начинают издавать крики боли, священник объявляет это признательными показаниями, после чего осужденных заживо сжигают на костре.

От тех времен сохранились судебные протоколы с обвинениями свиней в обольщении крестьян и принуждении их к противоестественным сношениям. Свиней, сознавшихся под пытками в развратных действиях, тоже казнили для острастки их сородичей.

В судебных анналах сохранились обвинительные акты не только в отношении свиней.

В 1498 году в Отёне устраивают суд над жуками-долгоносиками, повредившими урожай. Гражданскому суду предшествует церковный, на котором насекомых отлучают от церкви.

На другом процессе извлеченную из уха умершего муху решают заключить в тюрьму для мух (маленькую клетку с решетками). Суд признает муху воплощением дьявола и приговаривает к повешению на мини-эшафоте.

В 1794 году революционный суд разбирает дело попугая, кричавшего «Да здравствует король!».

Собаку, сохранившую верность хозяину, убежденному контрреволюционеру, обезглавливают по обвинению в систематическом облаивании облаченных в синее национальных гвардейцев.

Во Франции процессы над животными сходят на нет в начале XIX века, но в других странах от них не спешат отказываться.

В 1916 году в штате Теннесси слониху Мэри, обвиненную в нападении на дрессировщика, казнят через повешение на стреле строительного крана.

Совсем недавно, в 2003 году, суд турецкого города Акпынар приговорил к смертной казни осла, обвиненного в развратном поведении.

Энциклопедия относительного и абсолютного знания. Том XII

49. Коррида

Настает решающий момент.

Надсадно кукарекает петух. На импровизированной арене на главном дворе мясокомбината нервничает бык: он заждался и описывает круг за кругом. Из деревянных ящиков сложили трибуны для зрителей. Погода ясная, над ареной кружат, надеясь полакомиться мертвечиной, несколько воронов.

По мановению передней ноги короля Артура свинья, приставленная к музыкальному центру, запускает музыку. Пифагор, не упускающий шанса продемонстрировать свою образованность, шепчет мне на ухо:

– Это «Однажды на Диком Западе» Эннио Морриконе.

Не знаю, о чем это он.

Воротца распахиваются, бык замирает, согнув одну ногу, но никто не появляется. Свиная аудитория разочарованно похрюкивает.

В одном из секторов трибун сгрудились коровы, уже дошедшие до истерики. Они воодушевленно издают трубное «Му!», поощряя своего любимца, быка. Тот взрывает левым копытом землю, как будто так можно поторопить соперника.

Музыка становится громче, атмосфера загадочности сгущается. Я понимаю, что Роман не торопится выйти на бой – уж больно велик и мускулист его противник. В конце концов свиньи находят Романа и вынуждают его встать в центре арены.

Человек бодрится, отвешивая зрителям поклон. Потом он протягивает руку в сторону быка, как будто приглашает его к взаимному приветствию.

Бык выставляет вперед рога, перебирает ногами, готовясь к атаке, из его ноздрей валит мутный пар.

Мы дождались атаки. Правильнее, впрочем, назвать это погоней: человек бежит, бык гонится за ним. Профессор Уэллс меня разочаровывает: он мог хотя бы изобразить выпад. Но нет, у него полностью отсутствует талант лицедейства. Все его поведение свидетельствует о полном безразличии к чувствам зрителей.

Беготня продолжается недолго. Бык цепляет рогом штаны человека, даже не задев кожу, и подбрасывает его в воздух, срывая аплодисменты довольных зрителей.

Потом так повторяется раз за разом: погоня, поддевание рогом, подбрасывание в воздух. Бык, похоже, старается не причинить противнику вреда; можно подумать, он замыслил прикончить его под конец в спокойной обстановке. Роман, едва коснувшись земли, всякий раз вскакивает и пускается наутек.

– Как впечатление? – интересуется у меня Пифагор.

– Мне по душе стиль быка, в нем больше благородства.

– Люди чувствуют себя уверенно только тогда, когда сами диктуют правила, особенно если они обеспечивают им преимущество.

Роман в очередной раз взлетает в воздух, арена дрожит от стука свиных копыт.

– Полагаю, бык отточил эту манеру, когда блистал на корридах. Мы видим столкновение опытного исполнителя и немотивированного дебютанта.

Роман снова подлетает, жалобно вереща.

Мне уже поднадоело смотреть одно и то же.

С трибун слышится недовольный свист. Человек вконец обессилел и отказывается вставать. Оглушительный призыв толпы должен означать, судя по ситуации, требование «Убей его!».

Бык приближается, полный гнева. Опустив голову, он тычет кончиком рога в грудь Роману, неподвижно лежащему на спине.

Тут решаю вмешаться я. Мгновение – и я оказываюсь между рогом и мягким животом человека. Мой прыжок вынуждает свиного короля нарушить молчание.

– Зачем ты вмешиваешься, кошка? – переводит мне его вопрос Шампольон.

– Простите, ваше величество, я позволила себе вмешаться, поскольку гибель этого человека ничего не даст вам, зато сильно навредит мне. Надо было предупредить вас раньше. Этот человек – обладатель уникального технологического знания, без него население моего острова погибнет.

– Это вас больше не касается, – ответствует Артур.

– Касается – и меня, и ваше величество, ибо если крысы покончат с нашей общиной на острове Сите, то их уже ничто не остановит. Они истребят все виды, как уже сделали на других территориях. Какой смысл сбрасывать человеческое иго, если вас будут угнетать крысы?

Король Артур выказывает нетерпение.

– У нас нет проблем с крысами.

– Крысиная орда, сотни тысяч особей, наступает, не встречая сопротивления. Их ведет белый красноглазый вожак. Ничто не может их остановить.

Свиньи ропщут.

– Вы говорите о Тамерлане?

– Так вы его знаете?

– Разумеется. Он, как и мы, обладает «третьим глазом», не так ли?

Меня неожиданно посещает догадка, которая совсем мне не нравится.

– Вы обратили внимание, что здесь нет крыс? – спрашивает Артур, пристально глядя на меня.

В суматохе пленения я этого как-то не заметила. А ведь правда, ни одной крысы – и это при полном отсутствии преград – колючей проволоки под напряжением и рвов с соляной кислотой. Значит, отсутствие крыс вызвано чем-то другим – или кем-то другим.

Мое подозрение подтверждается.

– Крысы – наши союзники в борьбе против людей. Разница между ними и нами только в том, что они убивают их сразу, а мы – после суда. Это формальное, а не основополагающее различие.

Лучше бы я помалкивала!

– Что до крысиного царя Тамерлана, то мы вместе сбежали из лаборатории Университета Орсе. Совместный побег сближает.

Вот это да! Снова я, желая все устроить, все испортила.

Король Артур проявляет последовательность.

– Приговор остается в силе, – изрекает он. – Двое будут казнены. Этого требует справедливость.

Пифагор начинает частить, Шампольон так же скороговоркой переводит, передавая эмоциональность оратора:

– Погодите, ваше величество! Справедливость, сказали вы? Но ведь это человеческое понятие! Одно то, что вы подражаете людям, устраивая суд над их представителями, показывает: мы следуем проторенным ими путем. Или взять ваше имя, Артур. Как и другие имена – Сен-Жюст, Бадинтер, – оно вдохновлено культурой этих самых людей, которых вы ни во что не ставите.

Король с удрученным видом вздыхает:

– Разбирательства позади. С этим доводом надо было выступить раньше, а теперь уже поздно. Не мешайте нам, кошки. Вас ослепляет любовь к людям и страх остаться без сухого корма. Признайте очевидное: без них легко можно обойтись. Мир существовал до них, продолжит существовать и после.

Фраза звучит явно пророчески и не оставляет меня равнодушной. Конечно, не исключено, что, живя с людьми, я стала их переоценивать. Пока толком не освою понятия любви, юмора и искусства, я буду видеть в людях (как это ни смешно) высших существ, превосходящих нас.

Мне не свойственно признавать себя побежденной, поэтому я ищу аргументы и присоединяюсь к Пифагору:

– Послушайте меня, прошу вас, ваше величество! Порой люди проявляют к животным сострадание, в то время как крысы привержены только грубой силе, презирают слабых и побежденных. Им неведомо понятие жалости. Перебив всех людей, они примутся за прочих живых тварей, в том числе за свиней, коров, быков и гусей. Следом за людьми придет наша, кошачья очередь, а за нами пойдете вы, все остальные. В глубине души вы все со мной согласны.

Кажется, в этот раз я нашла убедительный аргумент. Прямая угроза кого угодно заставит шевелить мозгами.

На трибунах ропщут. Прежняя самоуверенность пропала, ее сменил страх, ведь свиньи умны и способны сомневаться.

Артур – и тот помалкивает. Только Сен-Жюст вскакивает с криком:

– Смерть людям!

Но его призыв не получает отклика, желание убивать пошло на убыль. Бык чуть заметно пятится назад. Я пользуюсь этим, чтобы поднажать:

– Если вы их убьете, то окажетесь ничуть не лучше их. А если пощадите, то, наоборот, покажете, что сумели почерпнуть у людей лучшее качество – милосердие.

– Смерть людям! – не унимается Сен-Жюст.

– Смерть им, смерть! – вторит ему десяток свиней, глухих, как видно, к моим доводам.

Я понимаю, что бой еще не выигран, и ищу дополнительные аргументы, «свою» правду:

– Этот человек составил ЭОАЗР, «Расширенную энциклопедию относительного и абсолютного знания». Если вы его пощадите, то это, возможно, поможет ее найти, поскольку ее у нас похитили. Эта энциклопедия будет полезна всем без исключения видам. Так вы станете обладателями всех знаний человечества. Сохранить их надо любой ценой, иначе нам грозит участь остаться невежественными тварями, не имеющими технологий, юстиции, письменности, внятного языка. Вернуть бесценную ЭОАЗР поможет только этот человек!

Артур хмурит белобрысую бровь – у него это признак крайней сосредоточенности.

– Пусть решает сам бык, победитель их единоборства, – провозглашает он.

– УБЬЕМ ИХ! – снова пытается повлиять на приговор неугомонный Сен-Жюст.

Бык поворачивается к королю:

– Мое решение… оставить человека в живых. Но я хочу, чтобы мы, быки, тоже воспользовались всеми знаниями, о которых говорила кошка. Отвечай, человек: ты обещаешь поделиться ЭОАЗР, когда она снова окажется у вас в руках?

Профессор Роман Уэллс встает, отряхивается и с благодарностью смотрит на меня. Вот и еще один понял, какая я непревзойденная умница, как прекрасно умею найти выход даже из самой провальной ситуации.

– Клянусь! – проникновенно обещает он, радуясь, что отделался несколькими ушибами и пустяковыми царапинами.

– Отлично сыграно! – шепчет мне Пифагор.

В его мяуканье слышны нотки восхищения.

На середину арены выбегает Натали, чтобы заключить мужчину в рваных штанах в крепкие объятия. Он еще дрожит с головы до ног, но прямо на глазах приходит в себя, ведь бык сделал все возможное, чтобы он отделался лишь испугом. Моя служанка испытывает такое же облегчение, как и он.

Иногда она реагирует почти как ребенок, это даже трогательно.

Лично я желаю им поскорее перейти от стадии ухаживания к собственно любви.

Возвратившись к Артуру, я напоминаю ему с присущим мне злорадством под перевод попугая:

– Будучи кошкой, я обещаю напомнить этим людям их клятву поделиться ЭОАЗР, как только она найдется.

Про то, что я ношу ее на шее, свиному королю знать необязательно.

50. История свиней

Дикую свинью одомашнили за 7 тысяч лет до нашей эры. Это произошло при переходе человека к оседлому образу жизни. В отличие от коз и овец свинья не могла перемещаться вместе с кочевыми племенами. В этом причина пренебрежения к ней пастушьих народов.

Гиппократ, которого считают отцом медицины, писал в 400 году до нашей эры о странном сходстве человеческого и свиного организмов. В некоторых его текстах подчеркиваются наши общие анатомические черты и предпринята попытка понять человеческий организм путем наблюдения за свиным. Позже, когда церковь запретит препарирование человеческих трупов, медики Средневековья станут изучать на свиньях физиологию.

В те времена свиньи свободно бродили по деревням, питаясь отбросами из сточных канав и заменяя таким образом уборщиков.

Около 1500 года священник-иезуит, побывавший в племени южноамериканских индейцев, свидетельствует, что у человечины и у свинины совершенно одинаковый вкус.

После 1820 года, с появлением в Англии индустриального свиноводства, положение свиней резко ухудшается. Начинается гонка по увеличению количества продукции и снижению производственных затрат.

С тех пор жизненное пространство свиньи неуклонно съеживается, ее все в большей степени лишают света. Ввиду высокой эмоциональности и чувствительности этого животного в его еду все активнее подмешивают медикаменты – антибиотики, антидепрессанты, средства для снятия стресса, – а цель одна: предотвратить преждевременную смерть свиней, находящихся в столь неблагоприятных условиях.

Однако свинья не только источник мяса. Ее используют и в медицине. В 1964 году по результатам серии экспериментов был сделан вывод, что человек не переносит пересадку тканей от шимпанзе (при 97-процентном сходстве наших ДНК), в отличие от тканей свиньи (при 95-процентном сходстве ДНК). Это положило начало пересадке сердечных клапанов, печени, кожи, сердца от свиней людям. Инсулин для инъекций диабетикам тоже долго использовали именно свиной.

Согласно проведенному в Канаде эксперименту, свиноматке можно на несколько часов пересадить человеческий эмбрион, чтобы за это время прооперировать беременную женщину.

По своему характеру свинья тоже обречена на близость к человеку: при его приближении большинство животных пытается сбежать, а свинья, наоборот, идет к человеку, подгоняемая любопытством. Свинья легко привязывается к человеку.

Ей присуще чувство семьи, она с нежностью относится к своим поросятам и к человеку, который за ней ухаживает.

Энциклопедия относительного и абсолютного знания. Том XII

51. Назад в Орсе

Не знаю, как вы, а я порой напоминаю себе, что жизнь – это череда трудностей, обеспечивающая нам развитие. Несчастье животворно. Оно обостряет внимание и заставляет раскрываться ранее скрытые способности.

Не будь у нас проблем, мы погрязли бы в скуке и бездействии, довольные собой. Если у нас нет врагов, то это может означать, что мы трусливы. Если жизнь в браке проста, то существует ли она на самом деле?

Я сама как кошка и как существо женского пола не могу не признать, что порой создаю сложности, чтобы не заскучать и чтобы посмотреть на чужую реакцию.

Вот сейчас, теребя Пифагора за кончики ушей, я прекрасно отдаю себе отчет, что раздражаю его. Но это сильнее меня. К тому же таким способом можно убедиться, что он любит меня в достаточной мере, чтобы сносить это пустячное раздражение.

Сиамец демонстрирует стойкость и лишь стискивает челюсти, поэтому я продолжаю свою забаву. Тем временем пейзаж вокруг непрерывно меняется. Мы катим по шоссе на север.

Свиньи, которые вывели из строя автомобиль Натали, предложили нам воспользоваться одним из огромных фургонов для транспортировки скота, простаивающих во дворе бойни. Нам повезло – бензобак оказался залит под завязку.

Бык просил взять его с собой – хотел убедиться, что мы не утаим от него ЭОАЗР, когда найдем, но при всей моей симпатии к этому великану ехать в его обществе мне было бы не очень комфортно.

Пришлось ответить ему вежливым отказом.

К тому же от быков сильно пахнет, а я очень чувствительна к запахам.

В кабину грузовика набились все мы: я, Пифагор, Натали, Роман и Шампольон.

Попугай изъявил желание нас сопровождать для углубления своих лингвистических познаний. Я замечаю, что теперь какаду, изъясняясь по-кошачьи, почти избавился от своего персидского акцента.

Честно говоря, я подозреваю, что он выполняет задание короля Артура проследить, чтобы мы выполнили свое обещание.

Попугай сознается в своей безобидной мании коллекционировать новые звуки. Услышав новый звук, он записывает его на подкорку и воспроизводит. Чтобы убедить нас в незаурядности своих способностей, он принимается подражать собачьему лаю, волчьему вою, лягушачьему кваканью, хлопанью дверей автомобиля, сиренам пожарных машин и карет «скорой помощи» и небесному грому; у него получается даже трещать, как огонь костра!

Это удивительно и довольно забавно. Наш какаду прямо как театр одного актера.

Я согласилась взять его с собой, преследуя собственную цель: в случае нехватки провианта я всегда смогу сожрать эту птицу, на вкус напоминающую, надо полагать, курятину.

Но прежде чем так с ней поступить, я не премину поклясться, что крайне огорчена этим исходом, однако не выношу конкуренцию. В конце концов, межвидовой контакт – это моя прерогатива.

На время отвлекшись от ушей Пифагора, я наблюдаю за нашим водителем, Натали. Признаюсь все-таки, что эта женщина всегда меня завораживала. Я все больше признаю ее красоту – потому, наверное, что благодаря мне она переживает захватывающие приключения и встретила мужчину, который, полагаю, доставит ей немало удовольствия, когда она преодолеет, наконец, свою стеснительность и робость.

Романа Уэллса все меньше беспокоят полученные на корриде травмы – к счастью, они пустяковые. Бык обошелся с ним великодушно, решив не столько потрепать, сколько осрамить.

Чтобы веселее было ехать, я спрашиваю какаду:

– Слабо тебе спеть, как Каллас?

– Это еще что?

– Музыка.

– Мать всегда говорила мне: «Если тебя беспокоит какой-то звук, хорошо прислушайся, и он окажется музыкой», – отвечает попугай.

Как бы он не заморочил нас мудрыми мыслями своей матушки! Опять я перестаю чувствовать себя единственной и неповторимой.

Я предлагаю ему послушать пение этой женщины, отличающееся редкой мелодичностью. По моему указанию Натали включает музыку при помощи системы блютус, и кабину грузовика наполняет человеческий голос.

Шампольон слушает – сначала с удивлением, потом с восхищением. Такое впечатление, что он запоминает каждую ноту, чтобы потом воспроизвести, однако многочисленные нюансы вызывают у него затруднения. Когда певица умолкает, я спрашиваю:

– Ну, что скажешь, специалист по звукам?

– Поразительно, какое богатое звучание создает простое человеческое горло! – делится своим открытием какаду.

– Не всякое человеческое горло на это способно, – возражает Натали. – Каллас – исключение. Ее супруг Онассис называл ее в шутку «осипшим соловьем».

Не знаю, что значит «осипший», но вижу, что при слове «соловей» Шампольон топорщит свой хохолок.

– Не люблю соловьев, они зазнайки.

Для меня новость, что попугаи и соловьи не терпят друг друга. Воистину, каждому виду присуща своя культура, свои ценности.

– Может, послушаем Баха? – предлагает Пифагор.

На этот раз моя служанка ставит сочинение под названием «Двухголосная инвенция». Эта музыка меня тревожит: вместо привычной для меня одной мелодии с аккомпанементом я слышу две совершенно разные музыкальные темы, исполняемые одновременно.

– В этом Бах особенно преуспел, – охотно объясняет Роман Уэллс. – «Искусство контрапункта» – вот как это называется.

У меня ощущение, что полушария моего мозга разъединяются, чтобы внимать двум разным мелодиям. Тревога усиливается, когда возникает иллюзия, что звучит третья мелодия, хотя на самом деле ее нет…

Да, сильны эти люди!

Вокруг меня тем временем появляются картины одна другой занятнее. Солнечный луч, пронзивший облака, словно указывает нам путь.

Слушая сейчас Баха, я испытываю чувство, о котором давно забыла; как бы правильнее назвать его…

Переполненность?

Наверное, понимание юмора и постепенное постижение искусства подстегнули мое развитие.

Такое впечатление, что мое сознание – недавно раздувшийся шар. Видимо, нескончаемые испытания и победное их преодоление превращают меня в мастерицу выживания, пользующуюся невидимой поддержкой свыше.

Не забудем, что только я, я одна являюсь хранительницей памяти мира, чудесной ЭОАЗР. Чем не повод раздуваться от гордости?

– Что такое, собственно, эта ваша ЭОАЗР? – спрашивает Шампольон, словно подслушав мои мысли.

Мой ответ уклончив:

– Это громадная библиотека, умещающаяся в крохотном томике. Он так мал, что умещается в ладони человека.

– И что же есть в этой громадной библиотеке?

– Все знания, необходимые для возрождения рухнувшей цивилизации, – отвечает за меня Пифагор.

– В таком случае я бы хотел, чтобы вы, найдя библиотеку, сделали ее достоянием всех остальных животных, – торжественно произносит какаду.

Ишь, как усердствует! Мало ему уже данного обещания? Надо быть с ним осторожнее. Хуже всех те, кто стремится творить добро, поступая наперекор моим указаниям.

– А еще я хочу познакомиться с общиной утопистов, созданной вами на острове Сите. Знаете, что больше всего мучает нас, птиц из экспериментальных питомников? Отсутствие горизонта. В заточении я не переставал гадать, что там, за единственным доступным моему зрению окном, выходившим на стену с рекламой путешествий, – пляж, кокосовые пальмы… Внешний мир представлялся мне этим пляжем. Как же мне хотелось туда полететь! – Он мечтательно вздыхает. – Потом я понял, что мир гораздо разнообразнее. Однажды изображение пляжа заменили заснеженной горой с елями. Оказалось, я даже не подозревал, насколько мир многолик! Но когда, получив возможность беседовать с хозяином, я признался ему в своей жажде знаний, он предупредил меня о существовании самых разных смертельных опасностей. Сказал, например, что на свете есть вы, кошки, свирепые существа, охотящиеся на попугаев и поедающие их.

– Люди держали нас при себе, поступали с нами, как хотели, и заражали беспочвенными страхами. – Говоря это, я представляю, как разорву эту птицу, когда она нам больше не будет нужна.

Шампольон заключает с видом знатока:

– Полагаю, мы рождаемся, чтобы учиться. Худшее, что может нас ожидать, – это рутинная жизнь в одном месте, в одной и той же компании, когда ничего нового не происходит и произойти не может.

Этот Шампольон нервирует меня – мои и его мысли совпадают слишком часто. Надо будет ввести патентование идей: тот, кого осенит первым, патентует свою идею, тогда те, кто придумает то же самое позднее, будут вынуждены с ним расплачиваться. Так или иначе, попугаи – известные подражатели.

Я продолжаю размышлять.

Единственным исключением из только что упомянутого правила стану я сама, наделенная правом цитировать свою мать, раз бедняжки уже нет в живых.

Шампольон продолжает наслаждаться собственной болтовней:

– …и вот теперь я хочу пожить на просторе, открывая для себя мир, представителей других видов, хочу путешествовать, впитывать все человеческие знания. Вот для чего я присоединился к вам.

– А у свиней-то что вы делали? – лукаво интересуется Пифагор.

– Когда питомник перестал существовать из-за гражданских войн, его хозяин бежал вместе со мной, потому что – не помню, говорил ли я уже вам об этом, – я был его любимчиком.

Это произносится с горделиво вздернутым хохолком.

За кого он себя принимает, самодовольный комок перьев? С ума сойти, сколько на свете самодовольных болтунов!

Я киваю, притворяясь, что восхищена, но на самом деле хочу побудить его продолжить рассказ.

– Мы торопились и, подобно вам, не заметили на дороге ловушку, устроенную свиньями. – Воспоминание об этом неприятном происшествии повергает его в уныние. – Сначала все шло неважно, но потом свиньи убедились в моем невероятном коммуникационном таланте и назначили меня переводчиком на судебном процессе моего хозяина.

– И вы переводили, не испытывая угрызений совести?

Я задала этот вопрос, не подумав, но попугай слишком надменен, чтобы реагировать на сарказм.

– Почему, сначала испытывал – немного, но потом свиньи произвели на меня сильное впечатление. К тому же процесс проходил на принципах равенства. После суда, смертного приговора и казни (с последующей переработкой в фарш) моего хозяина я понял, что свиньи гораздо умнее людей, раз им удается поступать с ними по своему усмотрению.

Пифагору тоже хочется показать свою ученость:

– Между прочим, свиньи чуть не стали домашними животными человека, а кошки – сырьем для мясоперерабатывающей промышленности. В Китае, например, ели собак и кошек, а свиньи были компаньонами детских игр. Но однажды произошел пожар, в нем погибла свинья, и ребенок, прикоснувшись к ее обгоревшей туше, обжег руку раскаленным салом, поднес пальцы ко рту и обнаружил, что это вкусно. С тех пор свиньям нашли иное применение.

Наконец, мы добираемся до Орсе.

За время нашего отсутствия университет сильно изменился. В изгороди из колючей проволоки зияют широкие бреши. Живых людей не видно, всюду валяются трупы. Французское трехцветное знамя у входа в главное здание заменено черным, с надписью непонятной вязью.

Мы то и дело натыкаемся на погибших людей в белых халатах и бородачей во всем черном.

– Религиозные фанатики с химического завода! Наверное, охотясь за ЭОАЗР, они нагрянули сюда в гораздо большем количестве, чем в первый раз. Думали, видно, что мы привезли ее обратно в университет. Откуда им было знать, что нас задержали свиньи, – объясняю я и трогаю лапой свой ошейник, желая убедиться, что бесценная флешка на месте.

Роман потрясен. Переходя от трупа к трупу, он узнает друзей и припадает ухом к груди каждого – вдруг хотя бы в ком-то еще теплится жизнь? Но нет, головорезы прикончили всех до единого.

Так устроен мир людей: самые жестокие рано или поздно торжествуют над самыми мирными. Бандиты берут верх над теми, кто много думает, просто потому, что следуют простой и ясной логике, тогда как других останавливает осознание сложности жизни и сомнения.

Я наказываю себе впредь принимать это во внимание. Нельзя позволять уму подавлять первобытный инстинкт выживания. Не забывай о сидящей в тебе дикой кошке! Не жди, что все устроится само собой. Оставайся сильной, не уступай. Давай волю своей природной боевитости, иначе над тобой будут торжествовать более агрессивные глупцы.

Недаром моя мать говаривала: «Выкручивайся, никогда не становись жертвой!»

При виде стольких павших я еще больше укрепляюсь в решимости опережать удар и бить первой, убивать, чтобы не быть убитой. Сожалеть и приносить извинения можно будет потом.

Натали не просто огорчена, она сильно напугана. Жалея ее, я прыгаю ей на плечо, урчу с целебной частотой в 24 герца и одновременно нашептываю:

– Поздно горевать. Сейчас надо думать о выживших, а не оплакивать мертвых.

Но она, бедняжка, не может справиться с паническим страхом – бесполезной эмоцией, все только усложняющей.

Приходится заглянуть ей в глаза.

– Послушай, Натали. Сейчас тебе вредит твое человеческое естество. Им уже не поможешь, а вот для тех, кто остался на острове Сите, еще можно что-то сделать.

Но она меня не слушает. Это и есть, наверное, та самая человеческая сентиментальность, которую так расхваливал Пифагор. Люди острее переживают все происходящее, и это часто делает их беспомощными.

– Здесь нельзя задерживаться. Едем! Пора спасать наших друзей! – тороплю я всех.

Пифагор понимает и разделяет мою решительность, чего нельзя сказать о людях – от них словно исходят невидимые волны негатива. Нам с Пифагором остается только ждать, пока пройдет их эмоциональный шок, порожденный открытием, которое мы здесь сделали.

Что до Шампольона, то он знай себе порхает по университету туда-сюда.

– Что ты обо всем этом думаешь? – обращается ко мне с вопросом Пифагор.

– Ясное дело, сочувствую. Хотя считаю, что люди перегибают палку. Сколько ни рыдай над мертвыми, их не оживишь. Отныне я обязуюсь сочувствовать только живым, а ты?

– Ритуал и церемонии траура лежат у истоков верований людей. Они выстроили свою цивилизацию на воображаемой посмертной жизни. Такая их реакция в порядке вещей.

Я слизываю со щек Натали слезы – проверяю, поможет ли впитывание человеческой скорби лучше ее понять. Наконец Роман глубоко вздыхает и говорит:

– Бастет права. Здесь уже ничего не сделаешь. Пора ехать.

Человек в синих очках направляется к университетскому складу и выносит оттуда разные вещи. Пифагор объясняет, что это мотки колючей проволоки, электрогенератор, трансформатор. Все это Роман грузит при помощи автопогрузчика в предоставленный нам свиньями автофургон.

– Не забудьте все необходимое для дирижабля! – напоминаю я.

Он приносит рулоны кевлара, баллоны с гелием, стекловолокно для изготовления большой вместительной люльки, ящики с горелками, молотками, отвертками, гаечными ключами, стамесками, дрелями, скобосшивателями, паяльниками.

Все это он с плохо сдерживаемым гневом сваливает в кузов.

– А еда? – подсказывает Пифагор. – Они там наверняка умирают с голоду.

Наконец, в грузовик, набитым всем, о чем только можно помыслить, залезаем мы. Теперь за руль садится сам энциклопедист.

Нам приходится объезжать опрокинутые машины, ямы в асфальте и прочие препятствия. Настроение у всех хуже некуда.

Я предлагаю Натали включить Баха. Притихнув, я, Пифагор, Натали, Роман и Шампольон слушаем «Адажио ре-минор» (так это называется, если верить Пифагору).

По дороге нам навстречу шествует множество кошек. Некоторые кажутся мне знакомыми, поэтому я кричу Роману:

– Остановитесь!

Роман резко тормозит, нас бросает вперед. Я поспешно спрыгиваю на асфальт.

Большинство кошек хромает, многие ранены.

Кошки с водокачки!

Здесь же и сфинкс, он весь изранен, рана на шее еще кровоточит. Я подхожу, он смотрит на меня своими прекрасными синими глазищами.

– Ты была права, – мяукает он.

– Что случилось?

– Сегодня утром на нас напали крысы. Им удалось ворваться к нам на водокачку. Я хотел с ними договориться, завел разговор с одной, с виду главной в отряде…

– Там была белая крыса?

– Нет, только толстые серые. Пока мы вели переговоры, остальные бросились вверх по лестнице. А потом было уже поздно что-то предпринимать. Они обладали подавляющим численным превосходством. Началась бойня. Перед вами все выжившие – те, кто, спрыгнув с водокачки вниз, не переломал себе все кости. А остальные… – Он не может договорить. Немного погодя сфинкс продолжает:

– Надо было послушаться тебя, Бастет. Нельзя установить мир с теми, кто жаждет одного – нашей гибели. Так только отодвигается неминуемая развязка. Результат все равно один.

Что ж, со временем все понимают, что я права. Но высказать правильное мнение преждевременно – это еще хуже, чем ошибиться. На тебя будут злиться, пока не поймут, что лучше было прислушаться к твоим словам. Увы, часто прозрение приходит слишком поздно.

Во взгляде сфинкса я вижу то же, что уже видела во взгляде Пифагора, – восхищение.

– А вы что делаете? – спрашивает он меня.

– Мы возвращаемся в Париж, будем спасать наших.

Розовый кот качает головой, потом начинает икать и харкать кровью.

– Прошу прощения, – говорит он, – я не могу продолжать разговор, у меня срочное дело… Я ухожу умирать.

И сфинкс удаляется в рощицу неподалеку с гордо задранным розовым крысиным хвостом, вид которого уже не вызывает у меня приступ смеха.

Он хочет до последней минуты сохранить достоинство.

Под «Адажио ре-минор» Баха он исчезает в высокой траве.

– Куда это он? – спрашивает, подойдя ко мне, Натали.

– Кошки всегда уходят, чтобы умереть, в отличие от собак, демонстрирующих свою боль, чтобы их пожалели. Мы скрываем последние секунды своей агонии, это вопрос чести и достоинства.

Я стесняюсь уточнить, что сама, почувствовав приближение конца, спрячусь, чтобы максимально достойно уйти из жизни. Я умру в одиночестве, надеясь, что никто никогда не найдет мои останки и не увидит, как великолепная кошка превратилась в засиженный мухами труп, а потом будет сожрана червями.

– Прощай, сфинкс! – кричу я что есть силы, чтобы он услышал.

Мы едем дальше.

В зеркало заднего вида я вижу, как оставшиеся в живых кошки с водокачки бредут на юг, свесив головы, прижав уши, волоча хвосты, без малейшей надежды на будущее.

Вот и Париж. Стоит нам въехать в столицу, как мы понимаем, что здесь произошли перемены.

Крыс не видно. Раньше они тут кишели, а теперь пропали.

Что могло заставить их разбежаться?

Неужели Пифагор ошибался, считая, что победа останется за крысами ввиду их огромной численности?

Это что-то новенькое.

Чем дольше мы колесим по улицам, тем яснее чувствуем неладное. Над островом Сите поднимается хорошо различимый издали столб черного дыма.

Меня одолевает очень плохое предчувствие.

52. Плотность населения и прогресс

По мнению исследователя Эмиля Сервана-Шрейбера, технологический уровень, культурное развитие и темпы технического прогресса больше зависят от плотности населения, чем от умственных способностей его представителей.

В своем труде «Суперколлектив» он разъясняет, что лучший способ обеспечения передачи знаний – это увеличение количества учеников для повышения шансов на сохранение знаний учителей.

Это ключ к пониманию различных этапов истории человека.

В эпоху кочевничества население разбросано, каждое племя состоит из 20–50 человек, живущих в шалашах и охотящихся на дичь. Все члены племени – охотники-собиратели. Каждый обладает накопленными племенем знаниями – довольно ограниченными, устно передаваемыми из поколения в поколение при большом риске их утратить.

На смену этой эпохе приходит эра земледелия. Теперь оседлые человеческие сообщества насчитывают по 500–2000 членов, живущих в деревнях. Появляется возможность разделения труда и передачи знаний по металлургии, растениеводству, животноводству, ремеслам, врачеванию, архитектуре от учителя к ученику.

Следующая промышленная эпоха характеризуется исходом из деревень и ростом городов и сообществ: теперь в одном месте проживают от 2 до 100 тысяч человек. Передача знаний происходит в школах и университетах, во всех сферах углубляется специализация. Врачей общей практики сменяют терапевты, кардиологи, дерматологи, стоматологи и другие. То же разделение настигает инженеров, архитекторов и всех остальных специалистов.

И вот наступает наша, цифровая эпоха. Города населяют десятки миллионов человек. Благодаря Интернету знания распространяются все быстрее и все активнее дробятся.

В период кочевничества ВВП (валовой внутренний продукт, производимый группой или народностью) удваивается каждые 250 тысяч лет. Иными словами, приходится ждать 250 тысяч лет, чтобы богатство общества удвоилось благодаря инновациям. В эпоху земледелия это происходит раз в тысячу лет (благодаря уплотнению людям становится проще специализироваться и передавать знания). В индустриальную эру ВВП удваивается уже каждые 15 лет, а в цифровую – ежемесячно!

Таким образом, уплотнение населения на одной и той же территории привело к замене медленно работающего коллектива мастеров на все руки на высокопроизводительный суперколлектив узких специалистов.

Энциклопедия относительного и абсолютного знания. Том XII

Акт III. Юмор, искусство, любовь

53. Встреча

Не знаю, как у вас, а у меня иногда бывает впечатление, что я – существо с другой планеты. Все, кто суетится вокруг, кажутся мне актерами, действующими по неведомому, тайному сценарию.

Бывает, все хорошо, а порой все плохо, и тогда я превращаюсь в щепку, которую несет течение реки, швыряет от берега к берегу, ударяет о камни, втягивает в водовороты, а потом вдруг выбрасывает в какой-нибудь безмятежный занесенный песком уголок.

Моя мать всегда говорила: «Если тебе кажется, что для тебя нет места в этом мире, значит, твое предназначение – создать новый мир».

Я прихожу в себя, отряхиваюсь и продолжаю движение среди вызывающих тревогу декораций. Остальные тоже начеку. Натали прерывисто дышит, у Пифагора топорщится шерсть.

Мы опасаемся, что Париж во власти крыс, но чем дальше, тем больше он похож на лишенную жизни пустыню.

Можно подумать, по городу прокатился ураган, унесший невесть куда всех грызунов. Возможно ли, чтобы наши враги волшебным образом испарились?

Быть того не может!

Я напрягаю все органы чувств. Крыс не заметно, чего не скажешь о ползающих повсюду тараканах и о тучах мух, каких я еще не видывала.

Оставив грузовик на берегу, мы садимся в лодку и плывем на остров Сите, где нас также встречает странное безмолвие.

Картина, открывшаяся нам, хуже всего, чего я опасалась. Как описать то, что мы увидели?

Все обитавшие здесь кошки, как и люди, похоже, истреблены.

– Где, по-твоему, крысы? – спрашиваю я Пифагора.

– Полчище Тамерлана движется, надо полагать, плотной массой, уничтожая все, что встречается на его пути. Так оно завоевывает одну территорию за другой.

Он прав, иных объяснений не найти: крысиная масса слаженно ползет по Земле, томимая жаждой тотального истребления всего живого.

Не считая запаха, не осталось никаких следов виновников этой катастрофы.

Мы медленно бредем по своему бывшему Раю, теперь полностью разоренному. Мы жадно ловим любые звуки, но не слух и не обоняние, а именно способность видеть катастрофические последствия нашествия крыс приводит нас в полное уныние.

На паперти собора нас ждет самое ужасное. Я замираю, пораженная кошмарным зрелищем.

На сколоченных в виде буквы «Т» досках распят лев Ганнибал. Его широко раскинутые лапы привязаны веревками – такое впечатление, что он раскрывает нам объятия.

Бедный хищник весь в ранах, а вдобавок у него выдрали клыки и когти. Крысы предупредили нас, на что они способны, разоружив и унизив главного нашего воина. Пифагор воспринимает их послание так же, как я.

– У крыс была потребность выместить свой страх на этом суперкоте, отомстить за свое поражение на Лебедином острове.

По бокам от Ганнибала висят замученные этим же способом другие кошки. Я узнаю Вольфганга. Его грудная клетка чуть заметно приподнимается. Припав к ней ухом, я вскрикиваю:

– У него еще бьется сердце!

Мы снимаем его с креста и опускаем на траву. Пушистый синевато-серый кот бывшего президента дрожит, вывалив язык.

– Пить… – чуть слышно шепчет он.

Я зачерпываю немного воды в соседнем фонтанчике и даю ему, потом трусь носом о его нос. Мне удается разобрать его мяуканье:

– Их было слишком много…

Я пытаюсь его напоить. Он содрогается, вспоминая пережитый кошмар, ловит ртом воздух.

– Они внезапно напали на нас сегодня утром… Они овладели огнем… Подожгли деревянный забор… Ворвались и всех перебили… Ганнибал геройски сражался, сначала он их сдерживал… Он дрался до последнего вздоха…

Вольфганга колотит нервная дрожь.

– С ними была маленькая белая крыса?

– Их было так много, что ничего нельзя было разобрать… Сплошной серый шерстяной поток.

Вот как все было – войско врага надвинулось единой плотной массой. Вольфганг закашливается и не может остановиться. Теперь от него вряд ли чего-то добьешься.

Натали и Роман пытаются отыскать живых среди покрывающих площадь юных тел, но тщетно.

Меня охватывает новое чувство: это я во всем этом виновата! Он погибли из-за меня.

Если бы не моя победа на Лебедином острове, мы имели бы дело только с Камбисом – менее опасным противником. А моя идея собрать столько народу на отдельном островке? Я мечтала о королевстве, а получилась тюрьма.

Вольфганг с трудом выдавливает одно слово. Я наклоняюсь к нему и слышу:

– Анжело…

– Что с Анжело? Что с моим сыном? Говори!

Вольфганг хрипит, собираясь с силами, чтобы продолжить:

– Анжело, Эсмеральда, еще несколько кошек и молодых людей… – Он запинается, брызжет кровавой пеной. – Они смогли сбежать.

Анжело жив!

– Куда они направились?

– В тоннель метро. – Вольфганг изгибается в судороге и говорит нечто, звучащее в данной ситуации полнейшей нелепицей: – Бастет… умоляю… ты должна снова попробовать шампанского. Только уже не отхлебывай, а выпей полный фужер. Так ты нащупаешь новые решения.

Какое еще шампанское в такой момент?!

Его фраза при столь трагических обстоятельствах так неуместна, что я не нахожусь с ответом. Припоминаю, что главными удовольствиями были для Вольфганга еда и питье. Чувствуя близость конца, он, наверное, думает о тех радостях, которые бывали в его жизни.

– Я выпью шампанского, обещаю, – говорю я ему. – Выпью с мыслью о тебе.

Вольфганг куда-то ползет. Я не пытаюсь ему помочь. Знаю, он, подобно сфинксу, подыщет местечко, чтобы скрыть там свою агонию от посторонних взглядов.

Я мысленно провожаю его:

Прощай, Вольфганг, до встречи в следующей из наших девяти жизней.

Больше нельзя терять времени. Я обязана направить свою энергию на сохранение жизни, а не на попытки удержать то, что уже невозможно удержать.

Я ищу свою служанку Натали. Расхаживая среди развалин и трупов, я, наконец, ее вижу рядом с телом шаманки Патриции. Оно все в ранах от крысиных зубов. Подозреваю, что она дралась голыми руками с сотнями крыс и в итоге потерпела поражение. Значит, шаманский талант не помог ей наладить контакт с этим зверьем и убедить его пощадить ее.

Патриция! Патриция! Сохранилась ли в этом теле хотя бы частичка души, которая уловит мое мысленное послание?

Но нет, ее телесная оболочка опустела. Натали горько плачет. Я торопливо лижу ей щеки.

Потом, постепенно понимая, что такое грусть, связанная с состраданием, я устраиваюсь рядышком с ней и устраиваю сеанс утешительного урчания (24 герца).

Знаю, даже если нам надо спешно отправиться на поиски моего сына и остальных выживших, придется потратить некоторое время на восстановление энергии, чтобы потом максимально использовать каждую минуту.

У меня на глазах рыдает служанка, дома превращаются в дым, кот Вольфганг уползает, чтобы спрятаться и умереть. У меня странное чувство: щиплет глаза.

Что за бессмыслица? Мы, кошки, не умеем плакать. Или все-таки умеем?

Жжение в веках становится невыносимым.

Нет, не сметь плакать, только не сейчас! Плакать нельзя. Нельзя считать себя жертвой.

Это не по-кошачьи. Мы – хищники, мы сами на кого угодно нагоним страху.

И все же в уголках моих глаз наворачиваются слезинки.

Мое тело меня предает.

Не желаю себя жалеть! Но после первой слезинки наворачивается вторая. Я считаю плач слабостью, тем не менее он приносит мне облегчение.

Как было раньше со смехом, я перестаю сопротивляться и даю волю чувствам.

Тем хуже для меня, вот я и плачу, совсем как человек.

Но пока из моих глаз изливается жидкость, я обдумываю стратегию дальнейших действий – это способ не расклеиться окончательно.

И я принимаюсь урчать громче прежнего, уже для самоутешения.

54. «Мурлыкотерапия»

Термин «мурлыкотерапия» предложил в 2002 году ветеринар из Тулузы Жан-Ив Гоше.

Он заметил, что кошачьи вибрации на низких частотах (20–50 герц) оказывают умиротворяющее воздействие, а также ускоряют (в три раза!) срастание сломанных костей, рубцевание ран, заживление порванных мышц.

Дело в том, что кошачье урчание вызывает у человека выработку серотонина – гормона, благоприятно влияющего на качество сна и на настроение.

Жан-Ив Гоше обнаружил также, что мурлыканье кошки уменьшает усталость и позволяет лучше восстанавливать силы после полета на самолете.

По утверждению ветеринара, кошки улавливают по феромонам (особые молекулы, рассеиваемые нашим потом), когда мы неважно себя чувствуем, и у них появляется желание улучшить наше состояние. Мурлыканье абсорбирует всю нашу негативную энергию, заметно поднимая нам настроение. Оно же вызывает выработку мозгом эндорфинов (через рецепторы под названием «тельца Пачини»), а также напрямую намагничивает гены (влияя, в частности, на гены кортизола, нашего природного обезболивающего, повышая выработку стволовых клеток, регенерирующих ткани).

В настоящее время многие кинезиотерапевты прибегают к мурлыкотерапии для лечения тендинитов и болей в позвоночнике, а также для заживления костей. К мурлыкотерапии все чаще прибегают в домах престарелых. По словам Жан-Ива Гоше, особая волна вибрации кошачьей гортани позволяет престарелым людям на первых стадиях старческого слабоумия сосредоточиваться и лучше организовывать свои мысли.

Энциклопедия относительного и абсолютного знания. Том XII

55. Лабиринт

Уверена, Пифагор видел, как я плачу.

Не знаю, что об этом думаете вы, но по мне, так эмоции иногда идут на пользу, хотя порой они – пустая трата времени.

Лично я – сторонница того, чтобы сначала действовать, а уж потом начинать задаваться вопросами.

Скажу больше: я по-прежнему убеждена, что активность приносит душевный комфорт, тогда как самоанализ лишь порождает движение по бесконечной адской спирали самобичевания.

Таково мое личное мнение. Вы не обязаны его разделять.

Я слизываю собственные слезы, отряхиваюсь и предлагаю приступить к поискам Анжело и остальных выживших, убежавших, по словам Вольфганга, в тоннель метро.

Я и мои товарищи по приключениям – Пифагор, Натали, Роман и Шампольон – спускаемся по лестнице метро и утыкаемся в дверь, которую сами же установили после ночной атаки крыс, повылезавших из этого самого тоннеля. На двери цифровой замок, упрощающий запирание и отпирание.

На наше счастье, крысы пока не разбираются в цифрах.

Мы движемся по темному тоннелю. Натали и Роман светят себе под ноги смартфонами. Я соблюдаю осторожность, ориентируясь по запахам, оставленным кошками и людьми.

Запахи свежие. Это – единственное, что сохранилось от нашего погибшего сообщества.

Мои напряженные усы готовы уловить малейшее движение воздуха.

Через некоторое время мы начинаем различать новый, не кошачий запах.

Здесь побывали крысы.

Возможно, они до сих пор здесь.

Вдруг они гонятся за беглецами?

Мы крадемся по черному лабиринту метро, ориентируясь только по запахам. У меня опять возникает предчувствие, что скоро со мной что-то случится.

Крепнет ощущение, что вот-вот появятся крысы. Тогда мы вряд ли сможем спастись.

Крысиный запах усиливается. Я не смею остановиться, боясь показаться другим трусихой.

Откуда-то с потолка доносится свист. Я замираю как вкопанная.

Крысы?

Снова свист. Я уже готовлюсь к бою, но тут свист сменяется хлопаньем крыльев.

Мимо нас проносятся сотни летучих мышей.

Мы идем дальше. Из канализационной решетки тошнотворно несет нечистотами. Я поворачиваюсь к сиамцу.

– Держись ближе ко мне.

Даже если он боится, пусть в случае нападения прикроет меня. Пока крысы будут расправляться с ним, я при удачном раскладе успею улизнуть.

– Выходит, я тебе небезразличен? – совсем некстати спрашивает он еле слышно.

В этот момент слышится какое-то мерзкое шуршание. На всех нас падает откуда-то сверху куча тараканов. Люди вопят от страха, и мы, размахивая – одни руками, другие лапами или крыльями, – несемся прочь.

Не выношу тараканов. Не выношу подземелья. Ненавижу все это.

Наконец-то мы подбегаем к выходу, стряхивая облепивших нас насекомых.

Надо крепиться, я ведь сильная! Меня ничего не пугает. Я – царица, кошачье величество, готовящаяся к появлению новой цивилизации.

– Мы прошли под Сеной, – сообщает Натали. – Это – станция «Шатле». Ты еще чувствуешь запах беглецов, Бастет?

Я принюхиваюсь.

– Туда!

Мы выбегаем на поверхность, в глаза бьет свет. Шампольон, плохо переносящий путешествия в темных тоннелях, где не полетаешь, опережает остальных.

Я медленно трушу, старясь не сбиться со следа, Пифагор тащится за мной.

– Мы на улице Риволи, – говорит, моргая, моя служанка.

Вдоль улицы вздымаются серые развалины. На мостовой громоздятся остовы машин, в некоторых белеют человеческие скелеты.

Мы бредем дальше.

Запах ведет нас по улице Риволи. Впереди мы видим огромное здание, похожее на Версальский дворец.

Я принюхиваюсь и начинаю различать смесь запахов. Определенно, Анжело и Эсмеральда здесь побывали. Крысиного запаха я не улавливаю.

– Почему, по-твоему, здесь нет крыс? – спрашиваю я Пифагора.

Сиамец, разделяющий мое недоумение, отвечает:

– Вероятно, совершив злодейство здесь, бурое полчище не разбежалось, а двинулось на север, чтобы расправиться с представителями других видов. Первыми их удар приняли кошки на водокачке, потом пришла очередь кошек и людей на Сите, потом должен был пасть Монмартр… Они держатся вместе, так они непобедимы.

Мы осторожно крадемся, улавливая запах кошек.

Вскоре мы оказываемся у прозрачной стеклянной пирамиды. Как ни странно, эта геометрическая фигура кажется мне почти знакомой. За ней высятся горделивые строения.

– Еще один старинный дворец, в котором обитали предводители людей, вроде Елисейского дворца и Версаля. Называется Лувр, его превратили в музей, самый большой в мире, – рассказывает Натали.

– Музей? Что это такое?

– Что-то вроде храма искусства.

Решительно все указывает на необходимость освоить эти три понятия: искусство, юмор и любовь. Как будто сама вселенная решила подталкивать меня к дальнейшему развитию.

И вот мы внутри прозрачной пирамиды. Спускаемся по лестнице и попадаем в зал с мраморным полом, усеянным человеческими трупами. Здесь тоже пахнет кошками.

Они побывали здесь, это точно.

Я мяукаю что есть мочи:

– Анжело!

– Эсмеральда! – не отстает от меня Пифагор. – Мы здесь! Где вы?

Следы приводят нас в туалет, где нас встречает такой кавардак, что становится ясно: выжившие умывались, не жалея мыла, чтобы скрыть свой запах. Наверное, сделать так предложил самый сообразительный из людей.

– Теперь мы их окончательно потеряли! – горюет Пифагор.

– Пусть Лувр и велик, но мы обязательно их отыщем! – ободряет нас Натали.

Мы разгуливаем по храму искусства. Это тоже лабиринт, только с гораздо более высокими потолками, чем в метро, и полный света. Один коридор сменяется другим, залам нет числа.

Нам попадается огромная картина, почему-то интригующая и манящая меня.

– Что это? – интересуюсь я у Натали.

– «Плот “Медузы”, – отвечает за нее Роман, – полотно кисти живописца Жерико.

У Романа явно обостренный интерес именно к этой картине.

– Люди, изображенные на картине, потерпели кораблекрушение в открытом море и спаслись на деревянном плоту. В борьбе за жизнь они убивали друг друга, мало кто уцелел. Это событие шокировало современников и вдохновило живописца на создание полотна. Он не просто запечатлел на холсте реальное событие, а превратил его в аллегорию, своеобразное предостережение всем людям, которые, пытаясь выжить, идут на смертоубийство и в итоге могут погибнуть.

Меня и прежде поражало то, что я наблюдала на нашей планете, но сейчас я испытываю нечто новое: мне становится ясно, что назначение искусства – не только волновать, но и заставлять думать.

Не могу не содрогнуться, представляя саму себя на этой жалкой вязанке щепок посреди бескрайнего океана, без крошки съестного. Я прирастаю к месту, потрясенная полотном, и с каждой секундой оно кажется мне еще более прекрасным.

К Каллас, Вивальди и Баху теперь добавился Жерико, еще один человек искусства, затронувший во мне глубинные струны.

– Как ты считаешь, – обращаюсь я к Пифагору, – можно изобрести на манер человеческой культуры свою, кошачью?

– По-твоему, сейчас уместно задавать этот вопрос?

– Прости, что не смогла справиться со своим страхом и позволила себе помечтать. – Я глубоко вздыхаю и продолжаю: – Если нам не удастся создать кошачью культуру, то нам никогда не выстроить цивилизации, достойной этого названия. В возможных продолжателей человечества нас превращает именно то, что мы не довольствуемся простым выживанием и желанием метить свою территорию, а обладаем способностью воспринять то лучшее, что оно создало в таких областях, как искусство, кажущихся нам на первый взгляд ненужными.

Мой партнер заинтригован моими речами. Я напираю:

– Когда-нибудь и мы, кошки, займемся по-нашему, по-кошачьи, живописью, ваянием и музыкой, чтобы достигнуть той же высокой степени гегемонии, какой достигли люди.

Пифагор не удостаивает меня ответом, и я произношу:

– Остается надеяться, что крысы не займутся тем же самым, нам подражатели ни к чему.

Согласитесь, странно рассуждать об искусстве в столь напряженной ситуации. Наверное, мое бессознательное ищет, как бы отвлечься, чтобы меня не сковал паралич от страха, что с Анжело стряслась беда.

– То же и с наукой. Надо будет изобрести кошачью науку.

Сиамец мотает головой. Наконец-то его проняло!

– Недостаточно копировать технологии человека. Наш долг – подхватить эстафету и попытаться понести факел созидания дальше того места, где остановились люди. Для этого потребуется инвентаризация всех их открытий, чтобы не начинать все с нуля. Логично поэтому вернуться к моему предложению составить «Большую кошачью энциклопедию».

Мы бродим по музейным коридорам, выставив вибриссы, чтобы унюхать малейший кошачий или человеческий след. Переварив высказанные мной мысли, Пифагор изъявляет готовность к диалогу.

– Ничего не имею против кошачьего искусства. Но с чего начать?

– Первейшим, главным для нас искусством мне представляется искусство рассказывать истории – забыла, как оно называется…

– Литература.

– Вот-вот. Нам придется изобрести литературу для кошек. Кроме энциклопедии со всей полезной информацией, появятся истории с действующими лицами и их приключениями. Вполне можно будет начать с наших подвигов, чтобы создалась наша собственная…

– Мифология? – подсказывает Пифагор.

– Она самая, мифология фелисите.

– Кем ты видишь саму себя, Бастет, романисткой или поэтессой?

Опять этот несносный кот иронизирует! Во мне зреет бунт при одной мысли о вечной непочтительности самцов ко мне и вообще ко всему женскому полу.

Очень хочется задать ему взбучку, но я удерживаюсь от лапоприкладства.

– Я серьезно. Однажды я напишу книгу, где поведаю о своей жизни.

– Как, скажи на милость? Кошачий алфавит – и тот пока отсутствует.

– Сначала я буду рассказывать свою историю устно, а потом либо научусь писать и запишу ее человеческими буквами, либо продиктую тому, кто запишет ее вместо меня.

– Мечтать не вредно, но будем реалистами: мы – всего лишь кошки. У нас и рук-то нет. Несмотря на то что человеческая цивилизация рухнула, мы пока неспособны с ней конкурировать.

Я ничего не отвечаю, хотя все больше убеждаюсь, что доминирующим на планете видом станет тот, который не только продемонстрирует свою силу и ум, но и преуспеет в искусствах. А еще я понимаю, что обязана расширять свои представления о прекрасном, уходя от сугубо кошачьих критериев.

Мы кружим по лабиринту, увешанному сотнями картин.

Внезапно до нас доносится крик.

Это моя служанка. Мы бежим на крик. Она таращит глаза на картину, изображающую женщину, у которой на месте глаз две дырки. Я взволнованно спрашиваю Пифагора:

– Что с ней?

– Уничтожен величайший шедевр человеческой живописи! Эта женщина с выколотыми глазами – «Джоконда» Леонардо да Винчи. Кто-то проковырял в ней две внушительных дыры.

– Кто?!

– Наверное, это произошло во время гражданской войны. Есть люди, которым доставляет удовольствие портить все, что красиво.

До меня никак не доходит весь смысл этих слов.

– Жаль картину, конечно. Но посмотри вокруг, здесь полно других. Нет причин так убиваться. Это лишь неодушевленный предмет.

– Этот был особенным. Эта картина считалась красивейшей на свете, – втолковывает мне Пифагор.

– Чем же она так хороша?

– Дело в том, что женщина, которую изобразил художник, пристально смотрела именно на тебя. Ее улыбка выражала удивительную безмятежность и спокойствие.

Честно говоря, по художественной ценности эта картина значительно уступает, по-моему, «Плоту “Медузы”», где герои агонизируют и при этом пожирают друг друга.

– Лучше продолжим поиск моего сына и других беглецов с острова.

Мне понятно, в чем важность искусства: это красиво, это может наводить на размышления, но, насколько я знаю, это не спасает жизни.

Мы идем дальше по огромным безмолвным залам, где видим тела туристов – они с фотоаппаратами, – и дежурных в форме и фуражках. Я огибаю их, стараясь смотреть только на стены.

Роман сообщает, что за залами французского и итальянского искусства начнется египетская экспозиция.

Там тоже разбиты витрины и опрокинуты статуи. Внезапно Роман подзывает меня.

– Смотри, вот твоя тезка. – Он указывает на скульптуру из черного камня. – Это богиня Бастет, ей пять тысяч лет.

Я подхожу и вижу величественную кошку с человеческим телом. Меня бросает в дрожь от одной детали – щелки у нее во лбу, совсем как у меня.

Меня изваяли целых пять тысяч лет назад. Мыслимое ли дело?

Со мной творится нечто странное. После сострадания, смеха и грусти я испытываю новое сильное чувство, которое ранее мне было неведомо.

У меня подгибаются лапы, кружится голова. Я теряю сознание и падаю.

Мои веки захлопываются.

Мой дух покидает Лувр, и перед глазами предстает совсем иная картина.

У меня не лапы, а руки с ладонями. На пальцах у меня кольца, на запястьях тяжелые разноцветные браслеты.

Что-то в этом роде я уже видела во сне, но сейчас это, кажется, не сон, а реальность.

У меня две груди, прикрытые тонкой тканью. На ногах сандалии. Передо мной два огромных каменных надолба, черный и белый, за ними – толпа простершихся людей.

Я провожу ладонью по лицу и нащупываю пальцами шерсть и вибриссы. Голова у меня по-прежнему кошачья, но все остальное теперь… человечье. Вместо гибкого позвоночника у меня теперь жесткая, как дерево, спина. На лбу я нащупываю третий глаз – щель, заложенную драгоценным камнем.

Так вот что произошло! Я перенеслась на пять тысяч лет назад в храм Бубастис.

– Бастет! Бастет!

Я слышу свое имя, его скандирует боготворящая меня толпа.

Я вскидываю руку, и все замолкают.

– Друзья мои! – обращаюсь я к толпе. – Я пережила невероятное мгновение. Я побывала в трансе и увидела будущее! Я видела себя в далеком заморском музее, в северной стране, в окружении моих друзей-людей. У меня было кошачье тело, и звалась я Бастет.

По площади проносится волна шепота.

– Я видела город, которого пока еще нет, но который вырастет в будущем, имя ему – Париж. Там меня ждет перевоплощение. Мир людей рухнет, возникнет угроза всевластия крыс. При помощи друзей я попытаюсь помешать наихудшей развязке.

Египетская толпа 3000 года до нашей эры, похоже, впечатлена моим видением.

– Да, обещаю вам, что наступит день, когда на смену людям придут кошки. Я буду той черно-белой кошкой, которая обеспечит переход власти от двуногих к кошачьим.

Тут все снова принимаются еще громче прежнего скандировать мое имя:

– БАСТЕТ! БАСТЕТ!

Вот я и получила доступ к информации, которой мне раньше недоставало: я, именно я, и никто другой, – та, на кого будет возложена миссия спасения мира, ибо я – древняя богиня.

56. Синдром Стендаля

Синдром Стендаля получил название по эпизоду из жизни французского писателя (1783–1842), испытавшего эмоциональное потрясение во время путешествия в Италию в 1817 году.

При посещении церкви Санта-Кроче во Флоренции, колыбели искусства Возрождения, Стендаль попросил впустить его в часовню Никколини, где увидел работу «Сошествие Христа в ад» художника Бронзино.

У него началось сильное сердцебиение, из глаз полились слезы, закружилась голова, он потерял равновесие.

Сев на скамейку, он попытался прийти в себя, читая стихи, но стало только хуже, потому что поэзия, по его собственному признанию, усугубила его волнение, добавив к красоте живописи красоту литературы.

Писатель захворал и слег.

Позднее он записал: «Я был как бы в экстазе».

Спустя 40 лет английская писательница Вернон Ли схожим образом прореагировала на «Весну» Боттичелли: «Произведение искусства завладело мной, я испытала оргазм».

В 1979 году итальянский психиатр Грациелла Магерини написала, что в общей сложности у двухсот туристов, посещавших Флоренцию, наблюдался синдром Стендаля.

Она отмечает, что люди испытывают потрясение от глубины произведения и гениальности его создателя и впадают в транс, проявляющийся у одних просто головокружением, а у других настоящим истерическим приступом.

Самыми частыми симптомами этих переживаний являются: потливость ладоней, участившееся дыхание, нарушение зрения, рвота, приступы бреда, а затем длительная бессонница.

Энциклопедия относительного и абсолютного знания. Том XII

57. По воле волн

Думаю, уже при нашем рождении где-то записано, кем нам суждено стать. Все, происходящее с нами в дальнейшем, только уточняет траекторию, предопределенную еще до первого нашего вздоха.

Стоит забыть об этом законе, как он напоминает о себе, когда и где пожелает, подбрасывая то грезы, то приметы, то заставляя говорить наш внутренний голос.

Вот и меня кольнуло, причем пребольно.

Какое точное ощущение!

Когда я все же поднимаю веки, храм Бубастис испаряется, зато рядом с Пифагором я вижу Анжело.

Снова у меня лапы с когтями, снова гибкая спина, пропали груди, одежда, украшения, сандалии.

Что со мной?!

Прежде мне и в голову не приходило, как сильно может потрясти искусство.

Эта скульптура из черного камня послужила мостиком, перекинутым к той, кем я была пять тысяч лет назад. Я отряхиваюсь. Не знаю, долго ли продолжалось мое забытье. Уверена, что долго.

Сын лижет мне морду – уверен, умница, что я жива. Для меня тоже облегчение видеть его живым. Я отталкиваю его лапой, чтобы он перестал слюнявить мне морду, обвожу взглядом знакомые лица и убеждаюсь, что обстановка изменилась.

Вместо стен музея передо мной ряды кресел, толстое стекло, и вид, открывающийся сквозь него, медленно изменяется.

– Тебе полегчало? – спрашивает меня сиамец.

– Где мы?

– На речном трамвайчике, – рапортует Пифагор. – Ты напугала нас своим обмороком, но у тебя билось сердце, поэтому мы решили, что это простое забытье, вызванное, вероятно, сильными эмоциями, и взяли тебя с собой. К нам прилетел Шампольон с известием, что в отделе Древнего Рима прячутся выжившие.

– Это я увидел птицу и догадался, что она появилась не просто так! – встревает Анжело, не изживший свою привычку лезть вперед в уверенности, что это он – причина всех интересных событий.

– Все вместе мы добрались до берега реки и погрузились на единственный речной трамвайчик, в котором имелся запас горючего, – добавляет Эсмеральда.

Надо же, и она здесь.

– Что такое речной трамвайчик?

– Кораблик с прозрачной крышей, такие возили по реке сотни туристов. На нем поместились все мы.

Кроме окруживших меня кошек, я узнаю Романа, стоящего у штурвала. Рядом с ним Натали. Моя служанка уделяет мне все меньше внимания. В любой другой ситуации я сочла бы это неприемлемым, но сейчас не обижаюсь, говоря себе, что если она развивает отношения с мужчиной, которого выбрала, то ее можно простить.

Пифагор касается своим носом моего.

– Трамвайчик когда-то был еще и плавучим рестораном, мы нашли на борту консервы и накормили голодных.

Я вижу справа от себя тарелки с какой-то коричневой едой, которой утоляют голод кошки и люди, которых я помню по острову Сите.

– Сколько всего выживших?

– Сто девяносто три кошки и шестнадцать молодых людей, – докладывает Пифагор, обожающий точность.

Я с облегчением перевожу дух. Мы живы и быстро плывем по реке, удаляясь от острова, не ставшего ни раем, ни даже убежищем.

Я внимательно разглядываю всех вокруг. Все юнцы худы, бледны, никто не избежал ран. Кошки поголовно взъерошены, хвосты висят, ребра торчат, носы сухие, взгляд встревоженный. Многие ободраны – значит, они выдержали бой с крысами.

Вот они, последние выжившие из коммуны утопистов на острове Сите.

Анжело колотит лихорадка. Такому молодому коту вредно видеть столько насилия. Наверное, у него психологическая травма. Правда, вид у него по-прежнему дерзкий и заносчивый, можно даже подумать, что он пытается играть мою роль. Не беда, в кризисные моменты не вредно мнить себя значительной персоной.

Я продолжаю допытываться:

– Груз из фургона цел?

– Да, пока ты лежала без чувств, Роман организовал перенос на кораблик всего необходимого для строительства изгороди и дирижабля.

Пифагор указывает кончиком – в сторону накрытой брезентом горы из предметов самых разных размеров.

– Теперь у нас есть все необходимое для обороны и для бегства, – добавляет Эсмеральда.

Роман молодец, он все делает правильно.

– Что же случилось со мной? – не могу не спросить я. – В чем причина обморока?

– Наверное, ты стала жертвой синдрома Стендаля: это когда произведение искусства, будь то картина, музыка, скульптура, воздействует так сильно, что это приводит к потере сознания. Я читал об этом в ЭАОЗР, – объясняет сиамец, использующий любую возможность, чтобы продемонстрировать свою эрудицию.

Таким образом, ответ на мой вопрос содержится в ЭОАЗР, висящей у меня на шее.

– С тобой это произошло перед статуей Бастет, – продолжает сиамец. – Полагаю, этот синдром как-то связан с так называемым дежавю – чувством, что переживаешь ту или иную сцену не впервые.

Услышав это, я понимаю, что такое со мной уже бывало, просто раньше обходилось без обмороков.

Внезапно под стеклянную крышу залетает Шампольон.

– КРЫСЫ! – кричит он. – Тревога! Крысы!

– Какие еще крысы? – недоверчиво переспрашивает сиамец.

– Бурая орда! Она катится по северному берегу. Нас преследуют!

– Наш корабль быстрее крыс! – возражаю я.

– Допустим. Но рано или поздно нам придется остановиться, тогда они нас нагонят, и мы будем вынуждены принять бой, – рассуждает Эсмеральда.

Как она смеет говорить со мной таким тоном?

Я обдумываю ситуацию и делаю вывод:

– Достаточно будет не останавливаться.

– Теоретически это возможно, – соглашается сиамец. – Так мы достигнем устья Сены, там находится город Гавр.

– Отлично.

– А вот и нет – они могут настигнуть нас и там.

– Если так, останемся на борту и продолжим плавание.

– Дело в том, что за Гавром будет уже не река, а открытое море…

– Кажется, мы прекрасно плывем. Почему бы не поплыть по морю?

– Потому что наше судно речное, а не морское. Сомневаюсь, что плоскодонная калоша выдержит океанские волны. В открытом море необходим киль.

Понятия не имею, о чем он толкует. И сейчас мне не до расширения своего словарного запаса.

– Так называют противовес, позволяющий кораблю не переворачиваться вверх дном при шторме, – объясняет Пифагор, словно читая мои мысли.

Шампольон, топорща хохолок, носится под крышей туда и обратно, демонстрируя озабоченность.

– До сих пор крысы превосходили нас количеством, но не умом. Теперь, кажется, они приобрели двойное преимущество, – тревожится Пифагор.

– Ты их видел, Шампольон. Говори, сколько их.

Попугай трясет головой.

– Десятки тысяч. А главное – теперешние толще прежних.

Пифагор делает вывод из услышанного:

– Раз их стало больше, значит, Тамерлан объединил несколько стай. Что до их размеров, то здесь удивляться нечему: победа за победой, и они все больше набивают брюхо.

Сиамец учащенно дышит.

– Сфинкс был прав: время на их стороне. У людей в среднем рождается один ребенок на пару, к тому же на его вынашивание уходит девять месяцев. Мы вынашиваем своих шестерых котят два месяца, а крысы своих семерых крысят – всего три недели. Иначе говоря, росту их численности ничего нельзя противопоставить.

Я силюсь остаться оптимисткой:

– Даже у крыс происходит регуляция численности в зависимости от условий жизни. При нехватке корма или избытке хищников их демографический рост неизбежно замедляется и даже останавливается.

– Нынешние условия для них чрезвычайно благоприятны: полно корма и ни одного хищника. Ничто не мешает их размножению, – замечает Эсмеральда.

– Тем более что они получили доступ к человеческим технологиям. Видно, как ловко они управляются с разными инструментами своими четырехпалыми лапками. Логика подсказывает: если мы ничего не предпримем, то они восторжествуют над всеми остальными видами и установят свое господство, – вторит ей сиамец.

Болтая с кошками, я наблюдаю за Романом и Натали. Находясь на корме, они не догадываются, какая нам грозит опасность.

Почему бы им не заняться любовью? Неужели они не понимают, что это – путь к выживанию их вида?

Мне не дает покоя одна мысль.

Если люди настолько несовершенны и неповоротливы, то не следует ли из этого, что они обречены на полное вымирание, как динозавры? А если крысы до такой степени ловки и расторопны, то не им ли предначертано судьбой прийти на смену людям?

Что, если им, крысам, принадлежит будущее? Они создадут более устойчивый мир, где не будет места слабым, а сильные станут управлять, развязав террор.

Такое будущее не кажется мне идеальным, но, возможно, нам уготовано именно оно, особенно теперь, когда крысы сбились в огромную стаю со строгой иерархией под командованием умного стратега.

58. Иерархия у крыс

Профессор Дидье Дезор, ученый из лаборатории биологического поведения Университета Нанси, изучал способность крыс к плаванию. Шесть особей посадили в клетку, единственная дверца которой открывалась в бассейн – его надо было преодолеть вплавь, чтобы добраться до кормушки.

Быстро выяснилось, что крысы не бросались дружно на поиски корма, наоборот, все происходило так, словно у них были строго распределены роли.

Выявились два эксплуатируемых пловца, два не плавающих эксплуататора, один независимый пловец и один не плавающий козел отпущения.

Первые двое ныряли за пищей. После их возвращения в клетку эксплуататоры подвергали их побоям и заставляли бросить добычу, хотя потом, насытившись, делились с ними остатками. Сами эксплуататоры никуда не плавали, а просто терроризировали пловцов и так обеспечивали себя пищей.

Независимый пловец отличался силой, мог принести пищу и, не делясь с эксплуататорами, съесть ее самостоятельно.

Наконец, козел отпущения, не умеющий ни плавать, ни пугать подневольных, довольствовался случайными крошками.

Такое же распределение ролей – два эксплуататора, двое эксплуатируемых, один независимый, один козел отпущения – наблюдалось еще в двадцати экспериментальных клетках.

Для лучшего понимания иерархических отношений крыс Дидье Дезор посадил вместе шестерых эксплуататоров. Всю ночь они дрались, а к утру у них установилось все то же распределение ролей.

Такой же результат получался в клетке с шестеркой эксплуатируемых, с шестеркой независимых и с шестеркой козлов отпущения. Таким образом, распределение ролей оказалось неизменным.

Затем эксперимент повторили в большой клетке с 200 крысами. Там крысы всю ночь дрались. К утру три крысы были найдены убитыми и разодранными на куски. Мораль такова: чем больше население, тем больше жестокости проявляется к козлам отпущения. Одновременно эксплуататоры в большой клетке назначили суперэксплуататора с помощниками, присваивавшими себе полномочия транслировать его команды, в чем он сам не нуждался.

Ученые Университета Нанси продолжили эксперимент, а потом изучили мозги подопытных крыс. Оказалось, что наибольший стресс испытывали не козлы отпущения и не эксплуатируемые, а эксплуататоры. Они явно боялись утратить свой высокий статус и столкнуться с необходимостью самим отправиться на поиски пищи.

Энциклопедия относительного и абсолютного знания. По материалам тома I

59. Остановленные на лету

Повторяю, у меня куча мелких недостатков, но есть и одно крупное достоинство – умение признавать свои ошибки.

Признаю, что допустила ошибку: была недостаточно прямолинейна.

Пользуясь тем, что моя служанка осталась одна на лавочке на корме кораблика, я обращаюсь к ней с вопросом:

– Чего вы с Романом ждете? Почему не займетесь любовью?

Она закашивается, потом, взяв себя в руки, улыбается и гладит меня по голове.

– Почему это тебя волнует?

– Знаете, служанка, общаясь с вами, я научилась вас ценить и желаю вам только счастья. Вы говорили, что для достижения сходства с вами мне требуется понять искусство, юмор и любовь. Но чем дольше я наблюдаю за вами и Романом, тем отчетливее вижу, что любить по-человечески – это видеть проблемы там, где их нет. Что толку тянуть, как тянете вы? С вашей стороны это глупо, да еще раздражает окружающих.

– По-моему, когда не спешишь, можно лучше разобраться во взаимных чувствах.

– Вы шутите? Вы встречаетесь уже несколько дней, к тому же рискуете с минуты на минуту умереть.

– Что, если я ошибусь в партнере?

– Заняться с ним любовью – способ определиться. Тянуть – значит продлевать неизвестность. Наверное, мне не пристало давать вам советы, но на вашем месте я бы не колебалась. Я дала бы ему вдохнуть мои естественные запахи, не маскируя их искусственными. Пусть подышит вашим потом, полюбуется на колыхание ваших бедер, втянет в ноздри ваши феромоны. Покажите ему ягодицы. Так вы, по меньшей мере, проясните ситуацию.

Она весело хохочет, но этот смех кажется мне неискренним – так она хочет скрыть смущение и нежелание видеть реальность.

А все потому, что она не в силах постичь мою природную мудрость. Вот и потешается.

– Я серьезно. Предъявите ему свою наготу. Все эти одежки, не позволяющие вашим естественным запахам достигнуть его ноздрей, только затрудняют обонятельную коммуникацию.

Натали хочет взять меня на руки и приласкать – побуждение собственницы. Все-таки я остаюсь для нее плюшевой игрушкой. Или она путает меня с собачонкой, вечно выпрашивающей у хозяина ласку? Я недовольно высвобождаюсь и бегу прочь.

– Ты куда, Бастет? Вернись!

– Вы меня раздражаете, Натали! Так сильно, что даже представить не можете.

Она пытается меня поймать.

– Что я тебе сделала, Бастет?

Я соизволяю оглянуться.

– Раз вас, людей, заводит соприкосновение слизистых оболочек ртов и демонстрация молочных желез, совершите все это, а потом приступите к живительному акту совокупления. Что тут сложного?

Она вместо ответа широко улыбается.

До чего же она меня нервирует! Просто бесит!

Я даю себе слово: если она и впредь будет так же ломаться и изображать целомудрие, то я ее брошу и найду вместо нее кого-нибудь другого (или других), поэнергичнее и пошустрее. Это у нее не томность, а попросту слабость.

Наш речной трамвайчик надсадно гудит.

Я бегу на нос и сталкиваюсь с новой проблемой: фарватер, прежде свободный, теперь перегорожен десятком барж, образовавших непреодолимую преграду.

– Теперь нам конец, – бормочет Эсмеральда.

Что за пораженческие настроения? Не иначе утрата острова Сите лишила ее способности объективно воспринимать реальность.

Я поворачиваюсь к Роману:

– Что нам теперь делать?

– Плыть дальше по реке мы не сможем, – уныло отвечает он.

Он и Натали размышляют. Мне почти слышно, как шевелятся их мозги.

Ко мне подходит Пифагор, он в тревоге разглядывает заслон из барж.

– Крысы прибегут сюда и всех нас загрызут, как загрызли защитников острова Сите, – хнычет Эсмеральда.

Как раз такие фразы совершенно ничего не дают, а потому не представляют для меня ни малейшего интереса.

– Моя мама лучше всех, она обязательно найдет решение!

Теперь Анжело лепечет бесполезную чушь.

Ну и окружение у меня!

Я иду на корму, к Натали. Она смотрит в бинокль.

– Кажется, выше по течению был большой остров. Надо вернуться на него, только и всего. Займем там позиции и укрепим их.

– Конечно, у нас же есть колючая проволока и все для строительства дирижабля, это может пригодиться.

– Это, наверное, остров Лакруа[url=http://flibusta.is/b/597992/read][3][/url], – подсказывает присоединившийся к нам Роман Уэллс. – Я бывал там, это район города Руана. Там есть каток, бассейн и многое другое, что может оказаться полезным. Мне показалось, мосты через Сену, связывающие остров с обоими берегами, разрушены.

Лакруа? Неважное предзнаменование, учитывая, что преследователи хотят нас распять… Тем не менее мы разворачиваемся и причаливаем к острову.

Я оглядываюсь. Островок меньше Сите, здешние постройки возведены позже, чем там. Роман прав: все три моста рухнули (видимо, их взорвали в ходе гражданской войны).

Иными словами, остров полностью отрезан от берегов Сены.

Роман и несколько молодых людей спешно принимаются обносить этот клочок суши изгородью. На это уходит несколько часов. Потом они подключают ее к трансформатору. На наше счастье, в городе осталось электричество. Роман объясняет, что оно подается с уцелевшей атомной электростанции, расположенной неподалеку и работающей в автоматическом режиме.

Едва люди успевают закончить развертывание своей оборонительной системы, как вдали появляется облако пыли.

Крысы!

Мы с Натали поднимаемся на крышу высокого дома. Она приставляет к глазам бинокль, чтобы оценить ситуацию, потом предлагает посмотреть в окуляры мне. Крыс тысячи! Даже на таком расстоянии мы чувствуем, какая жуткая вонь распространяется от скопления грызунов.

– Не ожидала, что их будет так много… – бормочет Натали.

Люди не перестают удивлять меня своей наивностью. Разве она не видела крысиных орд в Версальском дворце?

Несколько сотен крыс переплывают рукав Сены, вылезают на наш остров и тут же гибнут от разрядов тока. Но этого мало, чтобы остановить нашествие.

– Поразительно, даже видя гибель передового отряда на колючей проволоке, остальные не отказываются от попыток ее преодолеть.

– Если они не боятся смерти, то справиться с ними будет гораздо труднее, – шепчет Натали.

Крыс ничто не останавливает. Они пытаются сложить из трупов горку и, поднявшись по ней, перелезть через изгородь.

Поднявшийся к нам на крышу Роман объясняет, что произойдет дальше:

– Они все мокрые от речной воды и отлично проводят электричество, поэтому ничего у них не выйдет.

Действительно, после нескольких бесплодных попыток, потеряв сотни своих, бурые крысы разбивают лагерь на берегу.

– Мы в осаде, – сообщает то, что и так очевидно, Эсмеральда, присоединившаяся к нам в компании Пифагора и Анжело. – Глядите, они уже строят плотину выше по течению. Так им удалось захватить Сите, вот они и пытаются повторить успех. Как нам теперь быть? Дожидаться, пока они заморят нас голодом, как раньше?

Что, если у суеверий, которым подвержены люди, действительно есть основания? Всюду, где находится Эсмеральда, возникают проблемы. Эта черная кошка навлекает беду. Я устремляю взгляд своих зеленых глаз в ее желтые и сообщаю:

– Кажется, у меня есть решение.

Все смотрят на меня. Я произношу слово, выражающее суть моих философских исканий:

– ПЕРЕГОВОРЫ.

От любопытства Эсмеральда трясет ушами.

– С кем переговоры?

– С Тамерланом.

– Каким же это образом? – спрашивает Натали.

– Шампольон мог бы переводить, но у меня на уме другое. У крысиного царя есть «третий глаз», у меня тоже. Наши мозги могут общаться напрямую. Достаточно подключиться друг к другу, чтобы начать диалог и, кто знает, может, найти устраивающее всех решение.

– Ты хочешь переговариваться с тем, кто желает нашего полного уничтожения? – возмущается Эсмеральда.

– Заключать мир можно только с врагами, – возражаю я, раздраженная ее тупостью.

– Это лишь крыса, которую обуревает жажда уничтожить всё и всех. Увидев тебя, он тебя прикончит, а потом перебьет всех нас, – мяукает черная кошка. – Тебя не было при бойне на острове Сите, потому ты и воображаешь, что с ним можно вести диалог. Поверь, разговор с этой крысой невозможен.

Пифагор чешет себе задней лапой затылок, мысленно прикидывая все преимущества и недостатки моего предложения.

– Почему бы, собственно, и нет… – мяукает он.

Чувствую, наши друзья-люди в сомнении.

– Если вы на это пойдете, – говорит Шампольон, – я смогу помочь в организации встречи. Перелечу на берег и передам ваше предложение. Я летаю высоко, им до меня не допрыгнуть.

– Разве ты владеешь языком крыс?

– Я могу по-мышиному, и те и другие – грызуны, вряд ли их наречия так уж отличаются. К тому же я – мастер импровизации и адаптации.

Как я посмотрю, это пернатое создание приносит все больше пользы нашему маленькому сообществу. Впредь надо помнить о его таланте переводчика, а также о его даре летать, а значит, оставаться недосягаемым для тех, кто хочет помешать ему, находясь на земле.

Я не жду одобрения остальных.

– Не будем терять времени. Лети, Шампольон!

Какаду тут же взлетает и направляется к берегу, покрытому крысами.

– Наше мнение, получается, тебя не волнует? – возмущается желтоглазая черная кошка.

– Я сама принимаю решения и сама несу ответственность за последствия, какими бы они ни были. Чего тянуть?

Анжело кивает в знак безусловной поддержки действий своей матери. Ему не мешает быть поскромнее. Пожалуй, следует ему объяснить, что скромность – очень эффективный способ доведения информации до адресата.

– Ты хоть представляешь, с кем тебе предстоит иметь дело? – никак не уймется Эсмеральда.

Стану я повторять одно и то же! Основная проблема с теми, кто глупее нас, состоит в том, что они не умеют слушать и заставляют нас терять время на объяснение очевидного.

Раньше я симпатизировала этой певице, но теперь понимаю, какое это отсталое создание. Судя по ее реакции, ее одолевают давние страхи, не позволяющие ей стать современной динамичной кошкой.

Бедная моя Эсмеральда, твое счастье, что королева – я, а не ты. Ты ничего не предлагаешь, а только и делаешь, что критикуешь мои предложения. При таком складе ума ни за что не одержать решающих побед.

Я больше не утруждаю себя тем, чтобы ее уговаривать, и опять смотрю в бинокль. Вижу какаду, описывающего на метровой высоте круги над местом, где вроде бы маячит белый силуэт.

Наверное, у них идет беседа.

Это продолжается несколько минут, после чего птица стремительно летит обратно. Сев на ограду, какаду чистит перышки.

– Что он сказал?

– Сначала он отвергал мое посредничество. Я сказал, что среди нас есть кошки с «третьим глазом», и потому возможен прямой и полностью прозрачный мысленный диалог. Этого оказалось мало, тогда я подыскал другие доводы.

Великолепно, Шампольон!

– Какие доводы? – спрашивает Эсмеральда, скептически настроенная в отношении попугая и его ослепительных успехов.

Вместо какаду отвечаю я:

– Главное, что теперь есть возможность все утрясти.

– Осталось подобрать нейтральное и безопасное место встречи, – говорит Пифагор.

Но какаду еще не все рассказал.

– На полпути между островом и берегом, в высокой траве посреди реки, я видел брошенную лодку. Она достаточно широкая, чтобы устроить в ней встречу кошки и крысы.

Эсмеральда с недовольным видом мотает головой. Шампольон вопросительно топорщит хохолок, Натали и Роман тоже выражают сомнение. Мы смотрим туда, куда указывает кончиком клюва попугай.

– Что ж, придется идти, – вздыхает Пифагор. – Не зря же у меня «третий глаз».

– Нет, я! У меня он тоже есть!

– Почему ты, а не я? – не уступает мне Пифагор.

– Потому что я самка. А это значит, что я проявлю больше гибкости в любой психологической дуэли. И вообще, разве не я предложила устроить эту встречу?

Неужели надо объяснять настолько очевидные вещи? Мне не хочется напоминать ему о предсказуемости представителей его пола и об их управляемости.

– Ты не боишься, что он тебя убьет? – спрашивает Эсмеральда.

– Страх все только портит. И вообще, я по натуре любопытна, а не боязлива.

На морде моего сына читается восхищение. Наверное, он говорит себе, что его мать – героиня современности. Это укрепляет мою решимость.

– Что ж, – сдается Пифагор, – ступай.

Как будто мне требуется его разрешение.

Натали, похоже, тоже за меня тревожится.

– Теперь все в твоих лапах, Бастет. Постарайся облегчить наше положение.

Я готова спуститься вниз. Пифагор кладет лапу мне на плечо.

– Подожди, Бастет. Оставь ЭОАЗР здесь. Кто знает, что произойдет там, в лодке…

– Ты шутишь? Тамерлан ни за что не догадается, что висит у меня на шее. Он решит, что это простая подвеска на ошейнике.

– Ты правда не хочешь это снять? – не отстает он.

Я понимаю, он с самого начала мечтал носить все человеческие знания на своей собственной шее. Хочет властвовать вместо меня!

Моя мать всегда говорила: «У беды два источника: скука и зависть. Скука не приемлет действия и риска. Зависть можно преодолеть только равнодушием». Значит, в его же интересах, чтобы я убедила его проявить равнодушие и позволить мне рискнуть.

Пифагор должен признать очевидное: я более шустрая, мои идеи оригинальнее, чем у него, я свободна. Что касается ЭОАЗР, то я единственная официальная хранительница флешки, и у меня нет ни малейшего желания с кем-то делиться этой честью или кому-то ее уступать.

Но мне все равно требуется привести довод, который не заденет его мужское достоинство.

– Когда она висит у меня на шее, я чувствую себя увереннее, кажется, она придает мне сил и приносит удачу. Это мой талисман.

– Но послушай… – мяукает он.

– К тому же этого требует простая осторожность. Если во время наших переговоров остров подвергнется нападению и вас окружат, я смогу сбежать и сберечь эту драгоценность.

– Раз так, я не буду возражать, чтобы она висела у тебя на шее. Но выслушай три дипломатических совета: во-первых, дай ему говорить о себе самом; рассказывая собственную легенду, он не захочет причинять вред той, кто ее слушает; он будет делиться капелькой себя, отчего слушательница станет чуть менее «чужой»; во-вторых, не надо его недооценивать – он победил всех претендентов на крысиный трон, а это значит, что он не только сильнейший, но и умнейший среди своих соплеменников; в-третьих, сдерживай свои эмоции; ничему не удивляйся, ничто не должно сбить тебя с толку – даже в случае внутреннего колебания не подавай виду, скрывай все свои чувства, лучше сама старайся его вывести из себя, вызвать у него злобу или радость, разочарование или удивление: оказавшись во власти эмоций, он станет хуже соображать.

Эсмеральда тоже не упускает случая меня напутствовать:

– Не забывай, как он поступал с нашими собратьями. Он любит смерть, любит убийство, любит боль. – Она смотрит на меня своими бездонными желтыми глазами и заключает: – И, если представится возможность, долой сомнения. Убей его!

60. Встреча Кортеса и Монтесумы

Встреча двух цивилизаций – всегда деликатный момент, особенно когда встречаются два предводителя.

В 1517 году император ацтеков Монтесума (что значит на языке науатль «хмурящий брови») узнал о плывущих по морю «трех горах, заполненных высокими людьми с очень бледной кожей». Высадившись на берег, эти люди, сидя верхом на своих лошадях, пытались заговорить с земледельцами, но они друг друга не поняли. После этого чужестранцы уплыли. Так завершилась первая встреча.

В январе 1519 года испанцы направили на мексиканский берег новую экспедицию, 1000 человек, с подарками для императора. Приплывшие вели себя воинственно, разграбили святые места ацтекских деревень, где побывали, о чем было донесено императору.

Монтесума спросил, кто у них главный. Ему ответили, что это Эрнан Кортес, и Монтесума тоже послал ему дары, а также передал запрет испанцам заходить на его территорию.

Тогда Кортес решил послать третью экспедицию, которую возглавил сам, и направился прямиком в столицу, к императору.

Восьмого ноября 1519 года они встретились в Теночтитлане, на высоте 2000 метров. Конкистадор, одетый во все черное, спрыгнул с коня и пошел к облаченному в яркие одежды императору, которого принесли в носилках его двоюродные братья. Сходились они по расстеленному специально для их встречи ковру.

Кортес хотел было обнять императора, но его оттолкнули стражи. Когда воцарилось спокойствие, вожди обменялись подарками и льстивыми речами, которые перевели их переводчики. Кортесу на время визита был предоставлен маленький дворец.

Вторая встреча происходила во дворце Монтесумы. На сей раз испанец выдвинул требования: ацтеки должны были прекратить человеческие жертвоприношения, принять христианство и дать ему золота. Он преподал собеседнику краткий урок религии: объяснил происхождение мира от Адама и Евы до Иисуса Христа, не забыв про Авраама, Ноя и Моисея.

Ацтек выслушал его с интересом, и они оба в первое время изображали согласие. Но убийство людьми Монтесумы группы испанских моряков вызвало гнев Кортеса, который снова явился к Монтесуме и объявил его своим пленником. Монтесума не уступал, но ему пришлось смириться под угрозой огнестрельного оружия. Народ взбунтовался, не вынеся оскорбления своего императора, но тот сам объявил, что не сопротивлялся пленению, отвечающему его замыслу.

Первого июля 1520 года Кортес заставил императора выйти на балкон дворца и объявить об отказе от власти в пользу испанской короны. Враждебная толпа стала бросать камни и ранила Монтесуму. Кто-то из испанцев ударил его ножом в спину. Через несколько дней Монтесума скончался от ран. Теперь Кортес мог приступить к разграблению богатств страны и порабощению ацтеков.

Энциклопедия относительного и абсолютного знания. Том XII

61. Дуэль интеллектуалов

Моя мать говорила: «Уж если быть каплей, то той, что переполнит чашу».

Вот мы с ним и встретимся лицом к лицу.

Я теперь умею плавать, поэтому прибываю к месту переговоров самостоятельно.

Делая гребок за гребком, я вспоминаю, как прежде боялась воды, и радуюсь, что стала совсем другой. Оказывается, события могут заставить меня совершать необыкновенные поступки, о которых я раньше и помыслить не могла.

Обзаведясь «третьим глазом», я лишний раз убедилась, что наша жизнь – цепь удивительных испытаний и открытий, благодаря которым мы преодолеваем свои заблуждения.

Пожалуй, я могу понять, почему другие считают несбыточными мои надежды на то, что встреча с таким типом, как Тамерлан, может дать положительный результат.

ЭОАЗР, висящий у меня на шее, приносит удачу. Хорошо, что у флешки водостойкий и ударопрочный корпус.

Я подплываю к лодке. Стоящие передо мной проблемы вредно как недооценивать, так и переоценивать. Шампольон не ошибся: пластмассовая лодка застряла в камыше и принесенных течением ветках.

Я приплыла первая, придется подождать.

Вскоре я вижу белое пятно, оно движется в мою сторону, орудуя хвостом, как винтом.

Мокрая крыса забирается в лодку по веревке.

Мы оба отряхиваемся. Одинаковое поведение как будто сближает. Мы друг друга разглядываем, обнюхиваем. Он еще меньше, чем я думала, красные глаза горят, как угольки. На шее у него пластиковый пакет с USB-кабелем.

Какой предусмотрительный!

«Третий глаз» у нас обоих защищен от воды и пыли пластмассовой затычкой. Вы вынимаем их и кладем перед собой, как люди – шляпы.

Тамерлан аккуратно открывает свой пакет. Движения его четырехпалых лапок очень точны. Я бы сравнила его ловкость с человеческой.

Он медленно разматывает кабель, вставляет один конец себе в «Третий глаз» и подает мне другой, чтобы я вставила его себе. Теперь нам не понадобится перевод, общение будет прямым, от мозга к мозгу.

Засунув в свое гнездо штекер USB-кабеля, я начинаю улавливать мысли крысиного царя. Удивительное ощущение! Оказывается, он сильно возбужден.

Он рад возможности со мной пообщаться. Ему не терпится понять, кто я такая. Никакой враждебности ко мне он не испытывает.

Я уговариваю себя преодолеть предубеждение и, вопреки советам Эсмеральды, забыть о его преступлениях: шести убитых разведчиках, распятой волчьей стае, незавидной участи сфинкса и его племени, Ганнибале и Вольфганге на кресте.

Мне нужно сохранять невозмутимость, я должна помнить одно: мой долг – спасти новых друзей и построить будущее, которое будет лучше настоящего.

Тамерлан тоже, как я погляжу, удивлен моим доброжелательным расположением к нему.

Он воспитан в ненависти ко мне и ко мне подобным, но об этом лучше не думать. Цель, которую необходимо достичь, – вот к чему я должна стремиться. Поэтому я обращаюсь к нему тоном, максимально исполненным симпатии:

– Здравствуйте, крыса.

– Здравствуйте, кошка, – отвечает он. – Знаю, ваше имя – Бастет. Вас назвали в честь египетской богини с женским туловищем и кошачьей головой, не так ли? Надеюсь, вы в большей степени кошка, чем человек.

– Я тоже знаю, как вас зовут. Вы – царь Тамерлан, это имя вы носите в честь тюрко-монгольского завоевателя Средневековья. Его жестокость, кажется, вошла в легенду. Надеюсь, вы превосходите его миролюбием.

Царем я назвала его намеренно, чтобы польстить.

– Очень рад знакомству.

– Я тоже рада.

Пока у меня впечатление, что мы движемся навстречу друг другу на одной скорости.

– Как это странно – беседовать с крысой.

– Как это странно – беседовать с кошкой.

Я догадываюсь, что он явился со вполне определенными намерениями, но не торопится их излагать. Потому и избрал, наверное, такую манеру – повторять то, что скажу я.

Памятуя совет Пифагора побудить собеседника говорить о самом себе, я спрашиваю:

– Кто вы на самом деле, царь Тамерлан?

У него удивленный вид – вскинутые белые круглые ушки.

– А что вы обо мне знаете, царица Бастет?

Он подражает моей технике поощрения искренности, но инициатива у меня. Мне надо продолжать в том же духе, продолжать удивлять его своей вежливостью. Наверняка он не ждал от кошки уважения.

– Знаю, что вы победили всех ваших соперников. Что живете в Версальском дворце. Что сколотили боеспособную и беззаветно преданную вам армию.

Он морщит мордочку, показывая резцы.

– Я не знал своих родителей, – начинает он рассказ. – Как вам, видимо, известно, я появился на свет в экспериментальном питомнике Университета Орсе. С первого же дня меня посадили к другим белым крысам, в прозрачный пластмассовый ящик с опилками. Солнечного света я не видел, только неоновый, вместо свежего корма получал только гранулированный. Я родился лишь для того, чтобы люди меня мучили. Один из них, к примеру, постоянно поднимал нас вверх, держа за хвосты!

Вспоминая это, он гневно дергает головой. Не любит, когда его поднимают за хвост, делаю я себе мысленную заметку.

Одно очко я завоевала, нельзя сбавлять темп.

– Что за опыты на вас ставили? На моем друге Пифагоре в Университете Орсе изучали наркозависимость. Полагаю, вы участвовали в опытах иного рода.

– Люди использовали меня в своих попытках понять суть оптимизма. Лаборант брал сотню крыс и рассаживал по сосудам, наполовину заполненным водой, с гладкими стенками, чтобы не за что было зацепиться ни зубами, ни когтями. Нам позволяли барахтаться в воде и все это снимали.

– Но ведь вы, крысы, как будто умеете плавать.

– Умеем. Однако отсутствие опоры приводило к переутомлению. Большинство крыс выдерживало четверть часа, а потом, потеряв силы, тонуло.

– А при помощи «третьего глаза» фиксировалась их мозговая активность?

– Да. Лаборант записывал показания, умерщвляя нас. Его интересовало, что происходит в мозгу в момент отказа от борьбы за жизнь, когда умирала надежда.

Я озираюсь и вижу собравшихся на берегу крыс.

Спокойствие, продолжать разговор, проявляя только сочувствие!

– Но вы, царь Тамерлан, выжили.

– У этого эксперимента было продолжение: другую сотню крыс, продержав в воде пятнадцать минут, лаборанты вынимали, не дав умереть, просушивали, кормили, разрешали отдохнуть. А потом опять кидали в сосуды с водой, теперь уже на целых двадцать минут.

– Поскольку один раз их спасли, у них появлялась надежда на новое спасение?

– Да, и это придавало им упорства. Потом ученые отрезали крысам голову (при помощи электрогильотины, так получалось быстрее всего) и брали вещество, образовавшееся в мозгу. Это была попытка отличить то, что выделяется в состоянии отчаяния, от того, что выделяется при надежде на спасение.

– Зачем?

– Чтобы синтезировать лекарства от стресса. Люди, как вы, безусловно, знаете, живут в постоянной тревоге. От этого они страдают экземой, болями в спине, мигренями, язвой желудка, запором, бессонницей. Вот и ищут решение.

– И ради этого топят крыс?

– Да. Так они получают вещества, выделяющиеся в мозгу при приступах отчаяния и появлении оптимизма. Найдя нужную им молекулу или думая, что она найдена, они делают медикаменты, продают их и обогащаются. При помощи этих препаратов они порождают искусственную надежду, помогающую переносить нежелательное состояние. Они называют их антидепрессантами.

– Какая подлость!

– Такова человеческая природа! – говорит он тихо, так, словно произносит худшее из ругательств.

Крысиный царь пересаживается на борт лодки, теперь у него поза, как у Натали, когда она смотрела телевизор.

– Но ученые остались недовольны полученными молекулами, их эффективностью. Им понадобилось синтезировать молекулу абсолютного оптимизма, позволяющего пережить самый сильный стресс. Для этого они продолжали опыты, топили крыс, отрубали им головы. Сотни убитых крыс бросали в мусорные корзины или отдавали в секцию рептилий, на съедение змеям.

– Но сами-то вы, царь Тамерлан, остались в живых…

Подтекст: мы, вожди, слеплены из особого теста, мы – избранники судьбы.

– Я продержался двадцать одну минуту.

Он долго молчит, вспоминая свои мучения.

– Они постепенно увеличивали время пребывания в сосуде с водой. Преодолев, барахтаясь в воде, границу в двадцать три минуты, я перешел в новую, чемпионскую категорию. Жертвовать самым упорным пловцом люди не захотели.

И тут, наверное, в силу своего нового качества – умения сочувствовать, я начинаю испытывать к своему собеседнику нечто вроде симпатии.

Не хотелось бы мне очутиться на его месте. Не знать своих родителей, подвергаться мучениям ради создания средства, вызывающего эйфорию… Я бы такого не вынесла. Чтобы меня брали за хвост, совали в воду и заставляли в ней барахтаться четверть часа – нет уж! Меня бы хватило очень ненадолго. Я бы категорически отказалась. Хотя… Доплыла же я до лодки!

– Двадцать три минуты, когда другие сдавались через пятнадцать-двадцать минут? Для этого надо быть очень сильным. Как вам это удалось?

Задавая этот вопрос, я стараюсь, чтобы он поверил в мое восхищение. Просто говорить о нем – мало, надо ему польстить, но при этом не переусердствовать.

Отвечая мне, он стискивает челюсти и скрипит зубами.

– Я твердил себе, что настанет день, когда все эти люди поплатятся за свои дела. У людей есть словечко, обозначающее ярость, спасающую от отчаяния, – стойкость. Это качество – особый талант.

Надо добавить это слово в мой словарь.

– Держаться на воде целых двадцать три минуты на глазах у наблюдателей… Сколько раз вы через это проходили?

– Я не считал. Я не помышлял ни о чем, кроме мести. Я знал, что их надо задабривать, поэтому притворялся послушной крысой, преклоняющейся перед людьми. – Он тяжело вздыхает. Тонкие усики дрожат, красные глазки поблескивают. – В конце концов они меня полюбили. Я все делал, чтобы поддерживать в них это чувство. Когда они появлялись в комнате, я приближался к дверце клетки, вставал на задние лапы, ходил, как они, тряс головой, чтобы их рассмешить. Я чувствовал, когда они довольны, а когда нет. Людей нетрудно понять – об их чувствах говорит запах, движение глаз, размер зрачков.

Я должна понять его мир, проникнуться его болью, испытать то же, что испытывает он. Должна суметь угадать его мысли. Попытаться видеть его глазами. Увидеть себя, Бастет, глазами моего худшего врага – только так я его раскушу.

– Человек, который мной занимался, ректор университета Филипп Сарфати, дружил с женщиной – хозяйкой кота с гнездом USB во лбу для подключения к Интернету, вот он и сделал забавы ради то же самое со мной, чтобы посмотреть, окажется ли крыса, подключенная к Интернету, умнее подключенного кота.

– Эту женщину звали Софи, она была служанкой моего компаньона Пифагора. Все сходится. Сиамский кот стал невольным виновником вашего преображения.

– Филипп стал подключать меня к своему компьютеру. Так он открыл для меня свой мир, подробно ознакомил с человеческой историей. Я сам выбрал тюрко-монгольского полководца как образчик человечьей породы…

… уничтожающей все на своем пути?

Он не улавливает мою мысль и продолжает:

– Можно с ума сойти, насколько имя меняет отношение к вам людей. Я был номером триста шестьдесят шесть, а стал Тамерланом Великолепным, чемпионом по плаванию и по оптимизму.

Теперь я смотрю на него по-другому. Выходит, они сделали из него (как раньше из Пифагора) мутанта, развившего для выживания особые таланты, не свойственные его виду. Я поражена и при этом взволнована.

Я снова пытаюсь влезть в его шкуру, чтобы лучше прочувствовать его рассказ.

Надо его подбодрить.

– Теперь мне понятнее ваш успех, царь Тамерлан. Ваше упорство, терпение, самообладание – все это позволяло вам выживать там, где другие гибли.

– Люди очень гордятся своими знаниями и технологиями, – говорит он со вздохом, – и во что бы то ни стало хотят показать низшим видам все свое превосходство. Поэтому они и предоставили нам доступ к своему Интернету. Слабое место людей – гордыня.

Недаром моя мать говорила: «Слушай, в чем упрекают тебя другие, так ты узнаешь их слабости».

Я тоже всегда замечала, что извращенцы первыми рассуждают о морали, малодушные клеймят чужую трусость, а лгуны превозносят искренность.

В каком парадоксальном мире мы живем!

Спасибо, царь, вы сознались мне в своей слабости – гордыне.

– Что было с вами дальше, царь Тамерлан?

– Филипп выпустил меня не только из клетки, но и из питомника, даже из университета, он вернул мне свободу, поселив у себя в квартире. Какое это чудо – покинуть тесную, пропахшую дезинфицирующими средствами камеру и увидеть, почувствовать мир! Солнечные лучи в окне, свежий воздух, запахи растений, буйство красок, птицы, насекомые, разное зверье, весь этот сложный, бесконечный мир!

– Надо же, не все люди бесчувственны.

– Филипп меня ласкал, целовал. Сначала я притворялся, что люблю его. Но Интернет продолжал открывать мне нашу историю и все то зло, которое причинили крысам люди. Кампании дератизации. Крысиный яд, вызывающий у нас внутреннее кровотечение. Деревенские дети, надрезающие крысам спины, сыплющие внутрь соль и зашивающие надрезы, после чего крысы, обезумев от боли, убивают в норах своих собратьев… Полагаю, вы впервые об этом слышите?

Увы, после корриды, откорма гусей, забоя скота на колбасу я, боюсь, перестала содрогаться, слыша о зверствах людей.

– Против самого Филиппа я ничего не имел, все-таки он меня спас, освободил, взял к себе, воспитал и обучил. Тем не менее я напал на него как на воплощение человеческой породы и попытался убить, сильно укусив в лоб.

– Вот, значит, откуда у него шрам?

Он утвердительно кивает:

– После этого я сбежал. Наладил связь с городскими крысами. Они еще находились под впечатлением от разгрома на Лебедином острове. Они все мне рассказали про то, как кошки и их друзья разгромили тысячи крыс, прибегнув к коварному оружию – огню. Я понял, что моим соплеменникам не хватает культуры и знаний. Я предложил им стать их царем и услышал в ответ, что у крыс первенство надо завоевать. Тогда я принял участие в выборах и вступил в бой с другими претендентами.

– Вы победили всех противников одного за другим!

– Мне помогла их предсказуемость. Прежде чем ударить, они смотрели туда, куда готовились нанести удар. Начиная проигрывать, они нервничали. Они не сомневались, что залог победы – яростный бросок. Одолеть их не составило труда. Став новым царем, я предложил найти место, где можно было бы перегруппироваться.

– Версальский дворец?

– Я читал историю этого дворца. Гнездо великого диктатора – лучшее место, чтобы пускать пыль в глаза моим соплеменникам.

– Почему не Елисейский дворец и не Лувр? Это тоже старые королевские резиденции.

– Версаль – самая величественная. Один он годился, чтобы поразить воображение крыс, знавших только сточные канавы и мусорные кучи. Кроме всего прочего, Версаль находится за городом, его проще оборонять. Потом я занялся созданием аристократии: баронов, маркизов, герцогов. Я воспроизвел двор Людовика XIV. Создавая армию, я ориентировался на своего тезку, Тамерлана Великолепного.

– Вы уже тогда задумали сколотить неудержимую бурую орду?

Я принимаю такую же позу, как у него, чтобы ему было комфортнее, а заодно чтобы дать ему почувствовать: мы с ним равны.

– Конечно, царица Бастет.

Снова «царица Бастет». Ему хочется мне польстить.

– Я хотел повергнуть всех наших врагов в психологический шок. Их страх обеспечивает нам преимущество в любом сражении по той простой причине, что, когда боишься, меньше размышляешь.

– С этой же целью вы распинали пленных, царь Тамерлан.

– Мне нельзя было миндальничать, на своих тоже следовало повлиять, чтобы отбить у них охоту ставить под сомнение мою власть. Я знал, что кому-нибудь из моих баронов обязательно придет в голову вступить в заговор, чтобы занять мое место. Террор – это динамическое напряжение, действующее и внутри, и снаружи. Это и есть объяснение несравненных успехов моего двуногого тезки.

– Отсюда пирамида из черепов?

– Да. Меня заинтересовали вы, сначала засевшие на Лебедином острове и победившие крыс, а потом перебравшиеся на остров Сите. Необходимо было с вами поквитаться, царица Бастет. Я приказал атаковать вас ночью из тоннелей метро, но атака не удалась. Мне захотелось понять причины вашего упорства. А вскоре до меня дошло: вместо того чтобы торопиться, надо собрать еще больше крыс.

– Поэтому вы устроили осаду?

– Крысы так вас ненавидят, что нетрудно было привлечь для осады тысячи воинов. Уговоры отняли бы гораздо больше времени, если бы вас не было. Я должен вас поблагодарить.

Надо оставаться флегматичной! Не выказывать никаких чувств – ни положительных, ни отрицательных. Тон должен быть заинтересованным.

– Всегда к вашим услугам.

– Но внезапно выяснилось, что одной группе удалось покинуть остров Сите и добраться до Университета Орсе. Мы поспешили туда, но было уже поздно: университет подвергся нападению.

– Это были религиозные фанатики.

– Не знаю, для меня все они на одно лицо. Все люди одним миром мазаны.

– Этих можно отличить по черным бородам.

– В разоренном университете я нашел компьютер и подключился к нему. Интернета не было, зато было кое-что другое, тоже интересное: папка с файлами, личный дневник Романа Уэллса.

Чувствую, собеседнику нравится меня удивлять.

– Последняя запись Романа Уэллса была о том, что он доверил все знание человечества, флешку огромной емкости, какой-то кошке.

Вот это да! Он записал это перед самым нашим отъездом. Боялся, наверное, что все сделанное им окажется утрачено.

– Эта кошка – вы, царица Бастет, не так ли?

Выдержав паузу, Тамерлан продолжает:

– Как мне подсказывает интуиция, вы отняли флешку у фанатиков, именно поэтому те же бородачи опять нагрянули в Университет Орсе и все там перевернули вверх дном, надеясь найти эту бесценную штуковину.

Новая пауза, чтобы я оценила глубину его проницательности.

– Куда вы клоните, царь Тамерлан?

– Попугай подтвердил, что флешка, содержащая все знания человечества, находится в этой лодке.

Не иначе, Шампольон перехватил какой-то из моих разговоров с Пифагором и понял, что при помощи этого довода склонит Тамерлана к согласию на нашу встречу. Вот почему он не захотел объяснить, как сумел этого добиться.

– Предлагаю вам сделку, царица Бастет. Я сохраняю вам жизнь. Взамен вы, во-первых, предоставляете нам ЭОАЗР, а во-вторых, покоряетесь нам в качестве низшего вида, которому дозволяется существовать. Приняв эти предложения, вы сможете удалиться, не подвергаясь преследованию…

Пока он говорит, меня неожиданно осеняет.

Он знает, что ЭОАЗР у нас, но не догадывается что я…

Я запрещаю себе додумать мысль до конца из опасения, что мой мозг не полностью защищен. Запинка не ускользает от внимания Тамерлана.

– Что у вас на уме?

– Продолжайте, я вас слушаю, царь Тамерлан.

Он чуть заметно дергает ушами и морщит морду, но продолжает, хотя и с сомнением:

– Если вы примете эти условия, Бастет, то сможете, если пожелаете, без опасений восстановить ваше сообщество. Между нами установится мир.

Он уже обходится без обращения «царица», видя во мне подданную.

– Я снова спрашиваю: что сейчас у вас на уме?

У него есть доступ к моему мозгу. Гнать все запретные мысли! Мой мозг должен быть неприступной цитаделью. Срочно его отвлечь, заморочить голову!

– Покорность в обмен на мир – это то, что вы предложили кошкам с водокачки, Тамерлан?

– Вы о тех, которыми командовал ужасный безволосый кот? Да, и они приняли мое предложение.

– Кажется, это не принесло им ничего хорошего.

– Мы по-разному истолковали слово «покорность». Они хотели вести переговоры, когда их положение этому не благоприятствовало. С вами все по-другому, Бастет.

Мне нужно выиграть время.

– Я должна подумать.

Не сметь думать. Не сметь!

– Как я посмотрю, вы сейчас думаете, что не должны ни о чем думать. Поэтому мой вопрос: о чем вам нельзя думать?

Сознание крысы напирает на мое, и от этого я испытываю почти физическую боль.

Ни о чем не думать! Ни о чем!

– Ни о чем.

– Неправда. Я чувствую, что у вас есть… тайна. Нечто, что надо непременно скрыть от меня.

Не сметь думать!

Я вдруг чувствую, как его сознание превращается в иглу и впивается в мое, шарит там.

Знаю, мне не удастся надолго прогнать все мысли, поэтому первейшая задача – отвлечься. Мне нужна мысль, которая устроит у меня в голове что-то вроде взрыва. Я вспоминаю хвостик сфинкса и прыскаю.

– Что еще за хвост сфинкса? И что за нелепая эмоция?

Уф, насчет юмора он не в курсе. Смех – вот мое спасение.

Я сосредотачиваюсь на хвосте сфинкса, а чтобы было еще смешнее, вспоминаю его половой член, лишенный шипов и беспрепятственно елозивший туда-сюда у меня внутри. Как тут не подавиться от смеха!

– КАКОЙ МЫСЛИ ТЫ ТАК СТАРАТЕЛЬНО ИЗБЕГАЕШЬ, БАСТЕТ?

Я хочу от него отсоединиться, но мои пальчики не так ловки, как его. Я тяну за кабель, чтобы вырвать его из своего «третьего глаза», а он, наоборот, нажимает, чтобы прямой контакт с его мозгом сохранился.

– О ЧЕМ ТЫ ДУМАЕШЬ?

Член сфинкса. Член сфинкса. Член сфинкса. Главное, не думать о том, что висит у меня на…

– ЭОАЗР! У тебя на шее ЭОАЗР.

Все пропало!

Тамерлан пытается сорвать с моего ошейника подвеску, но у него не получается. Я ему наношу удар лапой, и он отлетает в сторону. Кабель выскакивает у меня изо лба, мы разъединены.

Теперь я могу думать без опаски. Он атакует, используя свой длинный красный хвост в качестве кнута, свивая его кольцами, чтобы заехать кончиком мне по носу.

Ой!

Всю меня пронзает острая боль. Второй удар приходится мне по глазам, и я временно слепну. Как жжет! Я пытаюсь отбиваться лапами, но удары приходятся в пустоту.

Мой противник быстр как молния, он раз за разом уклоняется от моих острых когтей и наносит мне точные удары.

Рукопашная сложилась бы, скорее, в его пользу, поэтому я пячусь, топорща шерсть, чтобы казаться больше.

Мелкий белый грызун готовится к новой атаке, стоя на задних лапах. Я тоже встаю на задние лапы – пусть убедится, что я гораздо больше его.

Теперь его красные глазки сверкают уже по-другому. Мы больше не испытываем друг к другу ни малейшего сочувствия. Теперь мы – два непримиримых врага.

Я не успеваю отразить его прыжок, и он впивается когтями мне в спину. Но этим он не ограничивается, вонзая мне в шею резцы.

На мое счастье, они недостаточно длинны, чтобы, прокусив мою шубку, проткнуть кожу. Спасибо тебе, густой воротник! Шерсть – мое преимущество по сравнению, скажем, со сфинксом.

Снова пользуясь своим длинным розовым хвостом как кнутом, он ловит меня за шею и начинает сдавливать горло, желая задушить.

Я уже задыхаюсь. Пытаюсь его ударить, но он прячется у меня за спиной и становится недосягаемым для моих неточных ударов.

От нехватки воздуха я начинаю слабеть.

Прав был Пифагор: не следовало мне брать с собой ЭОАЗР.

Наверное, на самом деле я глупая, самодовольная и ограниченная. Гордыня затащила меня в эту лодку, на растерзание к красноглазой крысе. Я сейчас умру, и ЭОАЗР окажется у Тамерлана.

Браво, Бастет, ловкая же ты переговорщица! Непроходимая тупость! Я рискнула вступить в игру и с самого начала оказалась в проигрыше.

Я без всякой надежды пытаюсь зацепить его когтем и наношу ранение самой себе.

Не надо было сюда плыть!

У меня уже мутится в голове, но тут я слышу непонятный звук, и тугое кольцо у меня на горле мигом ослабевает. Это Шампольон налетел на Тамерлана и вцепился в него когтями.

Молодец, какаду!

Белая птица поднимает красноглазую крысу в воздух. Я спасена.

Шампольон взлетает еще выше и бросает крысу в воду.

А вот это зря! Надо было долететь до берега и разжать когти там, тогда мы навсегда избавились бы от Тамерлана: он разбился бы насмерть. Прискорбную ошибку совершил попугай, хотя, с другой стороны, что с птицы возьмешь? Спасибо и на этом.

Используя передышку, я торопливо плыву назад, на остров Лакруа. В погоню за мной бросаются несколько крыс, решивших не позволить мне вернуться в лагерь.

Роман, издали наблюдающий за происходящим в бинокль, немного раздвигает изгородь из колючей проволоки, чтобы дать мне проскользнуть, и торопится закрыть брешь.

Мои преследователи гибнут от удара током.

Меня встречают Пифагор, Анжело и Эсмеральда.

Я отряхиваюсь и вылизываю свою торчащую шерсть.

– Тамерлан чуть не отнял у тебя ЭОАЗР! – мяукает сиамец.

Только упреков мне не хватает после всего пережитого!

– Ты должен был настоять, чтобы я не брала с собой флешку. Это из-за тебя мы ее чуть было не лишились.

Съел? В следующий раз будешь помалкивать.

Вместо того чтобы поздравить меня с удачным завершением тяжелого испытания, Эсмеральда тоже смеет меня критиковать:

– Теперь крысы будут нас атаковать с удвоенной яростью.

Как она меня раздражает! Кажется, я уже жаловалась на нее. Не выношу, когда на меня пытаются взваливать вину.

Сами бы попробовали подискутировать с Тамерланом, раз считают, что я для этого не гожусь.

– Они усилят осаду и возьмут нас измором, – ноет желтоглазая черная кошка. – Мы все погибнем!

Это невыносимо! Не понимаю, почему все вокруг такие паникеры. Что толку повторять, что нам не выжить? Либо так и будет, и мы все равно бессильны это изменить, либо нет, так чего с ума сходить? Посмотрела бы я на нее, если бы ее стали топить в тазу с водой. Эта закоренелая пессимистка не продержалась бы и пятнадцати минут.

Возвращается какаду – страшно гордый собой, сияя каждым перышком. Воображает, что он выше нас и в прямом, и переносном смысле. Я не могу удержаться, чтобы немного не сбить с него спесь.

– Почему ты бросил Тамерлана в воду, а не на землю?

– Виноват, – отвечает попугай, – была такая мысль, но она запоздала.

– Что ж, теперь Тамерлан стал еще опаснее, чем был раньше, – забиваю я гвоздь по самую шляпку.

– Поверь, Бастет, если мне снова представится возможность бросить его с большой высоты, я не премину ею воспользоваться.

– Она больше не представится.

Меня молоком не пои, дай обвинить других.

А ведь забавно: стоит кого-то в чем-то упрекнуть, как обвиненный тут же вспоминает давние упреки своих родителей и близких и принимается инстинктивно просить прощения.

Мой вам совет на случай, если вам тоже когда-нибудь доведется властвовать: без колебаний, по любому поводу обвиняйте других. Особенно если неправы вы сами.

Я закрепляю свое преимущество:

– Подумать только, если бы ты не дал маху, то мы бы смогли, наконец, зажить спокойно.

Мой спаситель опускается на плечо Романа со словами:

– Прямо не знаю, как мне исправить эту оплошность…

– А ты подумай, – напираю я.

– Я бы мог, например, слетать за подмогой.

– Какая еще подмога?

– Насколько я помню, Артур, король свиней, согласился с вашими доводами насчет исходящей от крыс угрозы. Попробовать привести его сюда?

Он прав! Вот оно, решение: король Артур со свиньями! Он знает и понимает нас, за ним солидная военная сила.

Впрочем, я не спешу демонстрировать энтузиазм.

– Одних свиней будет мало. Нужны и другие союзники.

– Прежде чем попасть в «Сосисину», вы наверняка встретили кого-то еще, – предполагает попугай.

– От кошек с водокачки ждать нечего, – говорю я с сожалением.

– Как и от религиозных фанатиков, даром что они люди, – горюет Пифагор.

– А собаки? Собачья деревня была за нас, – вспоминает Натали.

– Еще была соколиха. – Теперь, видя, каким подспорьем могут стать воздушные силы, я полагаю, в наших интересах было бы связаться с той милейшей хищной птицей. – Слушай, я объясню, где ее искать.

Какаду, явно встревоженный, топорщит хохолок.

– Тут такое дело… У нас, попугаев, с соколами неважные отношения.

– Это не просто сокол, а соколиха, обязанная мне жизнью. Расскажи ей обо мне, опиши меня – и, думаю, ты ее убедишь.

– Сначала надо к ней приблизиться…

При одной мысли о встрече со своим естественным врагом-хищником какаду в испуге хлопает крыльями.

– В твоих интересах нам помочь, Шампольон. Учти, я теперь знаю, как ты добился этой встречи: ты разболтал Тамерлану, что у нас ЭОАЗР!

Пристыженный, он опускает голову.

– Это правда, мне нет прощения. Я счел это способом организовать переговоры в лодке, вот и…

– Вот и результат.

– Простите меня!

Что толку постоянно просить прощения? Исправление ошибок – вот что приносит результат.

– Знаешь, Шампольон, я уже наговорилась со своим худшим врагом, теперь твоя очередь: лети к соколихе! И лучше не заставляй нас всех думать, что ты не только неуклюжая, но еще и трусливая птица.

Он топорщит перья.

Я задела его за живое.

Теперь он расправляет свой хохолок с желтым гребнем – это способ принять более внушительный вид.

– Я постараюсь.

– Итак, собаки, свиньи, соколиха. Кто еще сумеет нам помочь? – спрашивает Пифагор.

– Вдруг в Орсе остались ученые, спрятавшиеся от бородачей?

Шампольон кивает:

– Хорошо, я посмотрю, что можно сделать. Так или иначе, я вам гарантирую привести максимум через три дня подкрепление для прорыва крысиного кольца.

Белый какаду взмывает в воздух и устремляется на юг. Мы возлагаем на его миссию большие надежды.

Я оглядываюсь и отчетливо различаю на другом берегу крысиного царя, уставившегося на меня с явной насмешкой.

Реагирую на это сугубо по-человечески, презрительной выходкой, которую подсмотрела по телевизору: показываю ему язык.

– Прекрати свои провокации! – мяукает Эсмеральда. – Во время бойни на острове Сите я видела его во главе крысиного войска. Это не просто враг, это воплощение смерти и разрушения. Пока этот белый красноглазый крысеныш не сдохнет и не будет завален камнями, нам не спать спокойно.

62. Проклятие могилы Тамерлана

На надгробии Тамерлан была высечена фраза: «Тот, кто потревожит мою могилу, навлечет на себя столкновение с захватчиком еще страшнее меня. От моего возвращения на свет содрогнется мир».

В Советском Союзе к этому проклятию отнеслись как к средневековому суеверию. В 1941 году диктатор Иосиф Сталин поручил археологу и судебно-медицинскому эксперту Михаилу Герасимову, известному антропологу, возглавить группу ученых, работавшую в мавзолее Тамерлана в Самарканде (Узбекистан).

Жители города предостерегали русского ученого о старинном проклятии, связанном с могилой, но он отмахнулся от них и установил там приборы. Вскрытие мавзолея и могилы произошло 20 июня, всё фиксировали кинокамеры. Герасимов извлек кости, сложил из них скелет и даже восстановил вероятный облик Тамерлана. Получила подтверждение хромота великого завоевателя. Рост Тамерлана равнялся 1 метру 72 сантиметрам – он был довольно высоким для той эпохи и особенно для монгола.

Спустя два дня, 22 июня, немецкий диктатор Адольф Гитлер вторгся в Россию с трехмиллионной армией.

Началась операция «Барбаросса», названная так в честь императора Германии Фридриха Барбароссы (1122–1190), предводителя крестоносцев, погибшего при попытке освобождения Иерусалима. По легенде, он не умер, а спит в скале и пробудится, когда придет время возглавить борьбу за возвращение Германии былого величия.

С 1940 года, когда план операции «Барбаросса» был утвержден, его держали в секрете, поэтому совпадение – вскрытие могилы Тамерлана и нападение нацистов – производит гнетущее впечатление.

Операция «Барбаросса» привела к гибели двадцати миллионов жителей СССР (Тамерлан погубил «только» 17 миллионов…).

В конце концов Сталин решил принять во внимание связанное с останками Тамерлана суеверие и в ноябре 1942 года приказал вернуть их в мавзолей.

Через считаные дни после этого Советская армия одержала, наконец, свою первую крупную победу – окружила группировку вражеских войск под Сталинградом.

Все это, вероятно, лишь совпадение, тем не менее с тех пор могилу Тамерлана никто не осмеливается тревожить.

Энциклопедия относительного и абсолютного знания. Том XII

63. Лишняя капля шампанского в бокале

Моя мать всегда говорила: «Никогда не откладывай на завтра то, что можешь заставить других сделать сегодня».

Не знаю, как вы, а я считаю, что бывают моменты, когда нужно действовать самой, но также выдаются и такие, когда нужно предоставить другим действовать вместо вас.

Я наконец-то отдохну, зная, что мои подданные будут в это время ублажать меня, их владычицу.

Наши оборонительные порядки нуждаются в укреплении. С этим отлично справляются наши слуги-люди. Что до повседневных забот, то я рассчитываю, что мои соплеменницы-кошки будут добывать мышей и прочий корм, а также наводить порядок вокруг. Наконец, надо решить насущную задачу – найти союзников. Но в этот раз о лазутчиках речи нет, вся надежда на то, что Шампольон сумеет оправдать оказанное ему высокое доверие.

Все мы разбредаемся по квартирам в многочисленных домах бывших жителей острова Лакруа.

В последующие дни особенно упорные крысы предпринимают попытки атаковать нас, проверяя работоспособность наших электрифицированных заборов. Так они убеждаются в непревзойденном технологическом гении нашего двуногого друга, профессора Романа Уэллса.

Проходит шесть дней.

На рассвете я разглядываю горизонт с крыши самого высокого дома на острове Лакруа. Ко мне присоединяются Пифагор, Анжело и Эсмеральда.

– Наберитесь терпения, – говорю я им.

– Наших врагов все больше и больше, – сетует Пифагор.

– Они получают помощь союзников, – ноет Эсмеральда.

– Мы всех победим, потому что мы сильнее всех! Мама, отпусти меня в отряд с моими друзьями! Благодаря владению кош-кван-до я обязательно принесу тебе голову этого белого крысеныша, который всем нам поперек горла! – восклицает Анжело.

– Шампольон не возвращается уже седьмой день. Он говорил о трех днях, и от него ни слуху ни духу. Что-то здесь не так, – стенает Пифагор. Повернувшись ко мне, он говорит то, чего я не желаю слышать: – Может, тебе следует уступить и отдать крысе то, что она просит?

– Что еще за речи? Помнишь фразу этого… Черчилля? Ты же сам ее мне цитировал: «Вы хотели избежать войны путем бесчестья. Теперь вы получите и бесчестье, и войну!» Видал, что произошло со сфинксом?

Он опускает уши и признается:

– Просто мне страшно.

Пораженчество Эсмеральды оказалось заразительным. Почему не все кошки так же отважны, как я? Надо что-то придумать.

– Кто-нибудь, принесите мне шампанского.

Все на крыше удивлены моей просьбой. Уже хорошо: я отвлекла их от невеселых мыслей.

– Решила напиться? – спрашивает Эсмеральда, всем своим видом показывая, что она в курсе, к каким последствиям приводят возлияния.

– Хочу проверить, действительно ли этот напиток, рекомендованный Вольфгангом, распахивает двери сознания и позволяет найти решения, недоступные на трезвую голову.

Пифагор обсуждает эту тему с Натали. Та рыщет в холодильниках ближайших квартир в поисках этого самого шампанского, которое, надеюсь, послужит мне ключом от духовных дверей.

Спустя несколько минут она возвращается с сообщением, что обнаружила бутылку.

– Качество оставляет желать лучшего, но что нашла, то нашла. Не обессудь, шампанское не охлаждено.

Посмотрим, сработает ли, узнаем, не напрасно ли Вольфганг так настаивал на своем, пока не испустил дух.

Служанка наливает для меня фужер. Я нюхаю. Запах противный. Хуже даже, чем в прошлый раз. Я опускаю в жидкость кончик языка. Отрава отравой!

Все равно выпью, чтобы меня посетили мысли. Надо сбросить оковы с мозга, распахнуть новое окошко, в которое влетит спасительное решение.

Надо!

В память о Вольфганге, за наше сообщество, за наше общее будущее.

Я должна, хочу, готова.

Я лижу жгучую жидкость и, преодолевая приступ отвращения (ни дать ни взять газированная моча!), залпом опрокидываю фужер с победной отрыжкой.

Ощущаю головокружение, тошноту и боюсь, что напилась яду.

Как бы Вольфганг не ошибся. Вдруг это действовало на него одного?

Все вокруг ходит ходуном, кружится все быстрее, в глазах рябит.

Такое ощущение, что пузырьки переместились из фужера мне в башку.

Вот и галлюцинации.

Я закрываю глаза.

В свое время созерцание планеты на снимке вызвало у меня оторопь. Вид статуи тезки, Бастет, вызвал синдром Стендаля. Полный фужер шампанского оказывает гораздо более сильное действие. Появляется ощущение, что я больше ничего не контролирую. Меня словно засасывает речной водоворот.

Что ж, решила расширить сознание – не останавливайся.

Я пью еще, потом способность отхлебывать меня покидает, я, икая, валюсь на бок. Мое сознание отправляется в полет…

Передо мной египетская богиня Бастет. Теперь я помещаюсь не у нее в голове, она сама стоит передо мной и говорит:

– Ты должна написать нашу историю. В этом твоя истинная задача.

– В виде компьютерного файла, странички в Интернете?

– Нет, ты напишешь бумажную книгу. Эта книга наделит тебя царской властью.

– А ты написала книгу?

– Нет, для этого я и перевоплотилась в тебя. Ты сможешь сделать то, чего не сделала я. Чтобы сообщить тебе об этом, я настойчиво стучалась в твое подсознание, являлась то во сне, то в виде интуитивных озарений.

– Я просто кошка, я не умею писать.

– У тебя есть таланты, которые позволят тебе справиться со всем. Это я подсказала Натали во сне, чтобы она нарекла тебя моим именем. Я устроила тебе встречу с Пифагором, единственным, кто благодаря «третьему глазу» знал обо мне. Тебе тоже сделали операцию, и теперь у тебя есть доступ к человеческим знаниям. На все это была моя воля. Это я вдохновила всех, чтобы воплотился мой проект – книга. Ты уже овладеваешь их словарем, уже способна формулировать абстрактные идеи. Тебе вообще небезразличны все эти понятия, цифры, смысловые тонкости… И все это ради того, чтобы появилась первая написанная кошкой книга – энциклопедия кошачьих знаний, обогащенная знаниями людей. Твоя книга, твое детище, твоя миссия!

– Написать книгу?..

– Конечно! Умение писать – величайшее могущество, какое только можно вообразить. Это сильнее власти, сильнее оргазма, сильнее побед в дуэлях и сражениях. Тот, кто оставил письменный след, имеет право надеяться на бессмертие своей мысли.

– Но…

– Брось свои «но». Послушай, ты, «будущее воплощение, не осмеливающееся развивать свой природный потенциал…»

– Я не позволяла вам…

– Оскорблять себя будущую? Смущать саму себя? – иронизирует она.

Египетская богиня, которой я была когда-то, смотрит на меня с высоты своего человеческого роста.

– ТЫ ДОЛЖНА ПИСАТЬ!

– Не сердитесь. Я вас слушаю.

– Ты хоть представляешь значение того, что совершишь, хотя бы для себя самой? Писательство упорядочит твои мысли, позволит им хлынуть могучим потоком, поднимет их на новую высоту. Оно вычистит из твоего сознания всю слабость, вскроет его истинную силу. Оно поможет тебе пережить несчастья, превращая их в Историю. Ты уйдешь гораздо дальше, чем ушла бы, просто размышляя или беседуя. Как писатель ты исследуешь забытые или скрытые уголки своего внутреннего мира. Ты увидишь, что простая интроспекция позволяет всего лишь коснуться понимания самой себя. Если не писать, то твои мысли остаются банальными, мимолетными, неполными, эфемерными. Ты довольствуешься малозначительными мыслишками, не представляющими особой ценности. Но стоит начать складывать свои чувства в фразы, как повысится твоя чувствительность. Ты превратишься в сверхчувствительное приемное устройство и в мощный излучатель.

Она тычет мне в грудь указательным пальцем:

– Что толку думать, если не закреплять свои мысли на письме? Ты думаешь без смысла, видишь без смысла, смысла нет в тебе самой!

– Я все понимаю, но ведь у меня нет ни рук, ни пальцев. Особенно прискорбно отсутствие отдельно расположенного большого пальца. Как же мне написать книгу, как уподобиться людям?

– Когда по-настоящему чего-то хочешь, то вселенная организуется так, что твое желание становится осуществимым. Я тебе помогу.

– И потом, мне грозит серьезная опасность. Мы обречены на гибель, крысы перегрызут всем нам глотки…

– Брось нести вздор! Всем видам на свете постоянно что-то угрожает. Уж поверь мне, опасности, угрожавшие в мои времена мне, были пострашнее этой твоей хвостатой мелочи. А теперь, раз ты вспомнила, зачем родилась, приступай к работе. Не трать больше времени на мелкие хлопоты, сотвори литературный труд, который сделает тебя (и меня) бессмертной. Так родится кошачья цивилизация. Цивилизация зиждется прежде всего на главной справочной книге! У людей были «Одиссея», Библия, Бхагавадгита, «Капитал», маленький красный цитатник, Пополь-Вух. А теперь тебе предстоит отлить наши ценности в повествование. Можешь назвать его, например, так: «Завтра – кошки».

– Дело в том, что…

– Не огорчай меня, Бастет. Ты – последний мой шанс на успех. Ты – моя девятая, последняя реинкарнация. НАПИШИ КНИГУ! Я ЭТОГО ХОЧУ. ЭТО ПРИКАЗ.

Она хмурится. Я в ответ лепечу:

– Как насчет нашего выживания прямо сейчас? Ты никак не можешь мне помочь?

– Повтори то, что однажды сделала: соверши побег по воздуху.

64. Культ Бастет

Первоначально богиня Бастет была местным божеством египетского города Бубастис («баст» – отсылка к Бастет). В 1887 году археолог Эдуард Навиль раскопал развалины посвященного ей крупного храма близ современного города Тель-Баста в 80 километрах северо-восточнее Каира.

В этом пышном храме имелся просторный открытый вольер для кошек. Жрецы кормили тысячи кошек, живших совершенно свободно. Эти же жрецы платили выкуп за кошек, подвергавшихся дурному обращению в соседних странах, чтобы вывезти их в Египет.

Начиная с шестой династии фараонов, в правление Пиопи II, этот культ получил широкое распространение.

Бастет считалась дочерью бога солнца Ра.

Она могла принимать два обличья: женщины с кошачьей головой и обычной кошки.

Она была одновременно богиней музыки, сексуального удовольствия и деторождения. Женщина считалась покровительницей всех женщин, так как обладала властью поощрять физическую любовь и одаривать детьми.

Бастет часто изображали доброй, тем не менее ей приписывали вспышки ярости в ответ на проявления неуважения.

Популярность этой богини поддерживали прежде всего посредством ежегодных празднеств в ее честь в огромном храме из красного гранита в Бубастисе. То был самый знаменитый праздник Средиземноморья. На этой церемонии все присутствующие египтяне переодевались в котов с заостренными ушами и длинными хвостами. Женщины наносили грим, чтобы стать похожими на кошек, и мазали кошачьей кровью открытые раны, которые сами себе наносили.

Греческий ученый Геродот, считающийся первым настоящим историком человечества, писал после посещения Египта: «Семьсот тысяч человек собираются каждый год в храме Бубастис для поклонения богине Бастет. Они с песнями, танцами, музицируя, сходили с лодок на берег. Мужчины играли на флейтах из лотоса, женщины били в бубны и барабаны, хлопали в ладоши. Все были переодеты в кошек. На берегу толпу охватывало ликование. Кошачьи трупы бальзамировали и клали в урны, которые помещали в подземные галереи города Бубастис. Потом все участники пили, раздевались и совокуплялись во славу богини Бастет».

Энциклопедия относительного и абсолютного знания. Том XII

65. План спасения

– Ну до, бидумала, гаг на пади?

У меня раскалывается голова. Мяуканье Пифагора гудит в мозгу, как колокол собора Парижской Богоматери.

Чего это он так надрывается?

Я накрываю голову лапами, пытаюсь заткнуть уши. Звук не прекращается – видимо, сиамец повторяет одно и то же. До меня доходят только обрывки.

– Ну, что, придумала, как нас спасти?

Я отряхиваюсь, подыскиваю слова, зеваю, чтобы расцепить челюсти, и выдавливаю:

– Да.

– Мы слушаем.

Все уставились на меня. Сдержу ли я обещание? Почему на меня возлагают столько надежд?

Потому что я их царица, они знают это, знали всегда. Вся моя жизнь – цепочка испытаний на пути к трону. Потом я буду править, а они – чтить меня за то, кем я стала.

Ее кошачьим величеством.

Что до писанины, то я не желаю подчиняться приказам одного из моих прежних воплощений. «Завтра – кошки»? С этим можно повременить, сначала надо разобраться с нынешней ситуацией «сегодня – крысы». Если крысы всех нас перегрызут, то не будет ни писанины, ни книги, ни царицы.

Эсмеральда, Пифагор, Анжело не спускают с меня глаз. Ожиданиям надо соответствовать. Пусть поймут каждое мое слово.

– Мы спасемся по воздуху, все до единого. Роман говорил о постройке дирижабля. Мы взяли из университета все необходимое для работы. Таково решение, явившееся мне в забытьи от шампанского.

Вижу, что всех раздирает недоверие и восхищение.

Знаю я, что у них на уме. Почему мы не сделали этого раньше? Потому что воодушевление от обладания островом, а потом страх нападения заставляли нас думать только об организации обороны, забыв о бегстве.

Я делаю шаг, другой.

Не сметь шататься!

Роман и Натали едят вместе. Это не случайно, я ничуть не удивлена. Продолжаются, пусть медленно, их брачные игры. Интересно, сколько времени им понадобится, чтобы заняться, наконец, любовью? День? Неделя? Месяц? Полгода? Год?

Но сейчас не до сантиментов, пора браться за дело, за строительство.

– Ро-ман!..

Осечка из-за пьяной икоты. Согласна, шампанское распахивает кое-какие двери, но при этом тормозит мысль, лишает равновесия, мешает сосредоточиться.

– Роман! Натали! Забирайте с кораблика все необходимое и принимайтесь за работу. Стройте дирижабль!

Почему каждое слово дается мне с таким трудом? И почему так стучит в висках?

– Я совершенно об этом забыл, – признается Роман.

И немудрено, если он, как и я, заметил, что люди теряют надежду по мере таяния запасов еды.

Дерзкий план – именно то, что придаст всем сил. Все мы принимаемся за подготовку бегства по воздуху. В строительстве участвуют даже кошки, сжимая инструменты зубами.

Все происходит в огромном зале катка. Крысы, сгрудившиеся на обоих берегах реки, не знают, что мы поглощены работой, поскольку ничего не видят.

Сшиваются листы кевлара. Объем дирижабля в десять раз будет превышать объем нашего первого монгольфьера. Тут же делают гондолу – и она будет гораздо больше ванны, в которой мы путешествовали, и без труда вместит всех наших кошек вместе с людьми.

Спереди и сзади гондолы Роман привесил по винту, которые, если я все правильно поняла, станут приводиться в движение вертящими педали людьми. Хорошо, что нам не придется зависеть от запасов горючего.

Наблюдая за сборкой дирижабля, я постепенно начинаю понимать, как все это заработает, для чего руль спереди и лопасти сзади.

Мне не терпится взлететь, расстаться с враждебным миром тех, кто обречен ползать, и снова увидеть землю с высоты птичьего полета.

Все мои слуги, не считая лентяя сыночка, не теряют времени зря.

Натали ткет длинное полотно. Я подхожу к ней, трусь лбом об ее ногу, чтобы оставить на ней свой запах, и с урчанием удобно устраиваюсь у нее на коленях.

Она запускает длинные пальцы в свои черные волосы и улыбается мне.

– Мне очень повезло, что мы с тобой можем беседовать, Бастет. Столько людей мечтают поболтать со своими кошками…

– А я думаю обо всех тех кошках, которые мечтали поговорить со своими слугами.

– Да, и я говорю себе: наконец-то мы поймем друг друга.

– Должна сказать вам кое-что, Натали. Здесь и сейчас, при всей необычности обстоятельств, я счастлива. У себя в квартире, с вами, мне тоже было хорошо, но с некоторых пор это чувство померкло, его вытеснил восторг приключений. При мысли, что мы улетим вместе за облака, чтобы спастись, я ликую. И вот что я хотела вам сказать: вы – достойная меня служанка.

– Что ж…

– Надеюсь, для вас это тоже приятная ситуация. Я всегда считала, что люди, состоящие у меня в услужении, тоже имеют право на кое-какие личные радости. Поэтому я позволила себе советовать вам ускорить совокупление с соплеменником. Но потом я поняла, что у вас в таких делах не спешат, а действуют постепенно. Я уважаю ваши обычаи.

Ее рука, гладившая меня, повисает в воздухе.

– Ты об этом хотела со мной говорить, Бастет?

– Скорее, о тех трех целях, которые вы для меня наметили: любовь, юмор, искусство.

Услышав мой ответ, она с облегчением переводит дух.

– Кажется, я кое-что поняла: лучший способ познания – не испытать что-то самой, а прочесть об этом.

– Извини?..

– Книги вызывают более сильные переживания, чем опыт. Когда что-то испытываешь, то не обязательно описывать свой опыт правильными словами. Специалист по словам, например, писатель, способен точно описать даже то, что видит совсем смутно.

– Ты первая, кто так это поворачивает. Тем более удивительно слышать такое от кошки.

– Когда мы сбежим в небо и наконец-то успокоимся, научите меня читать тексты из ЭОАЗР.

– Статьи?

– Нет, романы. Если я не ошибаюсь, статьи просто доносят информацию, эмоции же передаются только романами. Мне очень хочется увидеть описание всего того, что я смутно ощущаю на самом деле, в романе, где это переживает кто-то другой. Так мне будет понятнее. А потом, возможно, я сама смогу что-то такое рассказать, а то и написать. Такова отныне моя новая цель.

Глядя на меня, она реагирует наихудшим образом, какой я только могла вообразить, – она смеется. Теперь, когда я знаю, что такое смех, меня шокирует подобная реакция.

Она надо мной насмехается, думая, что кошка никогда не научится читать и писать.

Я не спешу гневаться и наказывать эту бесстыдницу: если ей предстоит меня учить, придется сносить ее насмешки.

– Вы научите меня читать, Натали?

– Я не знаю, с чего начать…

– С алфавита. Потом придет черед слов и фраз. Не притворяйтесь невеждой, все люди знают, как это делать.

Она перестает смеяться и силится что-то вымолвить, но тут ее зовет на помощь Роман Уэллс.

Надеюсь, она уяснила главное. Я хорошо ей польстила, это должно помочь.

Идет время, дирижабль обретает форму.

Шампольон не возвращается уже двадцать пятый день, когда Роман объявляет, что наш новый воздушный корабль, над созданием которого мы столько трудились, готов к взлету.

Гондола похожа на большую лодку, оболочка, которая, надувшись, потащит нас вверх, пугает своими размерами. Как раньше с монгольфьером, мы первым делом ищем идеальное место для старта. Таковым оказывается крыша катка.

Мы крепим гондолу к столбикам веревками, Роман подсоединяет баллоны с гелием и открывает газ, оболочка раздувается и приобретает не сферическую, а овальную форму, теперь она похожа на огурец.

Все дальнейшее происходит под контролем профессора Романа Уэллса, который, судя по его уверенному виду, ни капельки не сомневается в правильности каждого своего указания.

Все мы, кошки и люди, набиваемся в гондолу – люльку, открытую сверху. Дождавшись сигнала, Натали рубит канаты, и дирижабль взмывает ввысь, освободившись от земного тяготения.

В отличие от первого раза, мы не чувствуем нестерпимого жара горелок; гелий – это бесспорный прогресс.

– Готовься к невероятному переживанию, – говорю я сидящему рядом со мной Анжело. – Мы взлетим выше облаков, и тогда все дурное останется внизу.

– Мне не терпится на это взглянуть, мама!

Наш овальный летательный аппарат поднимается все выше. Выглянув за борт гондолы, я вижу ошарашенных крыс, все усилия которых заставить нас капитулировать обернулись ничем.

Не обессудьте, крысы, перед вами результат плодотворного сотрудничества двух цивилизаций, человечьей и кошачьей. Это как с огнем: технология позволяет нам преодолеть численный проигрыш.

Вижу внизу бугорок, на него вскарабкалась белая крыса.

Прощай, Тамерлан, приятно было познакомиться, еще приятнее было избежать твоих резцов. ЭОАЗР осталась у меня, я не готова ни отдать ее тебе, ни покориться.

Ты проиграл, я выиграла.

Дирижабль медленно поднимается.

Меня отвлекает странный звук: можно подумать, что по оболочке дирижабля ударила градина. Второй такой же звук.

Роман высовывает наружу палку с зеркальцем на конце – хочет увидеть, что происходит наверху.

– Голуби! – сообщает он. – Сотни голубей! Долбят по оболочке клювами, пытаются проткнуть!

Теперь птиц вижу и я: одни атакуют нас с разгону, другие, подражая дятлам, упорно колотят в одну точку.

Мы начинаем терять высоту.

– Никак нельзя им помешать?

– Нет, все происходит вверху.

– Почему на нас напали голуби? – недоумевает Анжело.

Подумав, я нахожу объяснение, но не смею его высказать.

– Они злы на нас, – объясняет за меня Пифагор, – потому что мы убили нескольких их сородичей при первом полете на монгольфьере.

– Так то в Париже, а мы в Руане, как они могли узнать? Они что, переговариваются на расстоянии? – удивляется Анжело.

Выходит, он не такой ограниченный, как я думала.

– Кто их знает? Возможно, они владеют неизвестным нам способом передачи информации. Во всяком случае, для них не секрет, кто мы.

Ничто не проходит безнаказанно, даже мелкие оплошности – если причислить к таковым убийство десятка голубей.

Ткань трещит, снижение ускоряется. К счастью, стоящему у руля Роману удается направить дирижабль почти в то же место, откуда мы взлетели. Удар о землю!

Крысы, поняв, что произошло, бросаются в воду – спешат воспользоваться неожиданной удачей.

Роману хватает присутствия духа, чтобы поспешно выбраться из гондолы, подбежать к рубильнику и запитать электротоком изгородь из колючей проволоки.

Нескольким крысам удалось еще до этого перебраться через нее, поэтому мы вынуждены вступить с ними в бой. Вскоре крысы обращаются в позорное бегство.

– Все пропало, столько труда коту под хвост! – восклицает Эсмеральда, наша мастерица говорить банальности. Но что за кота она, интересно, имеет в виду?

Мы помогаем друг другу покинуть помятую гондолу. При этом не меньше сотни голубей бомбардируют нас сверху своим липким пометом.

Мы вынуждены спрятаться в здании катка, крыша которого защищает нас от зловредных пернатых.

Пифагор вздыхает:

– У нас появился второй враг – голуби. К несчастью, их тоже очень много.

– Моя мать называла их летучими крысами. Не случайно теперь они в союзе с грызунами.

Чувствую, боевой дух нашего содружества изрядно пострадал от этой неудачи. Я на всякий случай предлагаю:

– Может, сделать клювоустойчивую оболочку?

– Ничего не выйдет, – отзывается Натали уныло. – Оболочка должна быть тонкой и легкой, а значит, ничего не стоит ее проткнуть.

– Как же нам быть? – не унимается Эсмеральда.

Уловив в ее голосе отчаяние, я пытаюсь ободрить свое войско:

– Надо дождаться подкрепления, которое приведет Шампольон. Дадим попугаю время.

Да, боевой дух моих друзей на нуле, но у меня пока нет других предложений. Нам очень пригодилась бы так называемая пилюля оптимизма – волшебное снадобье, которое люди делали после опытов над крысами.

Уже вечер, а я все сижу на крыше самого высокого дома и любуюсь идеально круглой желтой луной.

– Что теперь будет, мама? – тревожится Анжело.

– Успокойся, сынок, мы обязательно победим. Знаешь, почему? Потому что наш проект будущего – лучший. Так устроен мир: побеждает тот, кто дальше других заглядывает в будущее и предлагает самое гармоничное решение, какие бы негативные события ни происходили. Те, у кого есть воображение, всегда превосходят тех, кто ограничен своими привычками.

– Давай поконкретнее, про ближайшие часы и дни. Назревает бой с крысами. Разве не может он положить конец всем нашим мечтам о будущем?

– Война – лишь временная трудность.

– То есть?

– То есть эпизод, не оказывающий определяющего влияния. Выиграем мы или проиграем, все равно волна развития понесет нас дальше, тогда как крысы останутся порождением старого мира, основанного на жестокости и на получении выгоды от численного преимущества.

– Что же в этом хорошего?

– Я вот куда клоню, сынок. Они, крысы, а теперь и голуби, – это прошлое, а мы, кошки, – будущее. Фелисите рано или поздно будет диктовать миру свои правила. Значит, что бы ни случилось в ближайшие часы, мы уже одержали духовную победу.

– Духовную, но не материальную?

Отпрыск ловит мать на слове?

– Материя всегда немного отстает от духа.

– Думаешь, мы все умрем?

Иногда этого настырного недоросля одолевает невыносимый пессимизм. Такой же, какой бесил меня в его папаше.

Хотя, если вспомнить, что он был зачат в разгар бурной вечеринки, трудно сказать, кто его отец.

А может, то, что раздражает меня в родной кровиночке, – это дурное влияние Эсмеральды? В мое отсутствие она играла для него роль авторитетной взрослой кошки, и он, наверное, стал относиться к ней как к приемной матери.

Вот он, источник этой заразы – высокомерия.

Как ни странно, впервые увидев эту желтоглазую черную кошку, я сразу почувствовала, что она создаст мне проблемы. Феномен дежавю или женская интуиция?

Я утешаю сыночка, гладя его лапой по голове:

– Рано или поздно умрут все. Но я постараюсь, чтобы это не произошло слишком быстро. Хочу, чтобы мы успели заложить основы идеального будущего, этого упоительного плода нашего воображения.

– Каким ты видишь это идеальное будущее?

Вот тут я должна взвешивать каждое слово.

– Это будущее возникнет в результате коллективного обсуждения перспектив всеми видами, желающими мирной жизни для будущих поколений.

– Ты про людей и кошек?

– А также про собак, свиней, волков, баранов, про воздушный народ – птиц, про морской народ – рыб, про подземный народ – насекомых.

Сын уже смотрит на меня как на сумасшедшую, но я не останавливаюсь:

– Да, я забыла про растения.

– Это невозможно. Растения не разговаривают, у них нет глаз.

– А душа есть. А это самое важное.

– Ты уверена, что у растений есть душа, мама?

– У всего живого есть душа. Думаю, нами движет энергия жизни, она и есть наш общий знаменатель. Подключаешься к этому источнику – и замечаешь, что все мы связаны между собой или по крайней мере готовы к такой связи.

Глядя на меня, Анжело медленно двигает ушами. Его вибриссы чуть заметно подрагивают. Впервые у меня впечатление, что мой котенок понял, как сильно ему повезло с матерью.

– Кроме того, мне нужно будет убедить всех, что в наших общих интересах гармоничное функционирование всей системы, ее превращение в огромный слаженный организм.

– Что такое организм?

– Надо будет заразить тебя моим пристрастием к расширению словарного запаса. Организм – это живое тело из клеток.

– Ты хочешь, чтобы все живое стало связанным, как клетки одного тела?

– Во всяком случае, чтобы эти клетки больше не делились между соперничающими, завистливыми, враждебными, воюющими друг с другом, ворующими друг у друга энергию душами.

Он задумывается, и при этом у него мелко дрожит кончик хвоста.

– Выходит, мы победим крыс и всех их перебьем, чтобы они поняли, что такое коммуникация и гармония всех видов?

Я разочарованно вздыхаю.

– Лучше прекратим этот разговор, Анжело. Надеюсь, у тебя будет время все это обдумать. А сейчас оставь меня. Мне нужно побыть в одиночестве, чтобы найти стратегию выживания в ближайшие дни, – говорю я настолько спокойно, насколько только могу.

– Еще один вопрос, мама. Вот ты хочешь соединить всех общей коммуникацией. На крыс это тоже распространяется?

– Нельзя же вечно воевать! – Я глубоко вздыхаю. – Но обоим лагерям потребуется время, чтобы принять эту мысль. Отсюда важность работы над коммуникацией.

Анжело качает головой. Он не до конца убежден в моей правоте.

Он считает, что у меня бред: с его точки зрения, надо истребить всех крыс – и дело с концом. Учитывая ситуацию, я могу понять эту упрощенную концепцию.

Все-таки сын меня немного нервирует.

Думаю, материнская любовь – не возникает от природы, хотя именно так и считается. В реальности все по-другому. Наши дети – незнакомцы, и шансов найти с ними общий язык столько же, сколько с кем угодно еще.

Расставшись с сыном, я рыскаю по острову в поисках моего партнера Пифагора. Когда нахожу его, то вижу, что он спорит с Эсмеральдой.

О, нет, только не это! Только не он. Только не с ней.

Мне хочется затеять скандал, но я медлю.

Меня что огорчает? Что именно сейчас, после всех переживаний, мне не терпится для разрядки заняться любовью. Проще всего подыскать другого партнера. Но, как ни странно, вот этого мне совсем не хочется.

Ужас! Я привязалась к конкретному коту, а он в самый неподходящий момент точит лясы с моей заклятой соперницей!

Меня раздирают противоречия. Я могу предаваться фантазиям обо всем моем виде, даже обо всей моей планете, но при этом чуть что становлюсь мелкой эгоистичной собственницей.

Сейчас в самый раз было бы заглянуть в висящую у меня на шее ЭОАЗР, чтобы найти там решение проблем, которыми я сейчас озабочена: как не ревновать и как отразить натиск полчища из нескольких десятков тысяч злобных крыс, повинующихся одному грозному полководцу.

Буду честна с собой: вопреки всем своим высокопарным теориям о сострадании, эмпатии, всеобщей коммуникации, я сплю и вижу, как удавлю этого белого красноглазого крысеныша.

Тамерлан…

Такое впечатление, что в своих прошлых жизнях я уже много раз сталкивалась с этой зловредной душонкой. Он – старый мой знакомец из прежних времен. Он не просто враг, он давний враг.

66. Состояние дежавю

Обозначение «дежавю» предложил французский психолог Эмиль Бойрак в 1894 году в своем труде «Будущее психологических наук». Позже его популяризовал философ Анри Бергсон, назвавший это состояние воспоминанием о будущем.

Дежавю – это глубокое ощущение узнавания какого-то места, человека или ситуации, хотя на самом деле это совершенно невозможно, поскольку вы не бывали в этом месте, не встречали этого человека, не переживали этого опыта.

В зависимости от индивидуума дежавю может иметь разную степень точности, вплоть до интуитивного знания о будущих событиях, как если бы речь шла о воспоминании.

По мнению Анри Бергсона, состояние дежавю известно каждому второму. Особенно оно свойственно молодым людям, имеющим склонность к одержимости и истерии.

В своем труде «Толкование сновидений» Зигмунд Фрейд пишет, что состояние дежавю объясняется «уже приснившимся». Иными словами, сны позволяют нам исследовать параллельные реальности, совпадающие порой с нашей собственной.

Энциклопедия относительного и абсолютного знания. Том XII

67. Снег

Глядя в окно своей квартиры на острове Лакруа, я знакомлюсь с новым для себя явлением природы.

Идет снег.

Наблюдаю за опускающимися с неба хлопьями, завороженная этой невидалью.

Снег шел, наверное, всю ночь, потому что с утра все вокруг белым-бело, включая реку.

Я дрожу от холода. Скорее вниз, к остальным!

Мы собираемся у камина, люди кидают туда обломки столов и стульев.

Мне не жаль мебели: если нас поймают крысы, им будет не на чем нас распинать.

– Что скажешь о погоде? – обращаюсь я к Пифагору.

– Ничего хорошего. К опасности голодной смерти добавилась опасность околеть от холода, – встревает Эсмеральда.

– Я не к тебе обращаюсь.

Она удивленно умолкает. Люди, как я погляжу, тоже озабочены.

– Я ходил в разведку. Река за ночь полностью замерзла, лед достаточно толстый, чтобы по нему пройти, – сообщает Роман Уэллс. – Я читал, что в последний раз так же холодно было в декабре 1954 года.

– Крысы могут быстро пройти по льду плотной стаей. Вплавь они добирались до острова медленно, по одной, – нагоняет страху Натали.

– Надо ждать нападения, в этом нет сомнений, – вторит ей энциклопедист.

– Тем лучше. Полчища Камбиса мы рассеяли при помощи огня, одолеть полчища Тамерлана нам поможет лед, – уверенно говорю я.

Обожаю фразы, имеющие отношение к истории!

– Это как? – интересуется вредная черная кошка.

– Раз они будут наступать по льду, то нам достаточно будет разбить лед, когда они перейдут на него, и все они утонут в ледяной воде.

Я болтаю просто так, чтобы развеять негативный настрой, понимая, что осуществить такой план было бы очень непросто.

– Я поняла: мы все умрем, – стонет Эсмеральда.

Мы долго смотрим на снег, пока издали не доносится мяуканье:

– КРЫСЫ АТАКУЮТ!

Все занимают оборонительные позиции. Два десятка людей – все наши слуги – хватают то, что попадается под руку, чтобы отбиваться.

Роман сообщает, что увеличил напряжение тока в защитной изгороди.

Я выхожу наружу, не боясь снега, делаю несколько шагов и вязну в белой каше. Слышится треск.

У меня странное ощущение: как ни холоден снег, а лапы мне жжет. Я оставляю в снегу глубокие следы.

– Никогда в жизни так не мерзла!

Залезаю на крышу катка, чтобы понаблюдать за дальнейшими событиями.

Первая шеренга крыс с невероятной скоростью мчится к нашей изгороди из колючей проволоки, по которой пропущен ток, как будто они никогда ее не видели и ничего не боятся. Первую же крысу, касающуюся проволоки, разрывает в клочья, но остальных ее гибель не волнует. Крысы дружно кидаются на проволоку.

Они жертвуют собой, и гора трупов растет.

Десять, сто крыс гибнут от ударов током, но другие не останавливаются, как будто все происходящее предусмотрено планом их атаки.

– Нам не продержаться. Пора убегать, – делает вывод сиамец, тоже вылезший на крышу.

– Куда же нам бежать?

– Для начала заберемся на крышу самого высокого дома.

Анжело, Эсмеральда, Натали и Роман присоединяются к нам на террасе, откуда виден весь остров. Ситуация внизу развивается стремительно.

Благодаря первой волне, сотне крыс-самоубийц, появился своеобразный мост, позволяющий второй волне беспрепятственно перебраться через разящую током изгородь. Теперь ничто не мешает крысам развить наступление.

Заметив нас, они бегут ко входу в дом. Но Роман приготовил ловушку: он выливает из окна второго этажа несколько канистр бензина и, когда сотни крыс бросаются на лестницу, устраивает пожар. Вторая волна наступления, которую не остановило электричество, заблокирована огнем.

Но решимость крыс не ослаблена. Несколько крыс, объятых огнем, карабкаются все выше, преодолевая этаж за этажом.

– И долго мы сможем продержаться?

– Несколько часов. Но только если они не загасят пламя, навалив сотни трупов, как до этого завалили проволоку под напряжением, – отвечает Роман.

Глядя вниз, я убеждаюсь, что нам противостоит огромная, почти стотысячная армия.

Сто тысяч крыс против двухсот кошек и двадцати двух человек, спасающихся на последнем этаже самого высокого здания острова Лакруа.

– Будем биться до конца. Если они прорвутся, мы прыгнем вниз, чтобы они не смогли нас распять! – мяукает Эсмеральда.

Бесполезные стенания.

– А если попробовать перебраться по тросу?

Это предложение моей служанки Натали. Меня интересует любой вариант, обещающий счастливое избавление.

– Как это?

– Если протянуть трос от самой высокой точки острова к самому низкому месту на другом берегу, то по нему можно будет скользить, – объясняет Роман.

Теоретически это заманчиво, но практическое осуществление представляется мне сомнительным.

Роман заглядывает в пожарный шкаф и разматывает матерчатый шланг.

– Шланг достаточно длинный, – подает голос Пифагор.

Роман делает лассо и бросает его в направлении дымохода на крыше внизу. Но расстояние превосходит длину шланга минимум вдвое.

– Тут нужен дрон, – бормочет Роман. – Был у меня такой в лаборатории, жаль, не сообразил захватить…

За неимением лучшего он мастерит дротик и бросает его, но недостаточно точно, чтобы крюк зацепился за дымоход.

На наше счастье, на лестничной клетке продолжает бушевать огонь, сдерживающий бурую орду.

Внезапно до меня доносится птичий крик. Что-то знакомое…

Это же «моя» соколиха. Сначала я разбила ее яйца, а потом спасла ей жизнь.

Птица опускается рядом со мной и разражается тирадой на совершенно непонятном мне языке.

Наверное, Шампольон нашел ее и убедил лететь к нам на помощь. Ну, и где он, наш переводчик?

Как растолковать соколихе наше намерение?

Я сосредоточиваюсь и пытаюсь объясниться с ней телепатически.

Будь добра, возьми кончик шланга и перелети с ним вон туда!

Птица наклоняет голову.

Натали тоже сообразила, какая потрясающая возможность открывается благодаря появлению этой неожиданной союзницы. Она прибегает к универсальному языку жестов, сжимая зубами кончик шланга, по-птичьи машет руками, а потом показывает пальцем на дымоход дома напротив.

Соколиха знай себе качает головой и смотрит то на одного, то на другого.

Натали сует ей кончик шланга. Поколебавшись, соколиха хватает его когтями и перелетает через реку. Над крышей дома напротив она хлопает крыльями, зависнув на несколько секунд в одной точке, а потом выпускает лассо… которое падает рядом с дымоходом.

Не судьба. Нам попалась неловкая помощница.

Но соколиха не сдается. После нескольких попыток она все-таки накидывает петлю на дымоход. Теперь нам нельзя терять времени.

Роман делает из проволоки еще одну петлю, чтобы с ее помощью скользить по шлангу-тросу вниз. Он сам ее испытывает и успешно добирается, куда нужно. Там он совершенствует крепеж, после чего принимает на крыше одного за другим два десятка человек, каждый из которых совершает спуск над замерзшей рекой с мешком, где сидят десять котов и кошек.

Меня в компании Анжело, Пифагора и Эсмеральды переправляет моя служанка Натали.

Теперь пора уносить ноги.

Крысы уже добрались до верхнего этажа дома, откуда мы эвакуировались, и немедленно начинают перегрызать матерчатый пожарный шланг, послуживший нам тросом.

Последний человек, собравшийся преодолеть бездну с кошками за спиной, падает и разбивается о речной лед.

Я правильно поступила, что вызвалась переправиться в первых рядах.

До наших ушей доносится разочарованный свист крыс.

Я поворачиваюсь к соколихе.

Поразительное дело: пернатое существо, с которым у меня сначала складывались сложные отношения, стала нашей спасительницей. Это доказывает, что сочувствие может приносить пользу. Я даю себе слово развить этот талант для связи с представителями других живых существ: улавливаешь их отчаяние, потом приходишь им на выручку, а затем налаживаешь успешную коммуникацию.

Эту мысль мгновенно сменяет другая. Судя по всему, моя чудесная соколиха – единственная союзница, которую сумел завербовать Шампольон. Он так боялся эту хищницу, а в итоге только ее и смог уговорить.

Дом, на крыше которого мы находимся, раньше был магазином спортивного инвентаря. Наша молодежь догадывается воспользоваться коньками, чтобы быстрее передвигаться по льду реки.

Они встают на коньки и надевают вместительные рюкзаки, в которых нам, котам и кошкам, удобно и тепло.

Натали спускается на лед и выезжает на середину реки. Остальные люди, на счастье, тоже умеют кататься на коньках, поэтому не отстают от нас.

Холод не мешает наслаждаться скольжением.

На коньках человек мчится раз в десять быстрее, чем если идет пешком.

Мы минуем перегородившие реку баржи и устремляемся на запад.

Я высовываюсь из рюкзака. Ветер приглаживает мне шерсть, нос щекочут снежинки.

Меня восхищает легкость, с какой люди скользят по реке, превратившейся в зеркало.

– Скорее! – подгоняю я служанку. – Сейчас не время медлить, надо увеличить отрыв от проклятых грызунов.

Она набирает скорость. Не сомневаюсь, что именно мои идеи и решения позволили всем нам избежать смертельной опасности.

Что было бы, если бы я не смогла подружиться с соколихой? Лучше даже не думать о том, чем бы тогда все кончилось. Тем не менее у меня нет уверенности, что остальные мне признательны. Неужели все это для них в порядке вещей?

Внезапно Натали резко тормозит.

Нам преграждает путь стена врагов, я вижу круглые уши и острые, как клинки, резцы.

– Тамерлан предугадал, что мы обогнем баржи, – бормочет Пифагор. – До чего умен!

Крысы собираются у нас за спиной и на флангах.

– Нас окружают! – паникует Эсмеральда.

Мы сбиваемся в группу посредине реки, нас засыпает снег.

Все кошки выбираются из рюкзаков и занимают круговую оборону. Двадцать один человек прячутся у нас за спинами.

Крысы издали оценивают нас, мы – их. Натали протягивает мне бинокль.

Над морем бурой шерсти возвышается Тамерлан: его держат две крысы, стоящие на плечах четырех, а те стоят на плечах еще восьми. Эта живая пирамида позволяет крысиному царю обозревать все поле боя.

Я пытаюсь оценить силы неприятеля. Крыс, без сомнения, раз в десять больше, чем участвовало в битве за Лебединый остров. Тогда их были десятки тысяч, теперь – сотни тысяч.

Спасти нас может только чудо. И нам остается только одно: надеяться, что оно произойдет.

68. Катары

Движение так называемых катаров возникло в XII веке во Франции, в районе Тулузы.

Слово «катар» происходит от cattus («кот» на вульгарной латыни, отсюда английское cat). Противники стали называть катаров именно так, утверждая, что они целуют кошачьи зады в знак покорности Люциферу. Сами катары называли себя добрыми людьми.

Это было христианское течение, осуждавшее сребролюбие ватиканских пап.

Философия катаров восходила к раннему христианству, еще не познавшему вредного влияния духовенства Ватикана.

Катары поклонялись не кресту (символу смерти), а пеликану, сравнивая эту птицу с Христом, духовно воспаряющим над бренным миром.

Катаризм подразумевал безусловное почитание жизни (с запретом убивать не только людей, но и животных) и невинности. «Совершенным» (так катары называли своих священников) полагалось избегать половых связей. Катары были строгими вегетарианцами и соблюдали endura – длительный пост. Частная собственность была у катаров под запретом. Они были пацифистами, отвергали представление о дьяволе. Своих детей катары крестили не новорожденными, а в 13 лет – в возрасте, когда, как они считали, дети уже понимают смысл этого таинства.

В 1119 году римский папа проклял это движение на том основании, что endura – вид самоубийства, а отказ от половой жизни препятствует воспроизводству верующих.

В 1209 году папа Иннокентий III объявил катаров еретиками и обязал французского короля Филиппа Августа пойти на них крестовым походом, как на неверных. Королю это было весьма кстати, он и так хотел прибрать к рукам юг Франции.

В Тулузу прибыл папский легат для организации крестового похода против катаров. Но местный граф Раймунд VI принял в штыки идею о борьбе с собственными подданными, какими бы ни были их религиозные убеждения, тем более что предлагался поход христиан против христиан.

Папского легата убили. Узнав об этом, Иннокентий III решил отлучить Раймунда от церкви.

Этот крестовый поход против альбигойцев (теперь их называли так) возглавили бароны севера. Главным среди них стал Симон де Монфор, осадивший Безье. Захватив город, он перебил все его население. Последовала осада Каркассона, завершившаяся пленением и убийством виконта города. Все уцелевшее население лишили имущества и изгнали. После этого Симон де Монфор захватил город Альби. Его попытка завладеть Тулузой окончилась неудачей.

Желая мира, Раймунд VI решил прилюдно покаяться перед папой Иннокентием III и пообещал лишить катаров поддержки.

Его отлучение было отменено.

Последовала осада других городов, население которых обвиняли в пособничестве еретикам.

Бароны с севера завладевали землями южных графов и присягали королю Франции и папе, пославшим их на войну.

Война с катарами затянулась на 20 лет, привела к гибели миллиона человек и завершилась в 1244 году осадой и взятием замка Монсегюр в Пиренеях, где засели последние катары. Всех их, 215 человек, живьем сожгли на кострах.

Папскому легату приписывают знаменитую фразу о жителях Безье, не все из которых были катарами: «Убивайте всех, Господь узнает своих».

Энциклопедия относительного и абсолютного знания. Том XII

69. Кровь на льду

Не знаю, как вы, а я порой устаю воевать, доказывая свою правоту.

Так и хочется взмолиться: «Все пропало, прикончите меня и скорее все это сворачивайте. Прошу прощения за доставленное беспокойство».

Между прочим, мне бывает интересно, не я ли с самого начала ошибалась и не правы ли на самом деле мои враги.

Так и сейчас: глядя, как несчетные крысы наступают на нас, кучку выживших, я мучаюсь сомнениями.

Это и есть смысл истории? Наши враги должны победить, мы должны потерпеть поражение. Должно произойти худшее. Добро обречено на гибель ради торжества жесткой несправедливой системы, чуждой сострадания, чуждой юмора, чуждой искусства. Крысиной системы.

Должна признать, видя надвигающуюся лавину врагов, что море не вычерпать пригоршнями, а лапами и подавно. Это бурое полчище и есть живое море – мрачное, разрушающее все на своем пути.

Прощай, Пифагор, я искренне тебя любила.

Это я только думаю, но не произношу.

Удар! Первый вражеский строй обрушивается на нас со свирепой силой. Когти против резцов, лапы рассекают воздух, все кусаются, ранят друг друга, кричат и визжат. Где когти, где зубы – не разобрать.

Мы геройски деремся, решив как можно дороже продать свою шкуру. Над нами высятся люди-великаны, расшвыривающие крыс, пытающихся на них забраться. Применяя кош-кван-до, я мечусь между врагами и раздаю направо и налево удары, сопровождая их устрашающим мяуканьем. Но против такого количество крыс не устоять. Мы в меньшинстве и отступаем. Некоторые гибнут в бою.

И тут гремят выстрелы, потом залпы. Крысы в удивлении замирают, превращаясь одна за другой в фонтанчики крови и клочки шерсти: с южного берега по ним ведут меткую стрельбу.

Пальбу заглушают взрывы. Лед лопается, крыс сотнями поглощает черная вода.

Внезапная атака религиозных фанатиков! Два десятка бородачей выпрыгивают из остановившейся на берегу машины. Они разят крыс на бегу, используя огнестрельное оружие и гранатометы.

Как они узнали, где нас искать?

Шампольон!

Поразмыслив, я решаю, что больше некому было их позвать. Видимо, попугай искал помощи, где только мог, как и обещал. А поскольку я велела ему отыскать людей, он так и сделал, вот только привел не тех, кого я ждала.

Религиозные фанатики примчались за ЭОАЗР.

Вокруг нас бородатые люди палят как оголтелые и швыряют гранаты в скопище крыс. Потом все начинает происходить словно в замедленном темпе.

У меня на глазах люди, которых я не люблю, сражаются с крысами, которых я еще сильнее не люблю. Жизнь порой преподносит сюрпризы: иногда ваши враги принимаются крошить друг друга.

Чья-то рука сгребает меня за шкирку, поднимает и уносит.

Бородач!

Они смекнули (а может, им разболтал Шампольон), что у меня на шее висит ЭОАЗР.

Я бы рада оцарапать или укусить грубияна, но попробуй сохранить достоинство, когда тебя держат за шиворот! Поневоле вспомнишь детство, когда мать переносила тебя так с места на место.

Так всегда бывает в такие мгновения, это глубокий условный рефлекс, нечто похожее испытываешь, когда смотришь на завораживающую красную точку лазерной указки или рулон туалетной бумаги (не могу отказать себе в удовольствии его размотать).

Бородач несет меня на вытянутой руке, потрясая, как трофеем.

Тамерлан, издали наблюдающий за происходящим, свистом отдает приказы, указывая на меня. Крысы тут же бросаются за нами в погоню.

Всем нужна я!

Религиозный фанатик бежит по речному льду. Слева появляется бык, он опрокидывает похитителя, тот разжимает хватку. Я свободна. Узнаю быка: это участник корриды, с которым я познакомилась у свиней.

Над быком носится Шампольон – не иначе, это он указал ему, где я.

К попугаю и быку спешит подкрепление – сотня свиней с фабрики «Сосисина» во главе с нашим адвокатом Бадинтером. Здесь же собачья свора под предводительством бордер-колли.

– Шампольон! Я знала, что у тебя получится!

Мысленно же я добавляю:

Можно было и побыстрее!

Дальнейшее трудно описать. Начинается великая схватка. Крысы решительно нападают на бородачей, и тем приходится туго. Некоторые ударяются в панику и швыряют гранаты куда попало, от взрывов ломается лед, крысы съезжают в полыньи и тонут в ледяной воде.

Собаки, свиньи и бык, пользуясь неразберихой, атакуют крысиные орды и местами рассеивают их.

Все ищут меня, как мяч на футбольном поле (или мышь в матче по кош-болу). Разница в том, что игровое поле сейчас – это гладкое белое полотно замерзшей реки, а команды противников – несколько десятков тысяч игроков, представителей разных биологических видов, а мяч – ваша покорная слуга.

Расстреляв все свои боеприпасы и метнув все гранаты, бородачи кромсают крыс клинками, прорубая в густой массе бурой шерсти кровавые бреши.

В какой-то момент Анжело, Пифагора и меня окружает сотня крыс. Спасение принимает обличье Натали, примчавшейся по льду на коньках. Она умудряется схватить меня и утащить с поля битвы.

Служанка у меня что надо!

За мной гонятся другие бородачи. У них нет коньков, они неуклюже ковыляют по льду, то и дело поскальзываясь и падая.

В конце концов у меня возникает подозрение, что напрасно я не отдала ЭОАЗР Пифагору.

А вот и он, легок на помине!

– Хочешь забрать ЭОАЗР? – мяукаю я.

– В данный момент ты отлично справляешься сама, мне с тобой не сравниться.

Вот трус!

Натали бежит, держа меня, как раньше бородач, на вытянутой руке, но нас преследуют по пятам сотни крыс. Их затаптывают появившиеся откуда-то свиньи.

Я узнаю Бадинтера и понимаю по выражению его рыла, что мне надо пересесть на него. Вонзаю когти в его шкуру для лучшего сцепления, и он переходит в галоп, развивая толстыми ножками приличную скорость, потому что почти не скользит по льду. Выбравшись на заснеженный берег, он припускает еще шустрее.

Но бурая нечисть тут как тут.

Бадинтера уже покидают силы, крысы вот-вот вцепятся ему в окорока.

– Осторожно, нас настигают! – предупреждаю я.

Но он не понимает моего мяуканья.

Остальные свиньи инстинктивно собираются вокруг нас, к ним присоединяются кошки и собаки, сбиваясь в плотную защитную группу.

Не думала, что смогу собрать вокруг себя столько сторонников!

Я решаю слезть со своей загнанной, потной свиньи. Дальше я сама.

Вокруг крики, вопли, звуки ударов, предсмертный хрип. Стоны раненых смешиваются с боевыми кличами тех, кто только бросается в бой.

Я тоже даю себе волю: прыгаю, кусаю, рву на части, уворачиваюсь от разинутых пастей и от разящих хвостов.

Но и я не двужильная, мной овладевает усталость, а враг так и не утратил численное превосходство.

К счастью, спасение не заставляет себя ждать. Теперь в роли спасителя выступает бык, приглашающий меня к себе на спину. Я вцепляюсь ему в загривок, как раньше в загривок Бадинтера, он опускает голову и врезается в крысиное месиво, чтобы топтать его, поддевая крысу за крысой на острые кончики рогов. Бык – впечатляющая боевая машина, мало уступающая льву Ганнибалу.

В самый разгар боя я вдруг вижу Тамерлана, по-прежнему возвышающегося на своей живой пирамиде. Мы обмениваемся взглядами, его красные глаза смотрят в мои зеленые, мои зеленые – в его красные.

Я бы приказала быку затоптать Тамерлана, но, увы, не владею бычьим наречием, а все попытки установления с ним телепатической связи обречены на неудачу: он слишком взбудоражен, чтобы отреагировать.

Ситуация тем временем усложняется: снегопад усиливается, видимость ухудшается. Время играет на руку крысам: их полку неуклонно прибывает, они могут постоянно бросать в бой свежие силы.

Крысы гроздьями виснут на ногах моего быка, сковывая его движения. Не дожидаясь, пока меня сцапают, я спрыгиваю с быка и мчусь по заснеженному берегу реки.

Разок оглянувшись, успеваю увидеть, как моего рогатого друга захлестывают бурые волны зубастых врагов. Бедняга падает на колени, валится на бок.

Прощай, бык, ты был героем и бился до конца.

Крысы грозно наступают.

Мне холодно и страшно. Но я все равно намерена дорого продать свою шкуру и до последнего вздоха защищать ЭОАЗР, висящую у меня на шее.

Шампольон пикирует на меня и хочет поднять, но он переоценил свои силы. Крысу, вроде Тамерлана, он еще способен оторвать от земли, но с большой кошкой ему не справиться. Он делает несколько попыток, а крысы тем временем наступают, обнажив резцы.

– Ты сделал все, что мог, Шампольон, но это превыше твоих сил.

Попугай упорствует, что-то крича при этом на незнакомом мне языке. Оказывается, это был призыв, обращенный к соколихе. Та, только что кружившая над полем боя, снижается и цепляет меня когтями.

Я стремительно взмываю ввысь.

На свое счастье, я не очень тяжелая. Хорошо, что в последнее время я не переедала, следя за фигурой, иначе мне бы несдобровать.

Надо мной хлопают крылья хищной птицы. Взгляды тех, кто внизу, устремлены на нас. Я пытаюсь принять приличную позу, чтобы не уронить свое царственное достоинство.

Снова я несусь по воздуху, но теперь не на монгольфьере и не на дирижабле – меня подняла вверх птица. Впору задаться вопросом, не в небе ли находится дверь идеального выхода из любой ситуации.

Конечно, когда тебя несут в когтях, это причиняет боль, но сейчас не до капризов. Я хочу одного: чтобы соколиха не разжимала когтей. Мы летим навстречу снежной вьюге.

С высоты я хорошо вижу диспозицию на поле боя. Свиньи перегруппировались и оказывают упорное сопротивление. Собакам удалось объединиться с кошками и с людьми с острова Сите и тоже выстроить надежную оборону.

Бородачи отступают к своим машинам. Наверное, у них кончились боеприпасы.

Соколиха несет меня на крышу высокого здания в восточной части Руана.

Вот я и на крыше. Рядом опускается Шампольон. Он клохчет на соколином языке, моя спасительница отвечает. Попугай поворачивается ко мне:

– Она знает от меня о ценности ЭОАЗР. Теперь она просит, чтобы ты не забыла поделиться этим наследием человеческих знаний с соколами. Я ответил, что ты обещала передать знания, которые носишь на шее, многим видам, так почему бы не добавить к списку соколов.

Метель усиливается, у меня зуб на зуб не попадает. Мы решаем покинуть крышу и согреться в квартире ниже.

– Мы с госпожой соколихой останемся здесь, – говорю я Шампольону, – а ты проверь, что творится на поле боя.

Он послушно улетает. Наконец-то я могу перевести дух.

Молодчина попугай и впрямь потрудился на славу.

70. Как шутят попугаи

Человек приходит в птичий питомник и говорит, что хотел бы приобрести говорящего попугая.

Продавец предлагает красавца за 100 евро, второго, еще красивее, за 200, третьего, совершенно великолепного, за 500 и, наконец, ощипанного серенького замухрышку за 1000 евро.

– Почему такой разброс цен? – удивляется покупатель.

– Тот, что за сто, бегло говорит по-французски, тот, что за двести – по-французски и по-английски.

– Интересно. А попугай за пятьсот евро владеет пятью языками?

– Именно так: французским, английским, немецким, испанским и китайским.

– В таком случае, серенький – полиглот с десятью языками?

– Нет, месье, этот не знает ни одного, только клохчет да посвистывает.

– Почему тогда такая дороговизна, раз он стар, уродлив и не говорит ни на одном языке? – удивляется покупатель.

– Дело в том, что остальные трое называют его «босс».

Энциклопедия относительного и абсолютного знания. Том XII

71. После боя

Бывают моменты, когда надо блистать перед всеми, а порой лучше не высовываться и ждать, пока остальные друг друга поубивают.

Мы с соколихой прячемся в брошенной людьми квартире. Сначала мы смотрим друг на друга, потом я закрываю глаза и снова предпринимаю попытку телепатического общения. Сосредоточившись, вымучиваю следующее сообщение:

Благодарю, ты спасла не только меня, но и все знания людей, которые я ношу на своей шее.

Она удивлено вертит головой – чувствую, силится понять. Я мысленно продолжаю:

Само собой, я поделюсь знаниями из ЭОАЗР с тобой и со всеми желающими, кроме крыс, разумеется.

Она таращит на меня то один, то другой глаз.

А еще я хочу попросить у тебя прощения за то, что разбила твои яйца. Теперь, после нашего знакомства и после того, как ты меня спасала, проявив самоотверженность, мне стыдно, что я уничтожила почти все твое потомство. Хорошо, что хотя бы одного оставила.

Она разевает крючковатый клюв, демонстрирует язык, похожий на желтого слизняка, и издает звуки, которые я толкую следующим образом:

Твоя правда, Бастет. Это в прошлом, не будем об этом.

Мы долго ждем.

Наконец, возвращается Шампольон, весь в снегу. Он так долго отряхивается, что я не выдерживаю и прерываю его туалет:

– Ну, чья взяла?

– Продолжению боя помешал снегопад. Холод и плохая видимость остудили пыл противников, и они рассеялись. Думаю, Тамерлан утратил интерес к взаимному смертоубийству, когда узнал, что тебя унесла соколиха. Его войскам осточертело без толку морозить лапы на льду.

Попугай топорщит и снова складывает свой хохолок. Мне нравится, когда он так делает, получается симпатично: птица за секунду превращается в цветок.

– Значит, победитель не определился?

– В шахматах (хозяин обучил меня этой игре) такая ситуация называется «пат».

– Где Анжело, Пифагор, Эсмеральда, Натали, Роман?

– Для этого я и прилетел: Роман попросил меня кое-что тебе передать. Он назначает тебе встречу на набережной в порту Гавра. Ну, знаешь, это город, расположенный там, где река впадает в море. Чтобы туда попасть, достаточно следовать вдоль Сены вниз по течению. Я тебя провожу. Роман уточнил, что там, в порту, надо найти пристань со старыми парусниками.

– Как же доберутся до Гавра они сами? Река скована льдом, на корабле по ней не проплыть.

– Они нашли несколько заправленных грузовиков и все в них погрузились.

– Хватило места всем двумстам кошкам и двадцати людям?

– Мы понесли потери. Кошек осталось сотни полторы, а людей от силы дюжина.

– Что со свиньями и с собаками?

– Одни погибли, другие отправились к себе. Остались немногие, их погрузили в машины.

– Сколько именно?

– Десяток свиней, включая Бадинтера, и десяток собак, в том числе бордер-колли, в конце концов назвавший мне свое имя: хозяин нарек его Наполеоном. В общем, нам тоже надо торопиться. Как только снегопад ослабеет, придется трогаться с места.

В знак готовности я облизываю себе лапы.

– Лучше все-таки дождаться окончания снегопада, – продолжает Шампольон. – Нельзя забывать о новом серьезном враге – голубях. Из их воркования, которое я подслушал, без сомнения вытекает, что Тамерлан заключил с ними союз.

– Ты, значит, владеешь еще и голубиным языком?

– Мне нетрудно их понять, ведь я – птица. Голубиный язык состоит, в основном, из горловых звуков.

– Как же Тамерлану удалось их уговорить? Он же по-голубиному ни бум-бум.

– Думаю, он общался с ними на смеси базовой телепатической связи и языка жестов. Когда мысленное общение происходит на волне одинаковой длины, этого достаточно.

Вот это да, мой худший враг преуспел там, где потерпела неудачу я. Надо будет освоить язык жестов, он дополнит мои навыки общаться при помощи телепатии.

– В небе кишат шпионы, чья цель – найти тебя, Бастет. Мы больше не можем передвигаться открыто. Любой голубь, увидев тебя, найдет способ оповестить крыс.

Моя мать была права: голуби – настоящие летучие крысы.

– Соколиха защитит нас от голубей, – храбрюсь я.

Шампольон совещается с соколихой, потом переводит мне:

– Она говорит, что прилетела помочь тебе, но не может бесконечно оставаться с нами. Ей надо обратно, к ее единственному птенцу.

Это тот, что вылупился из сохраненного мной яйца. Если бы я знала, к чему это приведет, то могла бы избавить мать от ее «семейных обязательств».

– Конечно, понимаю, – вежливо говорю я.

Сказано – сделано: соколиха, сочтя свою миссию завершенной, взлетает с подоконника распахнутого окна и исчезает в снежной мгле.

– Ей снежинки нипочем?

– Ее крылья гораздо сильнее моих. Она может взлететь выше облаков. Мне о таком не приходится даже мечтать.

– Вот мы и остались одни, Шампольон, ты да я, – с грустью вздыхаю я.

Попугай наклоняет голову, чтобы узнать, что происходит за окном.

– Надо дождаться улучшения погоды, – говорит он.

Не могу не прийти к выводу, что все недавние события позволили начать взаимодействовать видам, прежде считавшим друг друга совершенно чужими.

Началось с людей и кошек, потом добавились собаки, свиньи, быки, соколы, попугаи. Война принесла с собой катарсис, заставивший преодолеть привычки и проявить интерес к другим. Даже крысы были вынуждены признать, что самостоятельно им не выиграть, поэтому надо объединиться с непохожими на них существами, о которых они раньше ничего не знали. И все это благодаря мне. К тому же только я, я одна говорила с крысиным царем. Это у меня на шее висит ценнейший в мире предмет.

– О чем ты задумалась? – спрашивает Шампольон.

– О том, что все происходящее идет нам на пользу. Даже когда ситуация кажется безвыходной, мы получаем толчок к развитию, а из несчастий извлекаем пользу.

Он приподнимает крылья.

– Лично я предпочитаю счастье, ничего другого мне не нужно, – заключает он.

В нем говорит ограниченность. Счастье спит, несчастье бдит – где ему уловить такие тонкости! Ему подавай покой, как всем пацифистам, вроде Пифагора. Конфликт стимулирует отвагу и ум; мир – это для лентяев.

Но делиться этой мыслью с другими следует осторожно, иначе получится поощрение дурацкой воинственности в стиле Анжело.

Мы долго ждем. С наступлением ночи снегопад постепенно унимается.

– Вперед! – наконец командует какаду. – Не забудь: услышишь хлопанье крыльев или воркование, увидишь издали голубя – сразу прячься.

Мы выходим на заснеженные улицы Руана. Прикасаясь подушечками лап к мокрому снегу, я испытываю странное ощущение. За мной тянется полоса глубоких следов. Я стараюсь не слишком удаляться от стен домов, чтобы быть менее заметной сверху.

Если бы мне раньше сказали, что я буду бояться голубей…

Шампольон слишком болтлив, чтобы долго молчать, поэтому предлагает тему для разговора:

– Ты знаешь писателя Жана де Лафонтена?

– Нет.

– Хозяин учил меня басням Лафонтена. Я должен был не только заучить их наизусть, но и понять.

– Почему ты о нем вспомнил?

– Лафонтен хорошо понял свою эпоху. Он не мог выражаться открыто – боялся королевского гнева, поэтому решил сделать героями своих басен животных и прибегнуть к аллегориям.

– Что такое аллегории?

– Способ представить все немного иначе. Например, в одной своей басне Лафонтен рассказывает про лису, встречающую ворону, которая держит в клюве что-то вкусное. Лиса заговаривает с вороной, осыпает ее комплиментами и в конце концов говорит, что у той, должно быть, приятный голос. Желая подтвердить догадку лисы, ворона открывает клюв и роняет еду, которую лиса с радостью подбирает. Смысл этой басни в том, что льстецов следует опасаться.

– На каком же языке разговаривали эти двое? Рядом был попугай-переводчик?

– Лафонтен обходит проблему коммуникации, подразумевая, что все животные, независимо от вида, друг друга понимают.

– Расскажи еще какую-нибудь его басню.

– В басне «Мор зверей» на животных нападает смертельная хворь, и они решают каяться по очереди в своих грехах. Каждый признается в своих преступлениях: лев сожрал газель, волк – барана, и так далее. Доходит до осла, который признается, что щипал траву. Все соглашаются, что это наихудшее преступление, и казнят осла.

– Ничего не поняла.

– Или история про стрекозу и муравья…

– Они тоже, что ли, обошлись без переводчика?

– Да, но…

Ни секунды не верю в эти россказни Лафонтена – так не бывает, правды в них ни на грош.

– Про кошек что-нибудь есть?

– А как же! Например, «Кошка, ласка и кролик». Так, кролик ссорится с лаской и просит кошку их рассудить…

– Зачем ты вообще заладил про этого Лафонтена?

– Подожди. Из его басен следует, что животные способны решать сложные политические вопросы. Вот куда я клоню.

– Это что же, в нашей жизни все, как в баснях Лафонтена, да?

– Совершенно в этом убежден.

– Басню про нас можно назвать «Кошки, крысы и попугай», – иронизирую я. – Не обижайся, Шампольон, но твой Лафонтен наплел, по-моему, невероятного вздора, не имеющего никакого отношения к нашему нынешнему положению.

Я попеременно смотрю то вниз, чтобы ни одна подлая крыса не проскочила, то в небо, чтобы не пропустить ни одного паршивого голубя.

Если встречусь с этим писателем, Жаном де Лафонтеном, говорю я себе, то обязательно объясню, что зря он растрачивает свое дарование на распространение разных врак. Я ему расскажу, как на самом деле общаются животные.

Телепатически, через переводчиков-какаду, путем подключения кабеля USB к «третьему глазу».

Внезапно над нами пролетает голубь.

Шампольон сразу соображает, как поступить: он издает крик, очень похожий на клекот сокола, – страшный, хищный, душераздирающий.

72. Средства отпугивания

С 1960 года насчитали 79 авиакатастроф, связанных с засасыванием птиц в двигатели самолетов.

В одной Франции за год происходит в среднем 800 столкновений самолетов с птицами. Пятнадцать процентов из них относятся к серьезным.

Поэтому с 1989 года во всех аэропортах Франции появилась должность «отпугивателя».

Так называют сотрудников, распугивающих птиц, которые могут появиться над летным полем. Сначала они пользовались только ружьями и громкоговорителями, из которых распространялись звуки, имитировавшие крики испуга разных видов пернатых, однако птицы привыкали к этому и прилетали снова. Тогда было решено прибегнуть к настоящим соколам: их стали выпускать в аэропортах, чтобы они разгоняли голубей, скворцов, чибисов, ворон, сарычей.

Энциклопедия относительного и абсолютного знания. Том XII

73. На море

Вот и Гавр.

Воздух так пропитан йодом, что у меня чешется в носу и саднит в горле от горечи. Мы ищем порт, ориентируясь по морским запахам. Там по хлопкам веревок и звону колокольчиков на ветру мы находим стоянку старых парусников.

Я впервые вижу море и поражена его необъятности.

Не знаю, доводилось ли вам видеть море. Если нет, то можете поверить мне на слово: оно производит сильное впечатление. Река местами тоже широка, но с морем не идет ни в какое сравнение.

Как бы вам это описать?

Море – это вода, расплескавшаяся во все стороны до самого горизонта бескрайним зеленым ковром. Ни вам деревьев, ни домов, ни дорог – вообще ничего. Одна вода, кругом вода – вот и все. Снежинки тают над морем, нисколько не меняя картины.

Это, конечно, поразительно, но нас главным образом интересуют корабли. Они гораздо крупнее речного трамвайчика, выше и красивее. Мачты некоторых соревнуются по высоте с деревьями. Светлые паруса на реях – что листва на ветвях.

Я шествую по причалу гаврского порта.

Внезапно мне в нос бьет знакомый запах.

Моча Пифагора!

Чувствую, мой товарищ по приключениям сообразил пометить окрестности в преддверии моего появления.

Я следую по его следам к синему кораблику. Над ним уже порхает попугай.

– Все тут! – радуется он.

Взбегаю по сходням на борт. Все верно, меня дожидаются уцелевшие в сражении на острове Лакруа: Пифагор, Анжело, Натали, Роман, Эсмеральда, хряк Бадинтер и даже бордер-колли, нареченный, как мне теперь известно, Наполеоном.

Первым на меня прыгает сынишка, ему не терпится облизать мне морду.

– Как ты долго, мама!

Он еще смеет меня упрекать!

– Надо скорее отсюда сматываться, мама. Не люблю корабли, – частит мой отпрыск. – И море не люблю. Как и запахи в порту.

Ничего себе начало!

– И вообще, тебе не мешало бы больше мной заниматься.

Кто бы сомневался, что это я во всем виновата.

Меня так и подмывает его отчитать, но я молчу, полагая, что это ничего не даст, особенно сейчас. Поэтому я поступаю по-другому: изображаю нежность к Анжело, пытаясь отыскать в своих генах пресловутый «материнский инстинкт».

Я награждаю его нежным лизанием, после чего ласково отодвигаю его лапой и трусь лбом об остальных своих друзей.

– Знаю, ты спросишь, сколько нас, – говорит Пифагор. – У нас теперь сто сорок четыре кошки, двенадцать человек, шестьдесят пять свиней и пятьдесят две собаки. А еще тебе следует знать, как называется этот корабль. Прошу любить и жаловать – «Последняя надежда».

Мы лижем друг друга – на случай, если подзабыли вкус.

Роман Уэллс проверяет, не потеряла ли я ЭОАЗР и не пострадала ли она.

Как я погляжу, мой ошейник занимает его несравненно больше, чем я сама.

Но наши приятные занятия прерывает крик Шампольона:

– Полундра! Крысы!

Не пора ли им оставить нас в покое?

– Убрать сходни! Отдать концы! Поднять паруса! – командует Натали.

Двенадцать человек на борту только этого, похоже, и ждали: они торопятся выполнить приказание моей служанки, которая, оказывается, хорошо знакома с тонкостями управления такого рода судами.

Сама она хватается за штурвал. Все остальные кидаются на корму – понаблюдать за надвигающимся неприятелем.

Вот и она, страшная бурая орда Тамерлана.

Я в очередной раз застываю, завороженная зрелищем этой разрушительной армии, не знающей преград. Над ней летит «воздушная поддержка» – сотни голубей. Не иначе это они выследили нас и привели сюда крысиные полчища.

Чтоб им пусто было, летучим крысам!

Голуби принимаются бомбардировать парусник своим вонючим липким пометом. Один такой снаряд падает мне на плечо, и я прячусь, чтобы поскорее привести себя в порядок. Но от этой зеленой дряни не так-то просто избавиться, я вынуждена выдрать у себя целый клок шерсти.

Шампольон разражается соколиным клекотом, но эта уловка больше не действует. Тогда он издает крик какой-то другой птицы.

Как ни странно, голубей он совершенно не пугает, зато привлекает не их, а каких-то других пернатых.

Он позвал чаек!

Появление толстых белых птиц с длинными клювами приводит голубей в смятение.

– Нашего полку прибыло! – радостно говорю я Шампольону.

Но растерянность голубей быстро проходит, и они готовы воспользоваться своим численным превосходством: наши враги дружно атакуют нескольких чаек и клюют их своими острыми клювиками.

Оказывается, в небе тоже у каждого своя территория.

Мы становимся свидетелями воздушного боя между голубями и чайками. Первые подвижнее, вторые тяжелее, одолевают то одни, то другие. Оружием в этом бою служат клювы, крылья, когти.

Вскоре выявляется преимущество морских птиц: они могут и высоко взлетать, и скользить в воздухе над самой водой, тогда как голуби ограниченны как в высоте, так и в скорости.

Чайки демонстрируют фигуры высшего пилотажа, увлекают голубей прямо в морскую пену, не боясь волн.

Наши паруса подняты и раздуты ветром, однако большая тяжелая посудина слишком медленно отваливает от берега, к тому же нам мешает разогнаться встречный ветер.

Самые отчаянные из крыс решаются на риск и кидаются в воду с намерением захватить наш корабль. Некоторые даже преодолевают вплавь расстояние, уже отделяющее нас от причала, и карабкаются вверх по обшивке…

Никогда не видела такого упрямого зверья! Тамерлан сумел воспитать из них фанатиков, не хуже двуногих, религиозных. Они не рассуждают, жизнь им не дорога, для них важно одно – угодить своему властелину.

Несколько нахлебавшихся воды крыс оказываются на палубе. Мы, кошки, при поддержке нескольких собак и свиней сражаемся с этими дерзкими тварями.

Анжело атакует самую мелкую и уставшую. Я бы предпочла, чтобы он выбрал, наоборот, самую крупную. Чтобы подать пример, я кидаюсь на крысу размером с кролика. Напрасно – сын не обращает на меня внимания, поскольку увлечен терзанием неподвижного плюгавого трупа.

Мы быстро расправляемся с крысиной командой самоубийц.

Те крысы, которые к этому времени еще барахтаются в соленой воде, слишком утомлены, чтобы попытаться залезть к нам на борт.

Я бегу на корму и встаю на задние лапы. Кажется, я вижу на пристани силуэт, белеющий на спинах покорных соплеменников.

– Я ЗДЕСЬ, ТАМЕРЛАН! – мяукаю я что есть мочи.

Вряд ли он поймет меня буквально, но общий смысл дойдет. Я завершаю фразу истошным «мяу» – именно так при других обстоятельствах я сообщаю окрестным котам, что у меня течка и что я предоставляю им честь принять надлежащие меры.

Сейчас это вопль победы.

Мне подвизгивает Анжело.

К нам присоединяются все остальные кошки.

В нашем коллективном мяуканье получает, наконец, выход все накопленное с момента бегства с Лебединого острова напряжение.

– МЯ-Я-ЯУ-У-У-У-У-У!

Наша «Последняя надежда» набирает скорость. Никакая атака нам больше не страшна: заслоном от голубей служат чайки, защитой от крыс – море. Вот он, желанный покой!

– Видела, мама, какой я силач? Можно будет потом еще поубивать?

Я отворачиваюсь от своего несмышленыша и иду к вцепившейся в рукоятки штурвала Натали. Глядя на горизонт, я задаю мучающий меня вопрос:

– Куда теперь?

– Предлагаю идти на остров Сен-Мишель, – отвечает Натали. – Благодаря крутым берегам его легко оборонять.

– Нет, это слишком близко, – возражает из-за моей спины Роман. – К тому же в отлив крысы смогут напасть на нас и там.

– Новая встреча с крысами нам не нужна, это большой риск! – вторит Роману Эсмеральда.

– Тогда – Нормандские острова, они дальше от континента.

– Тоже недостаточно далеко, – упрямствует энциклопедист.

– Тогда куда же плыть, в Англию?

– Нет, Тамерлан сможет туда попасть по тоннелю под Ла-Маншем.

Наш корабль славно разогнался. Нас с криками сопровождает стая чаек.

– Я знаю, куда нам плыть, – мяукаю я.

Все поворачиваются ко мне.

– В Нью-Йорк!

Я жду, пока смысл предложения дойдет до каждого.

– В Нью-Йорк? В Америку на паруснике? Далековато!

Не знаю, что она подразумевает под своим «далековато».

– Только там мы сможем быть уверены, что Тамерлану до нас не добраться. И потом, напомню вам, что стараниями ученых Нью-Йорк по-настоящему свободен от крыс: благодаря мощному ратициду там не осталось ни одной крысы. Если я правильно поняла Филиппа Сарфати, это теперь, наверное, единственное в мире место, где нет крыс.

– Бастет права, – поддерживает меня Роман. – Перемещаясь по Европе, мы рискуем напороться на бурую армию Тамерлана или на его конкурентов. Ты считаешь, что не сможешь пересечь Атлантику, Натали?

Моя служанка убирает со лба черные пряди, закуривает, глубоко затягивается. По-моему, для нее сигарета – способ сосредоточиться.

– До сих пор я ходила на яхтах не длиннее двенадцати метров, и только в Средиземном море.

– Что, есть опасность затонуть? – спрашивает подошедший Пифагор.

Я опережаю с ответом Натали:

– Гораздо страшнее была бы новая встреча с сотнями тысяч крыс и с тысячами голубей!

Натали согласно кивает и крепче берется за штурвал. Пифагор шепчет мне на ухо:

– Тем лучше, я всегда мечтал увидеть Америку.

– Почему?

– Прочел в энциклопедии, что в Северной Америке больше всего кошек, целых сто миллионов, не то что во Франции – каких-то десять миллионов.

Ценное дополнение. Мне уже не терпится встретить 100 миллионов кошек, обитающих в стране, вооруженной стопроцентным средством против крыс.

Парусник шумно режет волны, свежий ветер колеблет мою шерсть. Я чувствую, что расстаюсь со Старым Светом, погубленным крысами. Не завидую я оставшимся там кошкам, свиньям, собакам и людям!

Мне очень жаль, но я не могу спасти сразу всех.

Рядом со мной опускается Шампольон. Распуская и снова собирая свой хохолок, он важно произносит:

– Жан де Лафонтен придумал формулу, резюмирующую пережитое нами: «Что б ты ни делал, обсуди конец; так истый действует мудрец».

74. Жан де Лафонтен

Жан де Лафонтен родился в 1621 году в деревне Шато-Тьерри к северо-востоку от Парижа. Еще в юности он начал писать сказки, театральные пьесы и оперные либретто. Суперинтендант финансов Франции Николя Фуке, друживший с Лафонтеном, подал ему мысль осовременить басни древнегреческого баснописца Эзопа. Лафонтен разработал свою систему повествования, чаще всего начиная или завершая басню моралью.

«И в сердце льстец всегда отыщет уголок» («Ворона и Лисица»).

«У сильного всегда бессильный виноват» («Волк и Ягненок»).

«Не плюй в колодезь, пригодится / Воды напиться» («Лев и Мышь»).

«Нам помощь скорая подчас нужна в делах, / Но горе, коль она в руках у черепах» («Заяц и Черепаха»).

«Сам помогай себе, коль хочешь, чтобы Бог / Тебе помог» («Завязший воз»).

«…Медведя наперед убить, / А после этого уж можно / И мех продать, и пить» («Медведь и два Охотника»).

Лафонтен вдохновлялся текстами не только Эзопа, но и римских баснописцев Бабрия и Федра. Он также пользовался восточным наследием (басня «Рыбы и Баклан», как признавался сам Лафонтен, была навеяна индийским собранием сказок и басен «Панчатантра»).

Некоторые идеи он почерпнул в средневековом «Романе о Лисе», где говорится о победе хитрости над силой.

Свою первую книгу басен Жан де Лафонтен опубликовал в 1668 году, и она быстро завоевала популярность. Басни Лафонтена описывали не только проблемы французского общества и двора, но и все механизмы политического разложения.

Аллегории, использование образов животных, позволяли Лафонтену критиковать двор Людовика XIV и разоблачать ухищрения сильных мира сего, при помощи которых те подавляли слабых и пользовались их наивностью.

Незаметно для власти Лафонтен, проникший в самое сердце ее системы (Версальский дворец), будил умы.

Увы, успех покровителя Лафонтена – Николя Фуке вызвал ревность у короля. Тот повелел схватить министра и без всякого решения суда бросить в тюрьму. Все, кто трудился во дворце Фуке в Во-ле-Виконт (его повар Ватель, садовник Ленотр, архитектор Лево, музыкант Люлли, драматург и актер Мольер, а также сам баснописец) оказались во власти самодержца.

Лафонтен, верный другу, заступился за Фуке, сочинив басню «Лиса и Белка» (белка была символом рода Фуке). Людовик XIV, разгневавшись, отправил поэта в ссылку, но через несколько лет смилостивился.

«Я использую животных для вразумления людей», – объяснял Лафонтен. На закате жизни он сочинял эротические басни и проявлял себя как безбожник, поэтому ему было отказано в предсмертном отпущении грехов. Чтобы получить его, он был вынужден самолично сжечь свои сочинения, объявленные нечестивыми.

После смерти Лафонтена в 1695 году его басни неизменно входили в школьные программы во Франции и во многих других странах, наставляя и обучая мудрости молодежь.

Энциклопедия относительного и абсолютного знания. Том XII

75. Последняя надежда

Если хорошенько подумать, то я, наверное, не посоветую вам отправляться на берег моря и уж тем более плыть по морю в Америку.

Америка – это страшно далеко.

Болтаться непонятно где, когда вокруг только соленая вода и ничего больше, – это ужасно выматывает.

После отплытия из Гавра я не знаю покоя. У меня гадкое чувство, что даже если станет совсем невмоготу, то бежать будет некуда. Умение плавать не поможет: я бы удивилась, если бы мне удалось преодолеть вплавь достаточно большое расстояние.

Все-таки раньше у меня была водобоязнь, поэтому положение для меня невыносимое. Из головы не выходит картина «Плот “Медузы”». Вдруг то же самое ждет и нас? После голода на острове – голод в открытом море? Тогда мы все друг друга сожрем, и кошки не станут исключением.

Как же меня угнетает собственное воображение!

Перед моим мысленным взором разворачивается ровно то же самое, что рисовал себе выставленный в Лувре Жерико, когда работал над своим полотном, с той разницей, что вместо людей на плоту кошки, это они карабкаются друг на друга, чтобы махать белой тряпкой.

Воображение – опасная штука! Я придумываю на пустом месте несуществующие опасности – вероятно, чтобы совсем не раскваситься. По правде говоря, покой мне не по нутру. Пусть лучше жизнь бросает мне вызов за вызовом.

С другой стороны, от нескончаемых испытаний у меня возникла сверхчувствительность, даже паранойя.

Вот так, вся в своих думах, я плыву на «Последней надежде» по бескрайнему океану, как вдруг из одной каюты доносятся странные звуки.

Подкрадываюсь к двери – и что же я вижу? Совокупление моей служанки Натали с ее избранником Романом!

Наконец-то эти двое отбросили колебания, вызванные человеческим воспитанием, и дали волю своим животным побуждениям.

Возможно, это простое любопытство, а возможно, меня не перестает изумлять людская натура, но я, вывалив язык, застываю у иллюминатора.

Ко мне подкрадывается Анжело – ему обязательно надо уставиться туда же, куда и мне. Я не тороплюсь его прогонять. Если у меня и есть что ему передать, то это именно любопытство. Пока Анжело будет интересовать все неведомое, он не превратится в полного глупца.

Мы молча таращимся на парочку в каюте.

Да уж, любовь у людей – это нечто! Особой радости они не выказывают, уж больно сдержанны. Такое впечатление, что они сосредоточены на анализе своих ощущений, а не на восторге от них. Никогда не видела таких гримас!

Если говорить о позах, то в этом они сильно ограничены из-за своей негибкости. Например, Натали, как я погляжу, не может закинуть ноги себе за уши (а ведь это непременно позволило бы ей испытать новые ощущения). Что до мужского члена, то он, как мне удается подсмотреть, гладкий, как у сфинкса, и полностью лишен шипов.

При этом оба, похоже, довольны своим совокуплением. Натали дышит все громче, а потом переходит на мышиный писк, который лично мне кажется смехотворным (почему бы ей не заорать, чтобы как следует отдышаться?), а Роман все это время подражает мычанию того самого быка, который без конца подбрасывал его над землей во время корриды.

Вот я и узнала, как размножается вид, столько времени господствовавший на планете.

Пара издает все более громкие звуки, похожие сначала на отрыжку, а потом на кудахтанье, отчего я испытываю внутреннее напряжение и не могу удержаться от смеха – у меня это проявляется, как известно, в чихании.

Анжело силится понять, что со мной происходит. Чувствую, он обеспокоен.

Это понятие, смех, ему неведомо, и он боится, что я задыхаюсь.

У меня нет сил растолковывать ему все, когда-нибудь он сам поймет. Смех сменяется другой эмоцией – желанием тоже заняться любовью. Наблюдение за потехой под названием «человеческая любовь» парадоксальным образом заводит меня саму.

Не исключаю, что мое возбуждение сродни тому, что испытывают люди, когда смотрят свои порнофильмы.

Не интересуясь больше ни людьми, ни своим сыном, я выхожу на палубу и зову Пифагора. Ответа нет.

Куда он подевался? Вечно куда-то пропадает, когда нужен.

Наконец я слышу его голос откуда-то сверху. Он, оказывается, залез в круглую дозорную люльку на кончике средней мачты.

Этот кот – просто живое воплощение парадоксов. Боится летать по воздуху, но всегда стремится оказаться на высоте.

Я лезу по вантам к нему.

– Что ты здесь забыл?

– Высматриваю землю. Зачем ты меня звала?

С этими котами вечно одно и то же: ничего не чувствуют сами, изволь все им объяснять.

– Я застала наших слуг за актом воспроизводства.

– Что ж, лучше поздно, чем никогда.

– Когда смотришь на такое, закрадывается вопрос, как этот вид умудрился оказаться столь жизнестойким.

– Мало взобраться на вершину, надо еще там закрепиться.

– Ты о человеческой цивилизации?

– О ней самой. Они были на вершине, но не смогли там удержаться. Недавно мне приснился сон, – продолжает Пифагор. – Люди стали вымирающим видом, их показывают в зоопарках. О каждом новом рождении сообщает пресса, прямо как у панд.

Не вполне понимаю, на что он намекает, и ничего не знаю о зоопарках и пандах.

– Ты не находишь, что у людей совокупление тянется слишком долго? – возвращаю я его к главной теме.

– Нахожу. Десятки минут у них против считаных секунд у нас.

– Почему они так тянут?

И как раз в этот момент Натали издает такой громкий вопль, что слышно даже у нас на верхотуре.

– Готово, у нее оргазм, – комментирует сиамец с видом знатока.

– За удовольствием последует расслабление. В последнее время она была напряжена. После всего пережитого она заслужила разрядку.

– Через девять месяцев может родиться человечек.

– Это вдохновляет. Сделай мне котят, Пифагор. От моего первого окота остался всего один, и у него так себе с головой, напрашивается улучшение породы.

– Ты про Анжело? Нехорошо так говорить.

– Он слишком самодовольный.

Пифагор разочарованно вздыхает:

– После нашего знакомства мы часто занимаемся любовью, а ты все не беременеешь.

– Думаю, это потому, что мой организм чувствовал: момент еще не настал. Организм, знаешь ли, подчиняется рассудку…

Слова вырываются у меня сами по себе, но ведь это правда! Мой мозг должен напрячься и что-то разблокировать, тогда и произойдет оплодотворение. Так проявится один из талантов, возникших у меня благодаря овладению своим разумом, – умение влиять на собственную детородную способность.

Мы направляемся в каюту, где ночуем на протяжении всего плавания. По пути мы сталкиваемся с другими пассажирами.

Свиньи дискутируют с собаками – они понимают друг друга по интонации. Бадинтер и Наполеон теперь неразлучны. У кошек сиеста. Уставшие люди дремлют, некоторые играют в шахматы и в карты.

Добравшись до нашего логова, я устремляю взгляд своих зеленых глаз в его синие.

– Предлагаю тебе попробовать кое-что новенькое, – мяукаю я. – Давай займемся любовью, соединив кабелем твой «третий глаз» и мой!

– Как, извини?..

Знаю, он переспрашивает только для того, чтобы выиграть время и поразмыслить. Предвидя его ответ, я продолжаю:

– Нам понадобится кабель. У тебя есть?

– Нет, а у тебя? Может, у тебя остался шнур после спора с Тамерланом в лодке?

– Тогда мне было не до шнура: при бегстве с лодки я заботилась о спасении своей шкуры и ЭОАЗР в придачу, а не о записи нашей встречи.

Мы с сиамцем рыщем по каютам в поисках кабеля. Наконец, находим его в рулевой рубке, здесь же лежат два штекера – обычный и микро-USB.

Мы возвращаемся к себе. Пифагору удается накинуть дверную щеколду, чтобы нас не побеспокоили, я задергиваю шторы.

Мы знаем, что и то и другое – человеческие ритуалы.

Теперь мы сидим, устроившись друг напротив друга на полу.

– Боишься? – спрашиваю я Пифагора.

Он встряхивается.

– Насколько мне известно, так еще никто не пробовал, даже люди.

– Это послужит дополнительным доказательством нашего превосходства. Двойное соединение – terra incognita сознания.

Это выражение я подсмотрела в Интернете. Знаю, слова могут производить впечатление. Так я хочу положить конец последним сомнениям кота.

– Ты уверена, что мы не наглупим?

– Единственный способ это узнать – попробовать.

Он вынимает обеими лапами приемо-передающее устройство для связи с людьми из своего «третьего глаза» и вставляет туда USB-штекер. Я делаю то же самое, и по мне бежит слабый ток. Так ощущается наш природный мозговой заряд.

– Ты готов? – спрашиваю я, немного волнуясь.

Он тоже слегка дрожит.

– Погоди… На случай, если… Если выйдет плохо, я не хочу, чтобы ты решила…

– Боишься, что мне станут доступны твои самые потаенные мысли?

– Нет-нет… – бормочет он.

Я попала в точку.

– Надейся на лучшее.

Принимаю позу готовности, чтобы перед умственным слиянием соединиться с ним физически. Происходит стыковка. Я начинаю испытывать удовольствие и закрываю глаза.

Сначала это не отличается от обыкновенного совокупления. Потом появляется что-то новенькое, чего не описать словами.

Сперва взрывной рост удовольствия: оно вдвое, втрое, в десять раз сильнее обычного. Под веками у меня мелькает потрясающий калейдоскоп красок: то волны, то языки пламени. Пламя обдает желтыми, оранжевыми, багровыми, черными сполохами мой мозг.

Потом мне открывается новая картина.

Моя мать. Я вижу, как она рожает. На свет появляются шестеро котят, в том числе я. Странное дело, я знаю, что это я, хотя выгляжу совсем не так, как сейчас. Шерсть у меня серая, а не бело-черная. Глаза тоже не изумрудные, а сапфировые.

Я родилась серой и синеглазой!!!

Я сильно изменилась.

Вижу себя сосущей молоко матери, играющей с братьями и сестрами. Я отталкиваю их лапой, чтобы добраться до самого набухшего материнского соска.

Я с самого начала была жестокой и эгоистичной.

А вот я немного позже, чуть подросшая, несущая как трофей свою первую мышку. Я вижу себя, как будто смотрю со стороны. Я очень гордая, как будто знаю, что рождена для царствования. В возрасте всего нескольких недель я уже держусь, как предводительница стаи.

Все ускоряется, дальнейшее видится короткими вспышками: вот я со своей служанкой Натали у нее в квартире, рожаю котят; вот бой за Лебединый остров, вот мы закрепляемся на острове Сите, вот я играю на органе в соборе Парижской Богоматери, вот лечу на монгольфьере, вот мой первый смех при виде хвоста сфинкса, первое окунание в реку, когда я прощаюсь с былой фобией; знакомство с собственным сознанием при помощи «третьего глаза», моя планета (вид из космоса), свиной суд над людьми, коррида, знакомство с искусством в Лувре, сражение на скованной льдом реке и, наконец, мысленное и телесное слияние с Пифагором.

Так вот она, я!

Чувствую, Пифагор тоже просматривает в ускоренном режиме свою жизнь. Мне доступны его мысли, и я не могу отказаться от удовольствия пошпионить: вижу его рождение, молодость, наши интимные моменты, как воспринимал их он – порой совсем не так, как я.

Так вот он, ты!

Две жизненные траектории, устремляющиеся к мгновению слияния наших судеб.

Мои сполохи касаются его синих, зеленых, серых, черных сполохов. Два наших мозговых пожара перемешиваются, становятся единым сиренево-перламутровым пламенем.

Раскаленный уголек покидает краешек последнего позвонка в моем хвосте, бежит по позвоночнику и взрывается сначала в лоне, потом в мозгу.

Мое сердце – мигающий все быстрее сгусток света. Наши сердца начинают биться в унисон. Наш общий свет становится все ярче и ярче.

Я вижу то, что видит он, он видит то, что вижу я. Я чувствую то же, что чувствует он, и знаю, что это происходит и с ним.

Я становлюсь им, он – мной.

Вместе мы становимся чем-то большим, и эта сущность превосходит нас, у нее четыре глаза, четыре уха, восемь лап, два носа, два рта, два мозга, два сердца, два половых органа.

При этом меня охватывает неописуемое наслаждение, не такое, как всё, что бывало со мной раньше: это физический восторг, помноженный на интеллектуальный.

Мне хочется, чтобы это мгновение не кончалось никогда.

Мой перегретый мозг полон мыслей, и они сменяются более стремительно.

Единственное, что меня ограничивает, – это мое собственное представление о себе.

Но я не только та, кем себя считаю.

Я считаю себя Бастет, но могу быть кем-то гораздо большим. Я могу быть Бастет и Пифагором.

Я могу быть всеми кошками сразу, всеми животными вообще.

Я могу связаться со всем живым. Даже с деревьями, даже с планетой, даже со звездами, даже со вселенной.

Я неизмеримо больше, чем воображала раньше…

Я могу быть другими.

Истинная любовь – все это постигнуть.

В миг, когда эта мысль доходит до меня во всей полноте, я принимаюсь вопить во всю силу своих голосовых связок.

Мой вопль долог и громок.

Я умолкаю только тогда, когда в дверь каюты начинают барабанить.

Я открываю глаза, Пифагор тоже. Мы смотрим друг на друга. У него ошалевший вид.

– Который час? – спрашиваю я.

Он отодвигает штору. Снаружи темень.

– Это длилось долго, – говорит он.

– Мне было чудесно, а тебе?

– Невероятно! Не знаю, как это описать. Спасибо, что предложила это, Бастет.

– И тебе спасибо, Пифагор.

В дверь опять стучат.

Я выдергиваю из своего «третьего глаза» штекер. Пифагор делает то же самое и открывает дверь.

Перед нами Натали, она выглядит испуганной и что-то лепечет на своем человечьем языке. Я возвращаю в свой «третий глаз» переводящее приемопередающее устройство.

– Вы всех переполошили. Целых десять минут воплей! Вы ранены?

Мне хочется рассказать ей о невероятных ощущениях, которые я испытала (Любовь с большой буквы), но вряд ли она способна понять мое открытие, ведь ее человеческий ум ограничен, пусть она и была первой, кто рассказал мне об этой особенности их вида – умении любить.

– Давайте-ка потише… Весь корабль переполошили.

Ничего другого не следовало ожидать: если ты счастлив, готовься, что на тебя станут негодовать.

Я постепенно выныриваю из огромной волны чувств.

– Нам надо поговорить, – предупреждаю я служанку.

Я веду ее к ней в каюту, где сажусь на край иллюминатора, чтобы находиться на уровне ее взгляда.

– Пора бы вам проявлять ко мне уважение, соответствующее моему положению. Иногда мне кажется, что вы забываете, кто я такая.

Требовать систематического обращения «ваше величество» еще рано, но я продолжаю:

– Я – Бастет, я готовлю всемирную революцию – революцию Фелисите. Вам, людям, пора понять, что теперь вы занимаете другое место, ниже нашего. Ваше человеческое господство теперь в прошлом, как в свое время ушло в прошлое господство динозавров. Можете отдыхать, эстафета переходит к нам.

Способна ли она, существо ограниченное, понять очевидное?

Я заключаю:

– А теперь расслабьтесь, доверьтесь мне, все пройдет как по маслу. Я все беру на себя.

При этом я думаю:

Именно я, понявшая теперь Юмор, Искусство и Любовь, поведу вас путем Фелисите.

76. Иерархия в волчьей стае

В волчьих стаях впереди идут старые и больные, потому что они определяют скорость движения всей группы.

Следом за ними движутся несколько крепких волков, чтобы отбиваться в случае нападения на стаю или кинуться в погоню за неожиданно появившейся добычей.

В центре располагаются пятеро не таких сильных волков, их роль – поддержка действий тех, кто впереди. Замыкает движение вожак, следящий за остальными. Таким образом, у волков всегда впереди слабые, позади сильные, а вожак – замыкающий, у него панорамный обзор.

Энциклопедия относительного и абсолютного знания. Том XII

77. Земля обетованная

Мать всегда повторяла: «Достаточно долго и внимательно за чем-то наблюдать, чтобы даже самая скучная картина стала захватывающей».

Глядя на море, я говорю себе, что так учусь постигать смысл собственной жизни, неожиданно находя в ней дополнительный потенциал. Это погружает меня в особенное состояние, и оно, вероятно, кажется остальным пассажирам парусника очень странным.

После сеанса слияния с Пифагором я стала симпатизировать всем вокруг, даже своему сынку (хотя он совершенно несносный), к которому теперь испытываю нежность.

Но этот волшебный эффект недолговечен. С каждым днем я становлюсь все «нормальнее». Остальные пассажиры все больше меня огорчают, я тревожусь из-за опасности захвата крысами всего мира и видеть не могу Анжело – он меня просто бесит.

Я не повторяю телесно-духовную стыковку с Пифагором. Слишком сильно потрясение. Злоупотреблять нельзя: раз в год, не чаще.

Я сделала это – широко распахнула дверь в свое сознание. Теперь я знаю: это возможно, но не считаю, что сейчас подходящий момент для наслаждения, слишком многое надо утрясать.

Со счастьем всегда так – бегаешь, бегаешь за ним, а поймав, не удержишь.

Натали и Роман тоже перешли от состояния страстной влюбленности к унылой повседневности. Я больше не улавливаю в них того электрического заряда, не замечаю искр, которые так и сыпались, когда им только предстояло спаривание. В этом, должно быть, и состоит причина столь длительного предварительного этапа у людей: они знают, что потом отношения станут пресными.

Думая о Пифагоре, я понимаю, откуда моя сдержанность с ним.

Когда кого-то действительно любишь, то живешь в постоянном страхе его потерять.

Любовь не должна меня сдерживать. Мне не следует привязываться к этому коту. Ну, самец и самец, не единственный и не какой-то особенный.

Надо стараться никогда не влюбляться.

Я встряхиваюсь, вылизываю всю себя и иду на корму, к своей служанке. Там я, разлегшись, зеваю и спрашиваю:

– Сколько дней продолжается наше плавание?

– Тридцать пять.

– И когда же, по-вашему, мы приплывем?

– Не знаю.

– Хотелось бы, чтобы все пережитое не оказалось напрасным, – мяукаю я. – Обязательно повторю это всем кошкам на борту, пусть запишут, если сумеют.

Незаметно, чтобы она заинтересовалась моими мыслями. Ничего, заинтересуется.

– А если они не сумеют, то я бы хотела продиктовать свои воспоминания вам. Вы бы просто записывали, а я бы говорила, как бы обращаясь к кошачьей молодежи. Потом из этого получилась бы книга. У меня уже готово название: «Завтра – кошки».

Она молча хмурится.

– Хочу назначить вас своей официальной секретаршей.

Она зажигает сигарету и спокойно курит. Такое впечатление, что она все еще не воспринимает меня всерьез. С ума сойти, сколько у людей предрассудков насчет кошек. Они по-прежнему считают нас обычными домашними животными, хотя мы столько пережили вместе!

– Эта книга послужит фундаментом нашей кошачьей цивилизации, – настаиваю я. – Как Библия.

Она насмешливо пожимает плечами и ласково меня гладит. Похоже, она ничего не поняла. Тут дело не в переводе, а в несовпадении образа мышления.

Она мнит себя бесконечно выше меня.

Меня отвлекает кое-что неожиданное: чайка высоко в небе, издающая хриплые крики. Натали тоже ее видит и слышит.

На «Последней надежде» раздается звук колокола. Все высыпают на нос корабля, все, кто может, привстают на цыпочки. Анжело вертит хвостом, Эсмеральда в сомнении качает головой, Пифагор нервно теребит правое ухо, Шампольон высоко задирает свой хохолок, Натали разглядывает в бинокль горизонт. Внезапно люди одновременно издают радостный вопль.

– Это Нью-Йорк? – спрашиваю я.

– Да, мы доплыли! Я уже вижу первые здания, – с облегчением докладывает Натали.

– Дайте мне, пожалуйста, бинокль, служанка.

Я припадаю к окулярам и тоже вижу заостренные громады, лес серых треугольников. Наш корабль приближается к берегу на хорошей скорости, и я все лучше различаю новый мир, медленно водя биноклем туда-сюда.

– Вот это статуя Свободы, – говорит моя служанка, направляя для меня бинокль в сторону монумента.

Я вижу женскую фигуру в тоге, с факелом в руке, такую же, как на мысу Лебединого острова, разница только в размере: эта раз в десять больше.

Мое внимание привлекает малозаметная деталь. Я вздрагиваю. На воздетой в небо руке темнеют коричневые пятна. Я присматриваюсь.

Это не ржавчина…

– Можно приблизить? – прошу я служанку.

Она вертит колесики, и увиденное заставляет меня содрогнуться от кончика хвоста до самого носа.

– Можно попросить еще увеличить?

Изображение приближается, становится отчетливее. Я судорожно сглатываю.

Только не это!

Я вижу «их». Я хорошо различаю постамент и основание статуи женщины-богини, чью человеческую голову недурно было бы заменить на кошачью.

Вокруг статуи и на ней самой кишмя кишат не тысячи, не десятки и даже не сотни тысяч – миллионы бурых крыс.

О, только не это, не здесь, не сейчас. Только не они.

Их так много, что островок уже не разглядеть. Вместо суши – омываемый волнами клочковатый бурый ковер.

Я понимаю, что намеченная мной цель достигнута, но решение стремиться к ней было ошибочным. Все пассажиры «Последней надежды» разделяют мое разочарование.

То, что мы видим прорву мерзких крыс даже там, где не ожидали увидеть ни одной, влияет на меня новым, очень странным образом.

Мой взор заволакивает странная пелена, горло сжимается.

Это что-то новенькое – сочетание двух сильных, противоречащих одна другой эмоций.

Я смеюсь, чтобы не зарыдать.

(Продолжение следует…)