Дети времени

Адриан Чайковски

1. Бытие

1.1 Просто бочка обезьян

На Брин-2 не было окон: из-за ее вращения «снаружи» всегда находилось «внизу»,

под ногами, вне сферы интереса. Настенные экраны показывали приятную фикцию в

виде составного пейзажа находящегося внизу мира, которая игнорировала их

постоянное вращение и изображала планету неподвижно висящей в пространстве:

зеленый шарик, соответствующий голубому шарику их дома за двадцать световых лет

отсюда. Земля в свое время была зеленой, но потом ее цвета поблекли. Возможно,

не настолько зеленой, как этот чудесно устроенный мир, где даже океаны сверкали

изумрудом благодаря фитопланктону, поддерживающему кислородный баланс атмосферы.

Каким тонким и многогранным делом было создание живого монумента, который

сохранит стабильность в течение грядущих геологических эр.

Мир не имел официально утвержденного названия помимо своего астрономического

обозначения, хотя подавляющее большинство не особо оригинальных членов экипажа

выбрало название «Обезьянник». Доктор Аврана Керн, глядя на планету, называла ее

мысленно только «Миром Керн». Это ее проект, ее мечта, ЕЕ планета. «Первая из

многих», – приняла она решение.

«Это будущее. Именно здесь человечество делает свой новый огромный шаг. Здесь мы

становимся богами».

– Это – будущее, – произнесла она вслух.

Ее голос прозвучит в слуховом центре каждого члена команды – всех девятнадцати,

– хотя пятнадцать из них находятся прямо здесь, в центре управления. Конечно, он

находится не в центре конструкции: безгравитационная ось, вокруг которой все они

вращались, была предназначена для энергоустановок, обработки данных и полезного

груза.

– Здесь человечество делает свой новый огромный шаг.

В последние два дня она тратила на свою речь больше времени, чем на любые

технические детали. Она чуть было не добавила фразу о том, что они становятся

богами, – но это следовало оставить только для себя. «Слишком неоднозначно,

памятуя об оставшихся дома шутах из НУН, Non Ultra Natura. «Не сверх естества»,

надо же! И без того вокруг таких проектов, как ее собственный, было достаточно

скандалов. Да, противоречия между нынешними земными группировками коренились

гораздо глубже – они были социально-экономическими или просто делением на «они»

и «мы», – но Керн все-таки пробила запуск Брин (уже столько лет назад!) вопреки

усиливающемуся противодействию. «Бранчливые приматы, все без исключения. Важен

только прогресс. Реализация потенциала человечества – и всей остальной жизни».

Она всегда была одним из самых рьяных противников все нарастающего

консервативного отката, самым ярким представителем которого были террористы Non

Ultra Natura. «Если бы они добились своего, мы все в результате оказались бы в

пещерах. На деревьях. Весь смысл цивилизации в том, чтобы выходить за рамки

природы, занудные вы варвары».

– Конечно, мы стоим на плечах предшественников. – Стандартная фраза общепринятой

научной скромности звучала как «на плечах великих предшественников», однако она

уже не считала нужным склоняться перед предыдущими поколениями.

«Карлики, бесконечное множество карликов, – подумала она, а потом, едва не

захихикав, мысленно добавила: – На плечах обезьян».

По ее мысленной команде один из экранов и их процессор обработки мысленных

образов вывел для всех схему Брин-2. Ей хотелось направлять их внимание и вести

за собой к должной оценке ее… прошу прощения, ИХ… триумфа. Итак: игла

центрального ядра, окруженная кольцом жизни и науки, двух составляющих их

тороидального мира. На одном конце ядра – неэстетичная шишка наблюдательной

гондолы, которую вскоре отстыкуют, превращая в самый одинокий и долгоживущий

наблюдательный пункт. На противоположном конце иглы – Бочка и Фляга. Содержимое:

обезьяны и будущее соответственно.

– Особо хочу поблагодарить инженерные команды во главе с докторами Фэлларном и

Медай за неустанный труд по превращению… – и тут она чуть невольно не сказала «Мира

Керн», – …нашей подопытной планеты в безопасную среду, благоприятную для нашего

величайшего проекта.

Фэлларн и Медай, конечно, уже давно отправились обратно на Землю: их

пятнадцатилетний труд был завершен, а тридцатилетний обратный путь начался.

Однако они просто создавали декорации для Керн и ее мечты. «Мы все… я… это то,

ради чего трудились».

«Путь домой длиной в двадцать световых лет. Хотя на Земле проползут тридцать лет,

для Фэлларна и Медай в их холодных гробах пройдет только двадцать. Для них весь

путь будет идти почти со скоростью света. На какие же чудеса мы способны!»

На ее взгляд, двигатели, разгонявшие ее почти до скорости света, были всего лишь

прозаичными инструментами для перемещения по вселенной, которая вот-вот должна

была принять наследие биосферы Земли.

«Так как человечество может быть уязвимым перед тем, что мы даже вообразить себе

не можем, мы забрасываем сети все дальше и дальше…»

История человечества балансировала на лезвии ножа. Тысячелетия невежества,

предрассудков, суеверий и отчаянных усилий наконец привели их сюда: человечество

даст начало новой разумной жизни по своему образу и подобию. Человечество

перестанет быть одиноким. Даже в немыслимо далеком будущем, когда сама Земля

погибнет в огне и прахе, среди звезд будет распространяться некое наследие –

бесконечное и приумножающееся разнообразие рожденной на Земле жизни, достаточно

различающееся, чтобы пережить любые превратности судьбы до самой гибели

вселенной – а возможно, и дольше. «Даже если мы умираем, мы продолжаем жить в

наших детях».

«Пусть идиоты из НУН, ставя все на одну карту, проповедуют свою унылую веру в

чистоту и превосходство человека, – думала она. – Мы их переэволюционируем. Мы

оставим их позади. Это – первый из тысячи миров, которым мы подарим жизнь.

Ибо мы боги, и нам одиноко, и потому мы будем творить»…

Дома дела обстояли непросто – по крайней мере, так можно было заключить по

картинкам двадцатилетней давности. Аврана бесстрастно просматривала бунты,

яростные дебаты, демонстрации и насилие и думала только: «Как нам удалось

добиться столь многого, имея в генофонде такое количество дураков?» Лобби НУН

представляло собой всего лишь самую крайнюю позицию целой коалиции политических

группировок: консерваторов, философов и даже фанатично верующих, которые следили

за прогрессом и говорили, что пора остановиться. Которые яростно сражались с

дальнейшим вмешательством в геном человека, выступали против снятия ограничений

с ИИ и против таких программ, как проект Авраны.

«И все-таки они проигрывают».

Терраформирование все равно продолжится в других местах. Мир Керн – всего одна

из множества планет, которыми занимаются люди вроде Фэлларна и Медай, планет,

превращенных из негостеприимных скал – походящих на Землю только примерным

размером и удаленностью от солнца – в сбалансированные экосистемы, по которым

Керн могла бы разгуливать без защитного костюма, испытывая минимальный

дискомфорт. После доставки обезьян и отстыковки наблюдательной гондолы для их

отслеживания ее внимания удостоятся те другие сокровища. «Мы засеем вселенную

всеми чудесами Земли».

В своей речи, на которой она практически не сосредотачивалась, она огласила

список остальных имен, тех, кто находились здесь, и тех, кто были дома. По-настоящему

ей хотелось благодарить единственного человека – себя. Она за это боролась: ее

генинженерное долголетие позволило ей вести дебаты в течение нескольких

естественных жизней человека. Она вела бои в кабинетах финансистов и в

лабораториях, на научных конференциях и в развлекательных новостных программах –

только для того, чтобы этого добиться.

«Я! Это сделала Я! Я строила вашими руками, я измеряла вашими глазами, но разум

тут был только мой».

Ее губы продолжали следовать подготовленным путем, и эти слова были ей так же

неинтересны, как, предположительно, и ее слушателям. До своей реальной аудитории

эта речь доберется через двадцать лет, став для оставшихся дома последним

подтверждением того, как все должно быть. Ее разум соприкоснулся с центром Брин-2.

«Подтвердить системы Бочки», – ввела она команду по связи с управляющим

компьютером станции. В последнее время эта проверка стала нервным тиком.

«В рамках допусков», – ответили ей.

Если она заглянет за это бесстрастное обобщение, то получит точные данные о

состоянии спускаемого аппарата, его готовности, вплоть до основных показателей

жизнедеятельности десятитысячного груза из приматов – тех немногих избранных,

которые наследуют если не Землю, то по крайней мере эту планету, как бы она ни

стала называться.

Какое бы название они в итоге ей ни дали после того, как пройдут под

воздействием нановируса по дороге эволюции достаточно далеко. По оценкам

биотехников, всего через тридцать-сорок обезьяньих поколений они уже достигнут

нужной ступени, чтобы войти в контакт с наблюдательной гондолой и ее

единственным человеческим обитателем.

Рядом с Бочкой находилась Фляга: система доставки вируса, который будет

ускоренно двигать обезьян по их дороге: всего за один-два века они преодолеют

физические и умственные расстояния, на которые у человечества ушли миллионы

долгих и враждебных лет.

«Еще одна группа, которую надо поблагодарить».

Сама она не была специалистом в биотехнике, однако она видела ТУ и модели, а

система экспертных оценок проработала теорию и обобщила ее на таком уровне,

который стал понятен ей – всего лишь гениальному эрудиту. Вирус явно был

впечатляющей разработкой, насколько ей удалось понять. Зараженные особи дадут

потомство, имеющее целый ряд полезных мутаций: мозг большего размера и сложности,

более крупное тело ему под стать, более гибкие поведенческие схемы, более

быстрая обучаемость… Вирус даже будет распознавать наличие инфекции в других

особях того же вида, чтобы способствовать отбору при размножении, чтобы самые

лучшие рождали еще лучших. Это было спрессованное до микроскопических размеров

будущее, почти такое же сообразительное, как и те создания, которых оно

целеустремленно станет улучшать. Вирус станет взаимодействовать с геномом

носителя на самом глубоком уровне, размножаться в его клетках, словно новая

органелла, переходить к потомству носителя, пока все представители этого вида не

подвергнутся этому благому заражению. Как бы обезьяны ни менялись, вирус станет

приспосабливаться и адаптироваться к тому геному, с которым он соединился,

анализируя, моделируя и импровизируя на основе того, что он унаследовал, пока не

будет создано нечто, способное встретиться взглядом со своими создателями… и

понять.

Она убедила всех тогда, на Земле, описав, как потом колонисты попадут на планету,

спустившись с небес, словно боги, чтобы встретиться со своим новым народом.

Вместо сурового дикого мира своих создателей встретит раса усовершенствованных

разумных помощников и слуг. Так она говорила на советах директоров и заседаниях

комиссий там, на Земле, однако для нее это никогда целью не было. Целью были

обезьяны и то, чем они станут.

Именно это больше всего и бесило нуновцев. Они вопили из-за того, что из простых

зверей создадут сверхсущества. На самом деле они были против того, чтобы

делиться – как балованные детишки. Человечество с комплексом единственного

ребенка жаждало заполучить все внимание вселенной. Процесс создания вируса, как

и множество других проектов, которые обозвали политическими проблемами, был

осложнен демонстрациями, саботажем, терроризмом и убийствами.

«И все-таки мы наконец побеждаем нашу собственную низменную натуру», –

удовлетворенно размышляла Керн. И, конечно, в оскорблениях, которыми ее осыпали

нуновцы, были крохи истины, потому что ее действительно не волновали ни

колонисты, ни неоимпериалистские грезы ее соратников. Ей хотелось создать новую

жизнь, по своему образу и подобию, а не просто по образу и подобию человечества.

Ей хотелось узнать, что именно возникнет в результате такой эволюции: какое

общество, какие идеи – после того, как ее обезьяны будут предоставлены самим

себе… Для Авраны Керн именно это было ее ценой, ее наградой за то, что она

поставила свой гений на службу человечеству: этот эксперимент, это «а что, если…»

в масштабах целой планеты. Благодаря ее усилиям запустилась целая серия

терраформирования планет, но ее условием было то, что этого первенца отдадут ей,

сделав домом для ее новосозданного народа.

Она вдруг заметила молчаливое ожидание и поняла, что дошла до конца своей речи,

и теперь все решили, что она просто неуместно затягивает момент, не нуждающийся

в приукрашивании.

– Мистер Серинг, вы готовы? – спросила она по открытому каналу, чтобы ответ

смогли услышать все.

Серинг добровольно согласился стать тем человеком, которого они здесь оставят.

Он будет находиться на орбите их лаборатории размером с планету в течение долгих

лет, погруженный в криосон, пока не настанет пора стать наставником новой расы

разумных приматов. Она почти завидовала ему: ведь он увидит, услышит и испытает

то, что не доведется больше никому. Он станет новым Хануманом, обезьяньим богом.

Почти завидовала… но все-таки Керн предпочла улететь, чтобы заняться другими

проектами. Пусть другие люди становятся богами каких-то отдельных миров. Она

сама будет шагать между звезд и возглавит этот пантеон.

– Нет, я не готов.

И, похоже, он решил, что заслуживает более широкой аудитории, поскольку ответил

ей на общем канале.

Керн ощутила укол раздражения. «Я физически не могу все сделать сама. Почему

окружающие постоянно не соответствуют моим требованиям, когда я на них

рассчитываю?»

Лично Серингу она отправила вопрос:

– Возможно, вы объясните почему?

– Я надеялся, что смогу сказать несколько слов, доктор Керн.

Она понимала, что это станет его последним контактом с существами одного с ним

вида – на долгий срок, – так что сочла это уместным. Если ему удастся хорошо

себя показать, то это только пойдет на пользу ее легендарности. Однако она все-таки

оставила за собой управление связью, поставив его на короткую задержку – на тот

случай, если он впадет в сентиментальность или начнет говорить нечто неуместное.

– Это – поворотный момент в истории человечества. – Голос Серинга (всегда

немного печальный) достиг ее, а потом и всех остальных. Его изображение

передавали устройства обработки мысленных образов: ярко-оранжевый защитный

костюм, застегнутый до самого подбородка. – Как вы понимаете, мне пришлось долго

и усиленно размышлять, прежде чем решиться вступить на этот путь. Но есть вещи

слишком важные. Иногда просто надо поступать правильно, какой бы ни была цена.

Керн кивнула, довольная услышанным.

«Будь умной обезьянкой и закруглись поскорее, Серинг. Кое-кому из нас еще надо

создавать новые наследия».

– Мы столького добились, и все равно повторяем прежние ошибки, – упрямо

продолжил Серинг. – Мы стоим здесь, держа вселенную в руках, и вместо того,

чтобы заботиться о собственной судьбе, обеспечиваем наше собственное устаревание.

Она немного отвлеклась, а когда наконец сообразила, что именно он сказал, его

слова уже достигли всего экипажа. Она внезапно отметила тихий обмен

встревоженными посланиями, а те, кто были ближе к ней, даже говорили вслух.

А тем временем доктор Мершен послал ей по отдельному каналу срочный запрос:

– Почему Серинг в двигательном отсеке?

Серингу не полагалось находиться в двигательном центре стержня. Серинг должен

был находиться в наблюдательной гондоле, чтобы отправиться на орбиту… и в

историю.

Она отрезала Серинга от экипажа и отправила ему гневный вопрос о том, что он

делает. Секунду его аватарка смотрела на нее в ее поле зрения, а потом движения

губ синхронизировались с его голосом.

– Вас надо остановить, доктор Керн. Вы и вам подобные – вы новые люди, новые

машины, новый вид. Если у вас здесь все получится, то появятся новые миры: вы

сами так говорили, и я знаю, что их терраформирование уже идет. Это должно

прекратиться здесь и сейчас! Нон ультра натура! Не сверх естества!

Она потратила бесценные мгновения возможных аргументов на личные оскорбления, а

потом он заговорил снова:

– Я вас отключил, доктор. Если хотите, можете сделать то же со мной, но сейчас я

буду говорить, а вам меня прервать не удастся.

Она пыталась его остановить, рыскала по системам управления компьютером, чтобы

понять, что именно он сделал, но он блокировал ее изящно и избирательно. В ее

мысленной схеме отсутствовали целые области станции, а когда она запрашивала о

них компьютер, тот отказывался признавать их существование. Все они не были

жизненно важны для выполнения задачи – не были Бочкой, Флягой или хотя бы

наблюдательной гондолой – и потому не входили в число тех систем, которые она

одержимо проверяла каждый день.

Да, они не были жизненно важны для выполнения задачи, а вот для работы станции –

были.

– Он отключил защиту реактора, – доложил Мершен. – Что происходит? Почему он

вообще оказался в двигательном отсеке?

Тревога, но не открытая паника, что хорошо демонстрировало настрой всего экипажа.

«Он в двигательном отсеке потому, что его смерть будет мгновенной, полной и

потому, скорее всего, безболезненной», – догадалась Керн.

Она уже пришла в движение – к изумлению остальных. Она направилась наверх,

полезла по шахте, которая вела к узкой центральной колонне станции, в

направлении от внешнего этажа, который оставался «низом», только пока она

оставалась в непосредственной близости от него, начала карабкаться от

искусственного гравитационного колодца к длинной игле, вокруг которой все они

вращались. На нее сыпались все более встревоженные сообщения. Ей вслед летели

голоса. Она знала, что некоторые последуют за ней.

Серинг радостно продолжал:

– Это даже не начало, доктор Керн. – Даже в момент бунта он оставался неуклонно

почтительным. – Дома все тоже уже началось. Дома, скорее всего, все уже

закончилось. Возможно, еще через несколько лет вы услышите, что Земля и наше

будущее снова принадлежат людям. А не улучшенным обезьянам, доктор Керн. И не

богоподобным компьютерам. И не уродам в человеческом обличье. Вселенная

останется нашей, как это и было промыслено, что всегда и было нашим

предназначением. Во всех колониях, и в Солнечной системе и вне ее, наши агенты

уже начали действовать. Мы захватили власть – с согласия большинства, как вы

понимаете, доктор Керн.

А она становилась все легче и легче, подтягиваясь в направлении «вверх», которое

становилось «внутрь». Она сознавала, что ей следовало бы проклинать Серинга, но

какой в этом смысл, если он ее не услышит?

До невесомости пустоты внутри иглы было не так уж и далеко. Там у нее появился

выбор: либо в сторону двигательного центра (где Серинг наверняка позаботился о

том, чтобы ему не помешали), либо прочь. Прочь в самом окончательном смысле.

Она способна отменить все, что бы Серинг ни сделал. Она была совершенно уверена

в собственном превосходстве. Однако на это потребуется время. Если она

направится вниз по игле в сторону Серинга, в сторону его ловушек и барьеров,

тогда этого времени у нее не будет.

– А если власти предержащие нам откажут, доктор Керн, – бубнил у нее в ухе этот

ненавистный голос, – тогда мы будем бороться. Если нам придется возвращать

человечество к предначертанному силой, то так тому и быть.

Она почти не обращала внимания на то, что он говорит, но леденящее чувство

страха заползало ей в разум – не из-за опасности, угрожающей ей самой и Брин-2,

но из-за того, что он говорил о Земле и колониях. «Война? Невозможно! Даже

нуновцы не…» Однако на самом деле уже имели место некие происшествия: убийства,

бунты, взрывы. База на Европе была полностью выведена из строя. Конечно, нуновцы

плюют против урагана неизбежности. Она всегда была в этом убеждена. Такие

выходки являли собой предсмертную агонию противников эволюции человечества.

Теперь же она направлялась в противоположную сторону, удаляясь от двигательного

центра, – как будто станция была достаточно большой, чтобы где-то можно было

укрыться от надвигающегося взрыва. Тем не менее она действовала совершенно

разумно. Она точно знала, куда именно двигается.

Впереди был круглый вход в наблюдательную гондолу. Только когда Аврана его

увидела, она поняла, что некая часть ее разума – та часть, на которую она всегда

полагалась при уточнении наиболее сложных расчетов, – уже полностью осмыслила

текущую ситуацию и распознала единственный, не слишком надежный, но возможный

выход.

Именно здесь должен был находиться Серинг. Именно этот корабль, медленно

уходящий в будущее, он должен был пилотировать. Теперь она приказала двери

открыться и с облегчением обнаружила, что это единственное устройство, которое и

было работой Серинга, его вмешательство не затронуло.

Произошел первый взрыв, и она подумала, что он же и станет последним. Брин

вокруг нее скрипела и дергалась, однако двигательный центр оставался стабильным,

о чем говорил тот факт, что сама Керн не распалась на атомы. Она снова

настроилась на вихрь отчаянных переговоров между членами экипажа. Серинг

испортил спасательные гондолы. Он не желал, чтобы хоть кто-то избежал той судьбы,

которую он определил себе. Неужели он позабыл про наблюдательную гондолу?

Взрывающиеся гондолы столкнут Брин-2 с орбиты, отправив либо в сторону планеты,

либо в космос. Ей нужно отойти от станции.

Дверь по ее команде открылась, и она приказала центру гондолы провести проверку

механизма отстыковки. Внутри почти не было места, только гробик криокамеры («прекращай

называть ее гробом!») и пульты ее систем.

Центр возражал против ее присутствия: она не та персона и на ней не надет костюм

для длительного криосна. «Но я и не намерена оставаться здесь веками – только

переждать». Она быстро отмела возражения, и к этому моменту проверка определила

вмешательство Серинга – или, вернее, обнаружила, методом исключения, те элементы

процесса, которые он удалил из ее прямого внимания.

Доносящиеся снаружи звуки подсказали Керн, что оптимальным способом действий

будет приказ запереть двери и зафиксировать все системы так, чтобы снаружи никто

не смог ей помешать.

Она забралась в камеру криосна, и примерно в это же время в дверь шлюза начали

колотить: к ней добрались те члены экипажа, которые пришли к тем же заключениям,

что и она сама, но с небольшим опозданием. Она заблокировала их сообщения. Она

заблокировала и Серинга, который явно не собирался сказать ей что-то полезное.

Ей лучше не пускать к себе в голову никого, кроме систем управления гондолы.

Она понятия не имела, сколько у нее времени, но работала с тем присущим ей

сочетанием скорости и аккуратности, которые помогли ей оказаться там, где она

сейчас находилась. «Помогли возглавить станцию Брин-2 и помогли оказаться здесь,

в наблюдательной гондоле. Какая же я умная обреченная обезьянка!» Глухой стук

становился все настойчивее, но гондола была рассчитана только на одного человека.

Аврана всегда была жестокосердной, но сейчас ей пришлось стать еще жестче и не

вспоминать все имена и лица, всех своих верных соратников, которых она заодно с

Серингом обрекает на гибельный взрыв.

«От которого я и сама пока не сбежала», – напомнила она себе.

И тут он отыскался – обходной спасательный путь отстыковки, не затрагивающий

теневые системы Серинга. Сработает ли это? У нее нет возможности провести

проверку, да и других вариантов тоже нет. А еще, скорее всего, нет времени.

«Отстыковка», – приказала она центру, а потом стремительно затыкала всевозможные

вопросы, с помощью которых программа спрашивала: «Вы уверены?», пока механизмы

вокруг нее не пришли в движение.

После этого программа пожелала, чтобы она немедленно вошла в криосон, как

следовало по плану, но она заставила ее повременить. Если капитан и не идет ко

дну со своим кораблем, то хотя бы понаблюдает за его гибелью издали. «И

насколько далеко требуется оказаться?»

К этому моменту ее внимания настойчиво требовали несколько тысяч сообщений. Все

члены экипажа хотели с ней говорить, но ей нечего было им сказать.

В наблюдательной гондоле окон тоже не было. Если бы Аврана захотела, ей показали

бы компьютерное изображение Брин-2, которая стремительно удалялась по мере того,

как ее крошечная капсула жизни уходила на свою запланированную орбиту.

Теперь она вернулась к системам Брин. Ее встроенный компьютер, усиленный

командным центром гондолы, отдал команду: «Запустить Бочку».

Она не знала, был ли момент выбран неудачно, однако, если подумать, это, скорее

всего, оказалось первым и наиболее тщательно выполненным делом Серинга –

достаточно незаметным, чтобы избежать всех ее проверок, – потому что, конечно же,

механическое отделение Фляги и Бочки не было достойно ее внимания. «На плечах

предшественников», – сказала она, однако не потрудилась вспомнить о тех, кто

стояли ниже нее в этой пирамиде достижений. Даже самые нижние из них должны были

согласиться выдерживать ее вес, иначе все обрушилось бы.

Она увидела вспышку даже не мысленным взором, а через мимолетный ворох сообщений

о неполадках от компьютеров Брин-2: все ее коллеги и ее станция, и предатель

Серинг, и все ее труды внезапно превратились всего лишь в стремительно

разлетающуюся тучу обломков, призрачное облачко рассеивающейся атмосферы с

небольшой примесью неопределимых органических останков.

«Скорректировать курс и стабилизировать работу». Она ожидала ударную волну,

однако наблюдательная гондола оказалась уже достаточно далеко, а энергия и

материя Брин-2 были настолько маленькими по сравнению с расстояниями, что

практически никакой коррекции не потребовалось: наблюдательная гондола осталась

в пределах расчетной орбиты.

«Покажи». Она собралась с силами, чтобы посмотреть картинку, но на самом деле на

таком удалении она казалась почти ничем. Вспышка: крошечный сожженный кораблик

всех ее идей и друзей.

В итоге все это оказалось только скопищем чрезмерно эволюционировавших обезьян.

На этом удалении, на фоне громадного и равнодушного фона из Всего Остального,

было трудно сказать, почему это вообще было важно.

«Сигнал бедствия», – приказала она.

Потому что на Земле должны узнать, что случилось. Должны узнать, что нужно

прилететь и забрать ее, разбудить, словно Спящую Красавицу. Она ведь доктор Керн!

Она, будущее человечества, находится здесь. Она им нужна.

Двадцать долгих лет ее сигнал будет идти к Земле. И еще больше времени уйдет на

то, чтобы прилетела спасательная экспедиция, даже с использованием лучших

термоядерных двигателей для разгона до двух третей скорости света. Однако ее

хрупкое тело проживет в криосне так долго – и даже гораздо дольше.

Спустя часы она увидела окончание: увидела, как Бочка вошла в атмосферу.

Она летела не по запланированной траектории: взрыв Брин-2 отбросил ее в сторону,

так что она едва не улетела в космос навсегда. В конечном счете ее грузу это

будет не важно. Бочка горела, проносясь метеором по атмосфере зеленого мира.

Почему-то мысль о безумном ужасе, который должны испытывать находящиеся в ней

приматы, тронула ее сильнее, чем смерть сотоварищей. «И Серинг наверняка заявил

бы, что это – доказательство его правоты».

В силу привычки – по чрезмерной профессиональной тщательности – она отыскала

Флягу и проследила за тем, как эта более мелкая емкость входит в атмосферу под

более удачным углом, доставив свой вирусный груз на планету, лишенную обезьян,

для которых он предназначался.

«Всегда можно достать новых обезьян». Странная мантра, но почему-то она ее

подбодрила. Разгоняющего вируса хватит на тысячи лет. Проект переживет

предательство и смерть своих создателей. Она лично об этом позаботится.

«Ловить изменения радиосигналов. Разбудить меня, когда они появятся», –

распорядилась она.

Компьютеру гондолы это не понравилось. Ему требовались более точные параметры.

Керн задумалась над всеми событиями дома, которые ей могло захотеться узнать.

Перечислять их все означало бы пытаться предсказать будущее.

«Тогда давай мне варианты».

Ее комп выдал цепочку возможностей. Компьютер гондолы был весьма продвинутой

системой – достаточно сложной, чтобы имитировать разум, пусть даже им и не

обладая.

«Система загрузки», – отметила она.

Не самая приятная идея, но разве не она постоянно повторяла, что жить было бы

много проще, если бы можно было всем управлять самой? Гондола может загрузить в

себя образ ее сознания. Хоть копия и не будет идеальной, но создаст композитный

Керн-компьютер, который сможет реагировать на внешние события, имитируя ее

собственные решения. Она просмотрела все предостережения и пометки: эти новейшие

технологии им тоже предстояло применить первыми. Со временем предсказывалось,

что сеть ИИ сможет лучше встроить в себя загруженную Керн, так что композит

способен будет воспринимать все более и более тонкие различия. Потенциально

конечным результатом станет нечто более умное и способное, чем простая сумма

человека и механизма.

«Выполнить, – приказала она, ложась на спину, ожидая, чтобы гондола начала

сканировать ее мозг. – Только бы спасатели поторопились».

1.2 отважная маленькая охотница

Она – Порция, и она охотится.

Ее длина всего восемь миллиметров, но в своем крошечном мирке она тигрица,

яростная и хитроумная. Как и у всех пауков, тело у нее состоит из двух сегментов.

В маленьком брюшке находятся книжка легких и значительная часть кишечника. В

головной части доминируют два громадных глаза, направленных вперед для

идеального бинокулярного зрения, а над ними пара крошечных хохолков, венчающих

ее наподобие рогов. Она покрыта волосками, создающими ломаный черно-коричневый

узор. Для хищников она больше похожа на сухой листок, а не на живую добычу.

Она выжидает. По сторонам клыков под ее пугающими глазами – части ротового

аппарата, похожие на конечности, педипальпы неожиданно белой окраски, похожие на

трясущиеся усы. Ученые назвали ее Portia labiata — просто еще одним

непритязательным видом пауков-скакунов.

Ее внимание приковано к другому пауку, притаившемуся в своей паутине. Это

Scytodes pallida — длинноногий, горбатый, способный плеваться ядовитой паутиной.

Скитоды приспособлены ловить и поедать пауков-скакунов, таких как Порция.

Порция специализируется на поедании пауков, питающихся пауками, большинство из

которых крупнее и сильнее ее.

Глаза у нее необыкновенные. Из этих кружков размером с булавочную головку и

гибких камер за ними глядит острое зрение приматов, создающее картину

окружающего мира.

У Порции нет мыслей. Ее шестидесяти тысяч нейронов едва хватает на образование

мозга – в отличие от сотни миллиардов у человека. Однако в этом крошечном узелке

ткани что-то происходит. Она уже опознала врага и знает, что его плевок делает

любую лобовую атаку смертельной. Она играет с краем паутины плевуна, отправляя

обманки различного оттенка и проверяя, получится ли его выманить. Ее объект пару

раз дернулся, однако обманываться не желает.

Вот на что способны несколько десятков тысяч нейронов: Порция делала попытку за

попыткой, пробует множество неудачных вариантов, нацеливаясь на те, которые дали

самую сильную реакцию, а теперь станет действовать иначе.

Ее острый взгляд обследовал окрестности паутины – ветки и стебельки, нависающие

над ней и расположенные ниже нее. В результате этого тщательного осмотра где-то

в ее узелке нейронов возникла трехмерная карта, и она проложила точный маршрут,

в конце которого сможет обрушиться на плевуна сверху, словно крошечный ниндзя.

Такой подход не идеален, но лучшего эта местность не дает, и ее клочок мозга все

это проработал заранее в качестве теоретического упражнения. Запланированный

подход большую часть пути пройдет вне поля зрения врага, но даже когда жертва

будет ей не видна, она сохранится в ее крошечном мозгу.

Если бы ее добычей был не плевун, она применила бы иную тактику – или

экспериментировала бы, пока что-то не сработает.

Предки Порции проводили эти расчеты и принимали решения тысячелетиями, и каждое

следующее поколение становилось чуть более умелым, потому что лучшие охотники

хорошо питаются и откладывают больше яиц.

Пока все идет естественным путем, и Порция уже готовится отправиться на свой

подвиг, когда ее взгляд ловит какое-то движение.

Появился еще один представитель ее вида, самец. Он также присматривался к

плевуну, но теперь его зоркий взгляд сосредоточен на ней.

Прошлые представительницы ее вида могли бы решить, что маленький самец – это

более легкий обед, чем плевун, и соответственно перестроили бы планы, но теперь

что-то изменилось. Присутствие самца говорит ей о чем-то. Это – сложное новое

состояние. Фигурка, пригнувшаяся на дальней стороне паутины плевуна, не просто

добыча/самец/нечто неинтересное. Между ними возникла невидимая связь. Порция не

то чтобы понимает, что он кто-то вроде нее, но ее внушительная способность

расчета стратегий получила новое измерение. Возникает новая категория,

расширяющая ее возможности на порядок: союзник.

Долгое время два охотящихся паука рассматривают свои мысленные карты, а не

замечающий их присутствия плевун тем временем терпеливо висит между ними. Затем

Порция видит, как самец немного прокрадывается мимо края паутины. Он ждет ее

движения. Она с места не трогается. Он передвигается дальше. Наконец он

оказывается в таком месте, где его присутствие меняет ее инстинктивно

вычисленные шансы.

Она начинает движение по намеченному ею маршруту – крадется, прыгает, спускается

по одной нити, – и все это время ее мозг удерживает картинку трехмерного мира и

двух других пауков в нем.

Наконец она оказывается на нужной позиции над паутиной плевуна – снова в поле

зрения неподвижного самца. Она дожидается его действий. Он скользит по шелковым

нитям, осторожно нащупывая путь. Его движения кажутся механическими,

однообразными, словно он – просто кусочек сухого листа, упавшего на паутину.

Плевун чуть дергается, но потом снова замирает. Ветерок трясет паутину, и самец

ускоряется, пользуясь помехами, созданными дрожащими нитями.

Он подпрыгивает и танцует, говоря на языке паутины громко и уверенно: «Добыча!

Здесь добыча хочет сбежать!»

Плевун моментально приходит в движение, и Порция наносит удар, спрыгивая позади

сместившейся добычи и вонзая в нее клыки. Ее яд быстро обездвиживает паука.

Охота завершена.

Вскоре возвращается маленький самец, и они всматриваются друг в друга, пытаясь

построить новую картину своего мира. Они едят. Ее постоянно тянет его прогнать,

однако это новое измерение, эта общность, останавливает ее клыки. Он – добыча.

Он – НЕ добыча.

Позднее они снова охотятся вместе. Из них получается хорошая команда. Вместе они

способны справляться с целями и ситуациями, которые обоих порознь заставили бы

отступить.

Со временем он из добычи /не добычи превращается в пару, потому что в отношении

самцов ее поведенческие модели ограничены. После акта спаривания возникают иные

инстинкты – и их сотрудничество заканчивается.

Она делает кладку с множеством яиц очень успешной охотницы.

Их дети будут прекрасны и гениальны и окажутся вдвое крупнее, зараженные

нановирусом, носителями которого оказались и Порция, и самец. Дальнейшие

поколения станут еще более крупными, сообразительными и успешными, поочередно

селективно эволюционируя в вирусно ускоренном темпе, так чтобы лучшие могли

использовать это новое преимущество и доминировать в генофонде будущего.

Дети Порции наследуют землю.

1.3 Свет гаснет

Доктор Аврана Керн проснулась, окруженная десятками сложных массивов информации,

но ни один из них не помог ей сообразить, что только что произошло или почему

она с трудом приходит в сознание в камере криосна. У нее не получилось открыть

глаза: все ее тело свело, а в ее мысленном пространстве не оказалось ничего,

кроме убийственного переизбытка информации, обрушившейся на нее. Все системы

наблюдательной гондолы наперебой стремились сделать доклад.

«Режим Элизы!» – с трудом удалось ей отдать приказ.

Она испытывала одновременно тошноту, вздутие кишечника, запор и чрезмерное

возбуждение из-за того, что система гроба старалась вернуть ее к чему-то,

похожему на активную жизнь.

– Доброе утро, доктор Керн! – произнесла гондола в ее слуховом центре.

Голос был выбран женский, звучный и успокаивающий. Керн не успокоилась. Ей

хотелось спросить, почему она находится здесь, в наблюдательной гондоле, но

ощущала, что ответ постоянно готов на нее обрушиться, но проходит мимо цели.

«Дай мне что-то, чтобы вернуть воспоминания!» – потребовала она.

– Это не рекомендуется, – предупредил ее центр.

«Если хочешь, чтобы я приняла какое-то решение…»

И тут все у нее в голове встало на место: плотины рухнули, высвобождая потоки

ужасающих откровений. Брин-2 погибла. Ее коллеги погибли. Обезьяны погибли. Все

пропало – не считая ее саму.

И она приказала центру ее разбудить, когда придут радиосигналы.

Она сделала то, что должно было бы стать глубоким вдохом, но грудная клетка

толком не работала, так что она просто засипела. «Давно пора бы», – сказала она

центру, пусть даже это заявление не будет иметь для компьютера смысла. Теперь,

когда он с ней разговаривал, ей инстинктивно захотелось беседовать с ним так,

словно это человек. Это всегда было досадным побочным эффектом режима Элизы.

«Сколько времени прошло по Земному отсчету?»

– Четырнадцать лет и семьдесят два дня, доктор.

«Это»… – Она почувствовала, что ее горло понемногу расправляется.

– Этого же не может…

Нет смысла говорить компьютеру, что он ошибается, – но такого действительно не

могло быть. Прошло недостаточно много времени. За это время известие не могло

попасть на Землю, а спасательный корабль не мог вернуться сюда. Но тут возникла

надежда. Конечно: корабль уже вышел за ней до того, как Серинг уничтожил Брин-2.

Очевидно, статус этого человека как агента НУН был давно раскрыт – когда их

нелепое восстание сорвалось. Она спасена. Конечно же, она спасена.

«Установи контакт», – велела она центру.

– Боюсь, что это невозможно, доктор.

Она прищелкнула языком и снова вызвала системные сообщения, решив, что с ними

будет проще. Все элементы гондолы открылись перед ней, подтверждая свое рабочее

состояние. Она проверила связь. Приемные устройства оставались в рамках допусков.

Передатчики тоже работали: отправляли ее сигнал бедствия и также выполняли свою

главную задачу, передавая сложную систему сообщений на находящуюся внизу планету.

Конечно, было задумано, что однажды эта самая планета станет колыбелью нового

вида, который сможет принять и расшифровать эти сообщения. Теперь на это надежды

нет.

– Это все…

Собственный хриплый голос ее взбесил. «Поясни. В чем проблема?»

– Боюсь, что устанавливать контакт не с чем, доктор, – вежливо ответил центр в

режиме Элизы.

Тут она сосредоточила внимание на модели окружающего их пространства: планета,

наблюдательная гондола. Никакого корабля с Земли.

«Объясни».

– Радиосигналы изменились, доктор. Боюсь, что мне требуется решение командира

относительно того, что это значит.

– Прекрати говорить «боюсь», – просипела она.

– Конечно, доктор.

И она знала, что он так и сделает. Этот конкретный оборот с данного момента в

его речи использоваться не будет.

– С того момента, как вы погрузились в криосон, мной отслеживались сигналы с

Земли.

– И?..

Однако голос у Керн чуть дрогнул. «Серинг говорил о войне. Были известия о войне?»

И сразу следом: «А гондола вообще догадалась бы меня разбудить? Она не смогла бы

отслеживать такое содержание. Тогда что же?..»

Оно было здесь, затерявшееся в массе данных, но теперь компьютер его выделил. Не

присутствие, а отсутствие.

Ей хотелось спросить: «Что это такое?» Хотелось сказать, что он снова ошибся.

Хотелось потребовать новой проверки – словно он не проверял это каждую минуту.

С Земли больше не приходили радиосигналы. Последние их остатки уже миновали

наблюдательную гондолу – и, распространяясь от Земли со скоростью света,

успевали устареть на двадцать лет к тому моменту, когда пролетали мимо в пустоту.

«Хочу прослушать последние двенадцать часов сигналов».

Она ожидала, что их окажется слишком много, – но их было мало: разрозненных,

закодированных. Их она могла истолковать как мольбы о помощи. Она отмотала их

дальше, на все двое суток, пытаясь сложить воедино всю картину. Записывающее

устройство центра на более долгий срок сигналы не сохраняло. Точные детали уже

пропали, уносясь от нее с такой скоростью, что не угнаться. Однако война Серинга

все-таки разразилась… Керн больше ни о чем не могла думать.

Война началась и стала уничтожать все колонии человека. Свет погас по всей

Солнечной системе, когда нуновцы и их союзники поднялись и начали сражаться со

своими врагами за судьбу человечества.

Не было сомнений в том, что произошла эскалация. Керн прекрасно знала, что

правительства на Земле и в колониях обладают оружием пугающей мощности, а в виде

научных теорий существовали и более страшные.

Военные действия на Земле стали жаркими, насколько она смогла понять. Обе

стороны не пожелали отступать. Обе стороны давили и давили, вытаскивая из

коробки новые игрушки. Начало войны не вошло в окно из двух с половиной дней, но

у нее создалось ужасное чувство, что весь глобальный конфликт длился меньше

недели.

И теперь, в двадцати световых годах, Земля лежала безмолвной – безмолвствовала

уже два десятилетия. Остались ли там вообще люди? Может, все человечество было

уничтожено, за исключением ее самой – или, по крайней мере, оказалось

отброшенным в новые Темные века, и сейчас тупые грубые люди смотрят на

движущиеся в небе огни, забыв все, что создали для них предки.

– Станции, колонии в Солнечной системе… другие… – выдавила она.

– Одна из последних передач с Земли на всех частотах и направлениях была

электронным вирусом, доктор, – уныло сообщила Элиза. – Он был предназначен для

того, чтобы инфицировать и вывести из строя любую получившую его систему. Похоже,

он смог преодолеть всю известную защиту. Я предполагаю, что системы всех колоний

отключились.

– Но ведь это значит…

Авране уже было так холодно, как только бывает человеку. Она ждала дрожи

осознания, но та так и не пришла. Колонии Солнечной системы и горстка вне

солнечных баз все еще терраформировались: их создали на раннем этапе космических

полетов человека, а после того, как нужные технологии были созданы, наличие

многочисленных человеческих поселений тормозило их внедрение, так как

затрагивало слишком много интересов. Планеты «чистого листа» были гораздо более

быстрыми, а мир Керн стал самым первым из завершенных. За пределами Земли

человечество ужасно, ужасно полагалось на свои технологии, на свои компьютеры.

Если такой вирус захватил системы на Марсе и Европе и отключил их, это означало

смерть. Быструю смерть, холодную смерть, смерть без воздуха.

– Тогда как ты выжил? Как МЫ выжили?

– Доктор, вирус не был рассчитан на нападение на экспериментально загруженные

конструкты человеческой личности. Ваше присутствие внутри моих систем не дало

мне стать подходящим хозяином для вируса.

Аврана Керн устремила взгляд за пределы освещенного внутреннего пространства в

темноту наблюдательной гондолы, думая обо всех тех местах великой темноты за ее

пределами, где человечество создало себе хрупкий, уязвимый дом. В итоге ей

пришел в голову всего один вопрос:

– Почему ты меня разбудил?

– Мне необходимо, чтобы вы приняли директивное решение.

– И что за директивное решение теперь может понадобиться? – спросила она

язвительно.

– Вам необходимо будет вернуться в криосон, – сообщил ей центр, и теперь ей

вдруг остро не хватило этого «боюсь», которое добавляло столь необходимое

ощущение человеческой неуверенности. – Однако отсутствие информации относительно

текущей внешней ситуации означает, что я, скорее всего, не смогу определить

нужный сигнал для вашего пробуждения. Я также полагаю, что вы сами, скорее всего,

не способны назвать мне такой сигнал, хотя можете дать мне любые инструкции,

какие пожелаете, или просто указать некий временной период. Или же вы можете

просто положиться на то, что ваша загруженная личность разбудит вас в нужный

момент.

Невысказанное эхом прозвучало в ее голове: «Или никогда. Этот момент может

никогда не наступить».

«Покажи мне планету».

Огромный зеленый шар, вокруг которого она вращалась, был создан для нее, и все

его параметры и свойства свивались в ветвистое дерево добавочных данных. Где-то

там был список участников, имена тех мертвецов, разработавших и создавших все

его части и детали, которые управляли движением тектонических плит и оживляли

климатические системы, ускоряли эрозию и засевали почву жизнью.

«А обезьяны сгорели. И все напрасно».

Трудно было осознать, что она подошла так близко к этой великой мечте – к

распространению жизни по вселенной, диверсификации разума, гарантированному

выживанию земного наследия. «А потом война и идиотизм Серинга – просто слишком

рано».

«На сколько нас хватит?» – мысленно спросила она.

– Доктор, наши солнечные батареи обеспечат наше выживание на неопределенно

длительный срок. Хотя есть вероятность, что внешний удар или аккумулировавшиеся

механические дефекты могут в конце концов привести к прекращению

функционирования, точная верхняя граница нашей работоспособности не известна.

Наверное, это должно было прозвучать обнадеживающе. Керн это показалось скорее

тюремным заключением.

«Отправляй меня спать», – приказала она гондоле.

– Мне требуются инструкции относительно того, когда вас будить.

Тут она засмеялась – и в этом тесном помещении звук ее голоса оказался

отвратительным.

– Когда придет спасательный корабль. Когда обезьяны ответят. Когда моя немертвая

загруженная личность пожелает. Достаточно?

– Полагаю, с такими допусками я смогу работать, доктор. Сейчас я приготовлю вас

к возвращению в криосон.

«Долгого тебе одинокого сна».

Она вернется в гробницу, а ее имитация будет наблюдать за безмолвной планетой в

безмолвной вселенной как последний аванпост великой космической человеческой

цивилизации.

2. Паломничество

2.1 В двух тысячах лет от дома

Холстен Мейсон начал просыпаться в кошмар клаустрофобии, но подавил ее почти

сразу же, как она на него навалилась. Опыт позволил ему понять, где он находится

и почему это не повод паниковать, но древние обезьяньи инстинкты все-таки

получили свое мгновение славы, огласив коридоры его разума воплями: «Ловушка!

Ловушка!»

«Гребаные обезьяны». Он был весь ледяной и находился в пространстве, где едва

помещался, ощущая, как чуть ли не тысяча иголок выходят из его серой онемевшей

кожи, а трубки выдергиваются из еще более интимных областей, и все это делалось

абсолютно без заботливой бережности.

Обычное дело для стазис-камеры. Ему хотелось бы думать, что он искренне

ненавидит стазис-камеры, но в настоящий момент ни один представитель

человеческой расы не мог себе такого позволить.

На мгновение ему показалось, что это все: его будят, но не выпускают, навсегда

оставив за промерзшим стеклом, неуслышанным и незамеченным в огромном и пустом

корабле с замороженными трупами, направляющемся в никуда сквозь глубокий космос.

Первобытная клаустрофобия навалилась на него второй раз. Он уже пытался поднять

руки, чтобы ударить в прозрачную крышку над собой, когда с шипением началась

разгерметизация и тусклый рассеянный свет сменился ослепительными лампами

корабля.

Глаза у него даже не моргнули. Стазис-камера начала готовить его тело к

пробуждению задолго до того, как соизволила включить его сознание. Он запоздало

подумал, не случилось ли чего. Существовал весьма ограниченный перечень

обстоятельств, при которых его разбудили бы. Однако сигнала тревоги он не

услышал, а ограниченное табло статуса, доступное внутри камеры, состояло

исключительно из нормальных голубых полосок. «Если, конечно, именно оно не

сломалось».

Корабль-ковчег «Гильгамеш» был построен так, чтобы прослужить очень и очень

долго, с использованием всех умений и знаний, которые цивилизация Холстена

смогла вырвать из холодных, иссушенных вакуумом рук своих предков. Тем не менее

такая возможность оставалась, ибо как можно верить, что какой-то механизм –

любой механизм, любое творение рук человеческих – сможет выдержать те ужасающе

долгие сроки, которых потребует это путешествие?

– С днем рождения! Теперь ты – самый старый человек в истории! – произнес резкий

голос. – А теперь поднимайся-ка на ноги, ленивый ты забулдыга! Ты нам нужен.

Глаза Холстена остановились на лице – формально женском. Оно было жестким,

морщинистым, с костлявым подбородком и выпирающими скулами, а волосы у нее были

таким же коротким ежиком, как у него. Стазис-камеры человеческих волос не любили.

Иза Лейн: старший бортинженер основной команды «Гильгамеша».

Он попытался придумать какую-то шутку насчет того, как не ожидал, что окажется

ей нужен, но слова у него не выговаривались, так что он бросил. Она поняла

достаточно, чтобы одарить его презрительным взглядом.

– «Нужен» не значит «желанен», старик. Вставай. И застегни костюм: у тебя жопа

вываливается.

Чувствуя себя столетним инвалидом, он сгорбился, поерзал и выбрался из похожей

на гроб капсулы, в которой он покоился… сколько?

«Теперь я самый старый человек в… где?» Слова Лейн вернулись к нему уколом

осознания.

– Эй, – сказал он хрипло, – сколько? Как далеко?

«Мы хоть вышли из Солнечной системы? Должны были, раз уж она сказала такое»…

И словно получив способность видеть сквозь эти тесные, давящие стены, он

внезапно ощутил бесконечную пустоту, которая должна находиться за корпусом –

пустоту, в которую не проникал ни один человек со времен доледникового периода,

с тех дней Старой Империи, много тысяч лет назад.

Стазис-отсек основной команды был тесным, едва вмещая их двоих и ряды гробов:

его собственный и еще два были открыты и пустовали, а в остальных лежали не

совсем трупы других жизненно важных членов экипажа – на тот случай, если им

понадобится возобновить активное участие в функционировании корабля. Лейн

пробралась к люку, распахнула его и только потом ответила, глядя на него через

плечо уже без всякой насмешки:

– Одна тысяча восемьсот тридцать семь лет, Мейсон. По крайней мере, так говорит

«Гильгамеш».

Холстен плюхнулся на порог стазис-отсека: ноги внезапно отказались его держать.

– И как… как он держится? Ты?.. – Вопросы рассыпались у него в голове. – Сколько

ты не спишь? Ты проверила… груз, остальных?..

– Я не сплю уже девять дней, пока тебя любовно облизывали, готовя к побудке,

Мейсон. Я все проверила. Все удовлетворительно. Они хорошо, надежно сработали,

когда строили этого парня.

– «Удовлетворительно»? – Он ощутил неуверенность этого слова. – Тогда все…

– «Удовлетворительно» в том смысле, что у нас четыре процента отказов камер для

груза, – бесстрастно сообщила она ему. – Я считаю, что для почти двух

тысячелетий это удовлетворительно. Могло быть хуже.

– Точно. Да, конечно.

Он снова поднялся на ноги и прошел к ней. Пол холодил его босые ступни. Он

попытался понять, они разгоняются, тормозят или это просто командный отсек

вращается вокруг своей оси ради силы тяжести. Определенно, что-то позволяет ему

стоять на полу. Однако если и существовал какой-то орган чувств, способный

распознать тонкие отличия между всеми оттенками искусственной тяжести, его

предки почему-то не озаботились его развить в процессе эволюции.

Он постарался не думать о том, что означают эти «четыре процента», как и о том,

что удобно обезличенное слово «груз» означает очень значительную часть выжившего

человечества.

– И вообще, для чего я понадобился?

Ведь большинство остальных остались спать! Тогда что же за странные

обстоятельства могли потребовать его присутствия, когда большая часть командного

состава, ученых, охраны и инженеров по-прежнему заключены в ледяном стазисе без

снов?

– Поймали сигнал, – объяснила Лейн, внимательно следя за его реакцией. – Да, я

так и подумала, что это заставит тебя зашевелиться.

Он сыпал вопросами, пока они шли по коридору к связистам, но Лейн задала

предельную скорость и игнорировала его, предоставляя шататься и спотыкаться из-за

того, что ноги постоянно пытались его подвести.

Фрай Гюин оказался третьей ранней пташкой, как и догадывался Холстен. Какой бы

ни была чрезвычайная ситуация, для нее потребовались присутствие командира «Гильгамеша»,

его старшего бортинженера и классициста. Сказанное Лейн отлично это объясняло. «Сигнал».

И что это могло означать в этой дали? Либо нечто совершенно чуждое, либо осколок

Старой Империи, а в этой области Холстен был экспертом.

– Он слабый и сильно искаженный. На самом деле «Гильгамеш» долго даже не понимал,

что это такое. Надо, чтобы ты попробовал его разобрать.

Гюин был щуплым низеньким мужчиной, но нос и рот у него словно пересадили с

гораздо более крупного лица. Холстен припомнил, что его стиль командования – это

смесь агрессивной мотивации и умелого делегирования. Казалось, Холстен всего

несколько дней назад стоял под этим суровым взглядом, собираясь забраться в свою

стазис-камеру, но когда он покопался в воспоминаниях, пытаясь определить,

сколько же дней назад это было, то обнаружил непреодолимую серую область,

смутное ощущение того, что его чувство времени не работает.

«Похоже, две тысячи лет дают о себе знать». Каждые пару минут он заново

поражался тому нелепому везению, благодаря которому они все вообще здесь

находятся. «Удовлетворительно», как сказала Лейн.

– А откуда он исходит? – спросил Холстен. – Именно оттуда, откуда мы думали?

Гюин молча кивнул. Лицо у него было спокойным, но Холстен ощутил восторженный

трепет. «Она здесь! Это все-таки была правда».

«Гильгамеш» не просто наугад улетел в пустоту, спасаясь от конца всего того, что

они оставили позади. Настолько самоубийцами они все-таки не были. Они шли по

картам и маршрутам Старой Империи, собранным с отказавших спутников, с осколков

кораблей, с разбитых скорлупок орбитальных станций, наполненных

мумифицировавшимися в вакууме трупами бывших хозяев Земли. Вакуум и стабильные

орбиты хранили их, пока планету внизу уничтожал лед.

И среди этих останков оказались звездные карты, изображавшие те участки

галактики, где ходили древние.

Ему показали сигнал, полученный приборами «Гильгамеша» издалека. Это было

относительно короткое послание, которое непрерывно повторялось. Явно не

оживленная радиоболтовня процветающей колонии за пределами Солнечной системы: на

это, конечно, не стоило надеяться, с учетом того, сколько времени прошло.

– Может, это предупреждение, – предположил Гюин. – Если это так и если имеется

какая-то опасность, нам нужно знать.

– А если есть какая-то опасность, что именно мы станем делать? – негромко

спросил Холстен. – Разве мы можем сейчас хотя бы изменить направление так, чтобы

не попасть в эту систему?

– Мы сможем подготовиться, – практично сказала Лейн. – Если это какое-то

грандиозное происшествие, которого мы не заметили и которое не уничтожило

передатчик, то мы могли бы попробовать изменить курс. Если это… эпидемия, или

враждебные инопланетяне, или еще что-то, то… ну, это было давно, я думаю.

Наверное, сейчас это уже не важно.

– Но у нас есть карты. В крайнем случае мы можем проложить маршрут к следующей

планете, – добавил Гюин. – Просто пролетим мимо их солнца и отправимся дальше.

К этому моменту Холстен перестал его слушать: он сгорбился в кресле, слушая

через наушник передаваемый «Гильгамешем» сигнал и глядя на визуальные

отображения частот и закономерностей, выводя из корабельной библиотеки

справочники.

Он отлаживал интерпретацию сигнала, проводя через все известные дешифровочные

алгоритмы, которые использовались той давно погибшей цивилизацией. Он уже

множество раз этим занимался. Очень часто сигнал был закодирован так, что не

поддавался возможностям современной криптографии. Иногда получалась нормальная

речь, но на одном из тех проблемных языков, которые никому не удавалось

разгадать.

Он слушал и применял свои дешифровки – и к нему полетели слова из того

официального древнего языка ушедшей эпохи чудес и изобилия… и ужасающих

способностей к разрушению.

– Имперский С, – уверенно заявил он.

Это был один из самых распространенных известных языков, и, если бы ему удалось

заставить свои мозги заработать как следует, вычищенное послание перевести можно

было бы запросто. Оно содержало сообщение, которое наконец раскрылось перед ним,

словно цветок, высыпав свое краткое, сжатое содержание на языке, который умер

еще до наступления льда.

– Что?.. – раздраженно начал Гюин, но Холстен вскинул руку, требуя тишины, снова

проигрывая все сообщение и наслаждаясь своим кратким моментом триумфа.

– Это сигнал бедствия, – объявил он.

– Бедствия в смысле «Не приближайтесь»? – уточнила Лейн.

– Бедствия в смысле «Прилетите за мной», – сообщил им Холстен и, встретившись с

ними взглядом, увидел в их глазах тот первый проблеск надежды и изумления,

который почувствовал и сам. – Даже если там никого нет – а там почти наверняка

никого нет, – там осталась техника, работающая техника. Что-то дожидалось нас

там тысячи лет. Только нас.

На мгновение это известие оказалось настолько весомым, что их невнятная

подспудная неприязнь к нему почти исчезла. Они – три пастыря, ведущие свое

человеческое стадо в новую землю обетованную. Они – родители – основатели

будущего.

А потом Гюин хлопнул в ладоши.

– Отлично. Прекрасная работа. Я распоряжусь, чтобы «Гильгамеш» разбудил ключевой

персонал для начала торможения. Мы в этой рискованной игре выиграли. – Ничего не

было сказано о тех, кто остались позади, кому даже не дали шанса сделать ставки.

Не были упомянуты и другие корабли-ковчеги, ушедшие по другим курсам: Земля

выплевывала последние комки своих обитателей перед тем, как отступить перед

поднимающимся ядовитым приливом. – Вы оба возвращаетесь в свои ячейки.

Между ними и источником сигнала все еще оставался как минимум век безмолвного,

смертельно-холодного пути.

– Дайте мне хотя бы полвахты бодрствования, – автоматически проговорил Холстен.

Гюин гневно посмотрел на него, внезапно вспомнив, что не хотел включать Холстена

в основную команду: слишком стар, слишком самовлюблен, слишком сильно гордится

своим драгоценным образованием.

– С чего бы?

«С того, что холодно. С того, что это – как смерть. С того, что я боюсь не

проснуться – или что вы меня не станете будить. С того, что мне страшно».

Однако Холстен беззаботно пожал плечами:

– Я же еще успею поспать, так ведь? Дайте мне хотя бы посмотреть на звезды.

Всего полвахты, а потом я лягу. Кому от этого станет хуже?

Гюин презрительно хмыкнул, но неохотно кивнул.

– Дашь мне знать, когда пойдешь. Или если будешь последним, то…

– Погашу свет, да. Я помню процедуру.

На самом деле эта процедура представляла собой сложную дублирующую проверку

корабельных систем, но почти все сложные элементы «Гильгамеш» выполнял

самостоятельно. Всех членов основной команды обучили ее проведению. Процедура

была почти такой же простой, как зачитывание списка: и обезьяна справилась бы.

Гюин удалился, качая головой, а Холстен покосился на

Лейн, однако та уже проверяла технические показатели: профессионал до мозга

костей.

Однако позже, когда он сидел в наблюдательном куполе и смотрел на чуждую россыпь

звезд – за две тысячи лет от тех созвездий, которые могли знать его предки, –

она присоединилась к нему и оставалась рядом неуютные пятнадцать минут, ничего

не говоря. Ни один из них не смог облечь свое предложение в слова, но благодаря

выгнутой брови и незаконченному взмаху руки они в результате оказались без

корабельных костюмов, прижимаясь друг к другу на прохладном полу под плавно

вращающейся над ними вселенной.

2.2 Другие дети Земли

Имя, на которое она отзывается, имеет две формы: простую и сложную. Простая

состоит из ряда последовательных жестов, точное движение педипальп передает

ограниченное количество информации. Более длинная форма включает также

притоптывание и дрожь, добавляя тонкий вибрационный подтекст к примитивному

размахиванию и меняясь с настроением, временной формой высказывания и с тем, к

кому она обращается: к доминантной или подчиненной самке или к самцу.

Нановирус усердно трудится, делая все, что позволяет этот неожиданный материал.

Она – результат многих поколений направленной мутации, ее существование

безмолвно свидетельствует обо всех тех неудачниках, которые так и не дали

потомства. Зовите ее Порцией.

Движение по лесу – это движение по высоким путям, с ветки на ветку, где каждое

дерево – это мир в миниатюре. Переходы происходят там, где ветви соприкасаются,

то вверх тормашками, то в нормальном положении. Подъемы по вертикальным стволам,

а потом прыжки там, где веток нет, увлекая за собой страхующую нить и надеясь,

что взгляд и разум правильно определили расстояние и угол.

Порция крадется вперед, оценивая дистанции: ее ветка выдается в пропасть, так

что она целую минуту тщательно прикидывает, получится ли у нее перепрыгнуть на

следующую, – и решает, что не получится. Выше крона переходит в переплетение

тонких веточек, которые ее веса не выдержат. Порция намного крупнее своей

крошечной предтечи: полметра от клыков до прядильного органа, настоящий кошмар

арахнофоба. Ее экзоскелет усилен внутренними хрящами, которые прежде служили

только для крепления мышц. Ее мышцы тоже стали эффективнее, а часть из них

расширяет и сокращает ее брюшко, активно прогоняя воздух через легочную книжку,

так что теперь она не просто пассивно забирает кислород. Это позволяет ускорить

метаболизм, регулировать температуру тела и быстро и длительно двигаться.

Внизу находится лесная почва, по которой нельзя безопасно перемещаться. Там

водятся хищники покрупнее Порции, и, хотя она уверена в своей способности их

перехитрить, на это уйдет время, а уже близятся сумерки.

Она осматривается и обдумывает варианты своих действий. У нее великолепное

зрение, которое она унаследовала от той крошечной охотницы, с которой началась

эволюция. Большие темные круги ее основных глаз значительно крупнее, чем у

любого из людей.

Она поворачивает тело, чтобы видеть своих спутников, полагаясь на то, что

периферийные глаза предупредят ее об опасности. Бьянка, вторая самка, по-прежнему

остается позади, у ствола, она следует за Порцией и готова ей довериться. Бьянка

крупнее, но Порция – лидер, потому что размеры и сила уже очень давно перестали

быть самыми ценными качествами их вида.

Третий ее спутник, самец, расположился ниже Бьянки и, широко расставив лапы,

висит на дереве, глядя вниз. Возможно, он считает, что стоит на страже, но

Порции представляется, что он просто задумался. Очень жаль, потому что он ей

нужен. Он меньше нее, он может прыгать дальше и приземляться на более тонкие

ветки.

Все трое уже пятьдесят дней как вышли за пределы своей территории.

Представителям их вида свойственно любопытство. Именно то качество, которое

помогало их крошечным предкам создавать мысленную карту окружающего их мира,

превратилось в способность фантазировать, спрашивать, что находится за лесом.

Народ Порции – прирожденные исследователи.

Она поднимает педипальпы белой стороной вверх, давая сигнал: «Иди сюда!»

Называть его по имени нет нужды. Самки не зовут самцов по имени. Он замечает

движение боковым зрением и дергается. Он постоянно дергается, пугаясь

собственной тени, жалкое создание. У нее сложилось четкое мнение о нем, и

гораздо более благоприятное – о Бьянке. Ее мир состоит из более ста личностей –

преимущественно самок, – с которыми она поддерживает тщательно выверенные

отношения. Нановирус усердно подгоняет ее вид к созданию социума. Хотя мозг у

этого потомка первой Порции решительно меньше, чем у человека, она, как и ее

далекая предшественница, умевшая добиваться удивительных результатов со своим

крошечным узелком нейронов, обладает внушительной способностью решать задачи:

физические, пространственные, теоретические, социальные. Ее вид оказался

плодотворной почвой для работы нановируса.

Самец осторожно проползает под Бьянкой и перепрыгивает на ветку к Порции, волоча

за собой белую страховочную нить.

«Перекинуть мост, – приказывает она ему, как только он оказывается достаточно

близко для нормальной коммуникации, – быстро». Основная часть ее речи –

визуальная, быстрое перемещение педипальп. Богатейший контекст (в основном ее

общее недовольство им) передается вибрацией ее мелькающих лап.

Он коротко передает свое скромное согласие и выдвигается по ветке так далеко,

как осмеливается, а потом снова и снова примеряет положение лап перед задуманным

прыжком. Порция сигнализирует Бьянке свою досаду, но ее спутница наблюдает за

чем-то, происходящим внизу. Нечто, похожее на ходячий коврик, ползет по лесной

земле: это тоже паук, но из тех, кого нановирус смог одарить большим размером –

но и только. Массивный, как полдюжины Порций, он убьет ее мгновенно… если сможет

поймать.

Бьянке хочется есть. Она указывает на наземного ползуна и лениво предлагает

прервать их путешествие именно сейчас.

Порция задумывается – и находит, что это предложение не лишено достоинства. Она

дожидается, чтобы самец сделал прыжок, – что у него получается легко, несмотря

на весь его трепет, – и оставляет его перемещаться обратно по его собственной

нити, чтобы начать строительство моста. После этого она дает сигнал Бьянке, и

они обе начинают спускаться.

Мохнатый охотник внизу сосредоточен на собственном желании поесть: на

поверхности земли достаточно разнообразных видов добычи, многие из которых

остались неудачными результатами работы нановируса. Выжило и несколько видов

позвоночных: мыши, птицы, карликовые олени, змеи – но все попытки вируса

воздействовать на них провалились. Эксперимент Керн требовал обезьян, и она

позаботилась о том, чтобы избранники зеленой планеты не испытывали конкуренции

со стороны близких родственников. Позвоночные, с которыми предстояло

взаимодействовать обезьянам, были устроены так, чтобы отторгать вирус. Они почти

не изменились.

Никто не принимал в расчет беспозвоночных – сложную экосистему крошечных

ползающих созданий, которым предстояло стать всего лишь лесами, по которым будут

подниматься ввысь отсутствующие обезьяны.

В огромном количестве случаев – как, например, с потомком тарантулов, за которым

наблюдает Порция, – вирус хоть и смог спровоцировать рост, но искомая нейронная

сложность не возникла. Часто не хватало давления экосистемы, которое обеспечило

бы отбор по такой способности. Осознание своего «я» и способность осмысливать

вселенную сами по себе не обязательно являются условиями выживания. Порция – это

то редкое (хотя и не единственное) исключение, когда усилившиеся когнитивные

способности обеспечили моментальное и подавляющее преимущество.

Похожий на коврик охотник останавливается, уловив еле заметные вибрации.

Поверхность почвы покрыта его нитью, которая образует неопрятный, но чуткий

орган чувств, сообщающий ему о движениях добычи. Против столь примитивного

создания Порция и ее родня предпочитают использовать способы охоты, которые не

менялись тысячелетиями.

Порция уже рассмотрела рисунок нитей внизу, проходящих по опавшим листьям, почти

неразличимых взору, не обладающему ее остротой. Она опускает вниз переднюю лапу

и аккуратно играет нитями, красноречиво разговаривая с помощью касания и

движения, создавая призрачную добычу и придавая ей иллюзорные размер,

удаленность и вес, полностью сфабрикованные ее умением. Она вторгается в

примитивное сознание наземного охотника с такой точностью, словно действительно

способна вживить в него свои мысли.

Он продвигается на несколько шагов, проверяя это ощущение, не до конца

убежденный. Она предполагает, что ему уже случалось чудом спасаться от кого-то

из ее родни. Огромное косматое брюхо поднято в готовности выбросить облако

острых волосков, которые забьются Порции в легочные книжки и вызовут раздражение

в суставах.

Она снова осторожно опускает лапу, дергая и подтягивая, показывая, что

иллюзорная добыча удаляется и вскоре вообще уйдет. Ее тело такое же пятнистое и

неровное, как у ее предков, и примитивные глаза наземного охотника ее не

различили.

Он неожиданно заглатывает наживку – волосатым вихрем несется по перегною в

никуда, а Бьянка падает ему на спину клыками вперед, вонзая их в то место, где

лапы соединяются с туловищем, а потом отпрыгивает на несколько длин тела, чтобы

не попасть под ответный удар. Охотник бросается за ней, но тут же спотыкается,

резко потеряв твердость лап. Спустя несколько мгновений он уже дергается и

трясется под действием яда, а две самки ждут, чтобы он перестал двигаться (хотя

при этом останется жив), и не подходят питаться. В особенности Бьянка остается в

напряжении, готовая отскочить в случае необходимости. Ее брюшко колышется, чуть

сокращаясь и раздуваясь, прогоняя воздух через легочную книжку.

Сверху на них тоскливо смотрит самец и, когда Порция поднимает взгляд, чтобы его

проверить, просит разрешения покормиться. Она приказывает ему сначала закончить

работу.

Спустя мгновение он спрыгивает чуть ли не прямо на нее, заставляя инстинктивно

отскочить. Она неудачно приземляется и падает на спину, а потом гневно

поднимается. Бьянка чуть не убила самца, но тот топает и отчаянно жестикулирует:

«Близко опасность! Опасность! Плевуны!»

И он не ошибся: идут ее древние враги.

Плюющиеся пауки, скитоды, шли одним темпом с родичами Порции с самых их

крошечных истоков. Размерами они где-то между нею и наземным охотником, однако

размер не был ключом к доминированию даже в довирусные времена. Сейчас она видит,

как они настороженно подползают ближе, целый отряд: шесть… нет, восемь… особей,

рассредоточившихся и бдительных. Они спустились со своей паутины на охоту. Они

охотятся стаями, эти эволюционировавшие плевуны, и Порция понимает, что они – не

животные, хоть и не достигли того уровня, какой получила она. Эти крупные

шаркающие убийцы постоянно находятся на окраинах мира Порции – жестокие скрытные

дикари, чье невидимое, но неизменное присутствие не позволяет молодняку

удаляться от гнезда.

Если бы численность была равной, то Порция и Бьянка стали бы сражаться за свою

добычу – ведь плевуны явно шли по следу того охотника. Однако восемь – это

слишком много, даже с учетом тех дополнительных хитростей, к которым могут

прибегнуть эти трое путешественников. Скитоды смогут разбросать свои липкие

ядовитые нити слишком густо. Хотя зрение у них слабое, а Порция и ее родичи

достаточно сообразительны, чтобы предугадывать, и достаточно подвижны, чтобы

уворачиваться, при таком количестве сетей вероятность уйти будет слишком низкой.

Плевуны же прекрасно знают, какую опасность представляют собой собратья Порции.

Эти два вида сталкиваются на протяжении жизней бесчисленных поколений, с каждым

разом все лучше понимая противника. Сейчас и те и другие осознают, что их

соперники нечто меньшее, чем родичи, но нечто большее, чем добыча.

Порция и Бьянка автоматически принимают угрожающие позы, поднимая передние

конечности и демонстрируя клыки. Порция соображает, не уравновесит ли шансы ее

новое секретное оружие. Ее разум проигрывает вероятные сценарии с участием самца

и без него. Численность противника представляется ей слишком большой для

уверенной победы, а ее задача стоит на первом месте. В ее сознании имеется некий

метаплан, такой же, как нахождение пути от А к Б, который составляли ее дальние

предки, – вот только теперь целью является не просто какая-то точка в

пространстве, а нематериальные условия победы. Бой с плевунами скорее всего

лишит ее возможности достичь того, что она наметила.

Она подает остальным двум знак отступить, делая свои жесты достаточно

размашистыми и медленными, чтобы их смогли уловить менее зоркие глаза плевунов.

Понимают ли они ее? Этого она не знает. Она даже не может сказать, есть ли у них

какой-то способ общаться друг с другом, который был бы похож на ее собственный

визуальный и вибрационный язык. Тем не менее они не приближаются: никаких

плевков и только минимальная демонстрации угрозы – пока Порция со своими

спутниками отступает. Лапы Бьянки отбивают фоновое ворчание досады и раздражения.

Будучи крупнее Порции, она охотнее идет на физическую конфронтацию. Она сейчас

здесь потому, что такое поведение тоже бывает полезно, но по той же причине

осознает необходимость следовать указаниям Порции.

Они поднимаются обратно, понимая, что им снова придется охотиться, и надеясь,

что клан скитод удовлетворится тем, что им оставлено. Порой плевуны идут следом,

и тогда придется выбирать между быстрой схваткой или засадой.

До темноты они успевают завалить паука-кругопряда, а самец ловит зазевавшуюся

мышь, но это нельзя назвать сытной трапезой. Активный образ жизни и

модифицированная анатомия Порции означают, что в расчете на единицу веса ей

нужно гораздо больше пищи, чем ее предкам. Если бы им пришлось жить одной только

охотой, их путешествие заняло недопустимо долгое время. Однако в багаже у Бьянки

есть четверка живых тлей. Она выпускает малюток присосаться к растениям, отгоняя

самца на тот случай, если он забудет, что они не для поедания… по крайней мере,

пока. С наступлением сумерек, когда Порция уже спряла в кроне временный шатер,

дополнив его сторожевыми нитями, растянутыми во все стороны, тли дают клейкий

нектар, который пауки могут пить, словно питательные разжиженные внутренности

своей добычи. Прирученные тварюшки послушно возвращаются к Бьянке в паутину,

зная только, что с ней они в безопасности, и не понимая, что в экстремальной

ситуации сами станут трапезой.

Порция все еще голодна: нектар – это только способ выживать, в отличие от

настоящей добычи не приносящий удовлетворения. Ей трудно оставаться на месте,

зная, что поблизости есть тли… и самец, но она способна смотреть вперед и видеть,

что ее долгосрочный план пострадает, если съесть их сейчас. Ее семейство всегда

специализировалось на том, чтобы смотреть вперед.

И заглядывать еще дальше. Сейчас она пригнулась у входа во временный шатер,

ставший их лагерем. Бьянка и самец примостились к ней ради тепла. Порция смотрит

в прорехи кроны на огоньки, населяющие ночное небо. Ее народ знаком с ними,

видит их тропы и их закономерности и знает, что они тоже двигаются. Порция

понимает, что их небесные пути достаточно предсказуемы, чтобы ими можно было

пользоваться для ее собственной навигации. Однако среди этих огней есть один

особенный. Один огонек не проходит медленный путь по небу длиной в год, а спешит

мимо: настоящий путешественник, как она сама. Порция смотрит вверх и видит, как

эта крошечная искорка отраженного света идет в вышине: единственное подвижное

пятнышко в бесконечной темноте – и ощущает свое родство с ним, одаряя эту

кружащую по орбите точку той долей паукообразной индивидуальности, какую

способна вообразить.

2.3 Варианты загадки

На этот раз из морга вышла вся основная команда. Холстен появился чуть ли не

последним, спотыкаясь на онемевших ногах и дрожа. Тем не менее выглядел он лучше

многих.

Его краткая вылазка – сущие мгновения личного времени и к тому же сто лет назад

– немного его расслабила. Большинство из тех, кого он сейчас видел, в последний

раз открывали глаза еще тогда, когда «Гильгамеш» бороздил Солнечную систему с

распадающейся скорлупкой Земли.

Они набились в комнату для инструктажа: серые лица, бритые головы. Некоторые

казались истощенными, некоторые – раздувшимися. Кое у кого на коже были бледные

пятна: какой-то побочный эффект сна, и Холстен даже не пытался угадать, каким

именно процессом он вызван.

Он заметил Гюина, который выглядел бодрее остальных присутствующих, и догадался,

что глава миссии распорядился разбудить себя раньше, чтобы утвердить свою бодрую

энергичную власть над комнатой, заполненной зомби.

Холстен проверил представленные подразделения: командное, техническое, научное –

и, похоже, безопасность в полном составе. Он попытался поймать взгляд Лейн, но

та только мельком на него взглянула, ничем не выдавая какую-то связь вековой

давности.

– Так! – Резкий тон Гюина привлек всеобщее внимание, как только несколько

отстающих наконец прошаркали внутрь. – Мы на месте. Добрались с пятипроцентной

потерей груза и примерно тремя процентами поломок, как сообщили техники. Я

считаю это величайшим подтверждением силы духа и воли человечества, какое только

знала история. Вам всем следует гордиться тем, чего мы добились. – Однако

интонации у него были враждебными, а не поздравительными, и действительно, он

продолжил: – Однако настоящая работа нам только предстоит. Мы на месте, и, как

вам всем известно, это якобы одна из тех систем, которые навещал космический

флот Старой Империи. Мы направлялись сюда, потому что это были ближайшие

координаты, по которым мы могли надеяться найти пригодную для жизни планету за

пределами Солнечной системы, а возможно, даже пригодную к использованию технику.

Вы все знакомы с планом: у нас имеются их звездные карты, и на относительно

небольшом расстоянии отсюда расположены другие подобные точки – всего лишь в

кратких перелетах по сравнению с теми расстояниями, которые мы уже прошли без

несчастных случаев.

«Или всего с пятью процентами несчастных случаев», – подумал Холстен, но не стал

произносить этого вслух. С точки зрения классициста заявление Гюина относительно

масштабов присутствия империи в этой системе было исключительно гипотетическим,

да и сам термин «Старая Империя» бесил своей неточностью. Большинство

присутствующих, судя по их виду, все еще толком не пришли в себя и могли только

слушать то, что им говорили. Он снова посмотрел на Лейн, но та, казалось, была

полностью сосредоточена на капитане.

– Однако большинство из вас не в курсе, что по пути сюда «Гильгамеш» перехватил

передачу, которая шла из этой системы и которую определили как автоматический

аварийный маяк. У нас имеется функционирующая техника. – Он поспешил продолжить,

пока никто не успел вставить какой-нибудь вопрос. – Поэтому «Гильгамеш»

рассчитал такой курс, который затормозит нас на орбите этой звезды, и на выходе

мы будем двигаться достаточно медленно, чтобы результативно пройти вблизи

источника сигнала – планеты этой системы.

Тут его аудитория начала просыпаться, посыпались вопросы, но Гюин взмахом руки

прекратил шум.

– Это так. Планета на отличной позиции, как нам и было обещано. Это было тысячу

лет назад, но космосу все равно. Она здесь, и Старая Империя к тому же оставила

нам подарок. И это может оказаться хорошо, а может – плохо. Нам придется

соблюдать осторожность. К вашему сведению, сигнал идет не с самой планеты, а с

какого-то спутника – может, просто с маяка. Мы попробуем установить с ним связь,

но гарантий нет.

– А сама планета? – спросил кто-то.

Гюин жестом предложил ответить Ринес Вайтес, главу научного отдела.

– Мы еще не готовы давать определенный ответ, – начала женщина, которая тоже

явно проснулась некоторое время тому назад, а может, просто была настолько

хладнокровной. – Анализ, проведенный «Гильгамешем» по дороге, говорит, что она

только чуть меньше Земли и находится примерно на том же расстоянии от звезды,

что и Земля, и со всеми нужными компонентами: кислород, углерод, вода, основные

элементы…

– Тогда почему бы не определиться? Почему бы не сказать?

Холстен опознал говорившего: великан Карст, глава команды безопасников.

Подбородок и щеки у него были воспаленные, красные и жутко шелушились – и

Холстен вдруг вспомнил, как этот человек отказался сбрить бороду перед стазис-камерой.

Теперь он явно за это расплачивался.

«Помню, как он из-за этого ругался с техниками», – подумал он. Ему должно было

бы казаться, что с тех пор прошло всего несколько дней (это соответствовало бы

истории его нахождения в сознании), однако, как он заметил уже в прошлый раз, со

стазисом было что-то не совсем так. Конечно, Холстен не мог ощутить всех тех

столетий, что прошли с момента их отлета с Земли, но что-то у него в голове

признавало это потерянное время: ощущение зияния, жуткой пустоши, воображаемого

чистилища. Он обнаружил, что ему не хочется даже думать о новом погружении в

стазис.

– Почему, если говорить совершенно честно? – жизнерадостно ответила Вайтес. –

Все выглядит неправдоподобно хорошо. Я хочу проверить наши приборы. Эта планета

так похожа на Землю, что такого просто не может быть.

Обведя взглядом внезапно скисшие лица, Холстен поднял руку.

– Но она и должна быть похожа на Землю! – заявил он.

Устремленные на него взгляды не радовали: кое-кто неприязненно скривился, но

большинство были просто полны досады. «Что еще понадобилось этому чертову

классицисту? Уже хочет стать центром внимания?»

– Тут же шло терраформирование, – пояснил он. – Если она похожа на Землю, это

просто показывает, что оно было проведено полностью – или почти полностью.

– Нет никаких доказательств того, что древние вообще практиковали

терраформирование, – сказала ему Вайтес, явно намереваясь поставить его на место.

«Давай я проведу тебя по архивам: в их трудах оно упоминается сотни раз». Но

вместо этого Холстен только пожал плечами, оценивая разыгрываемый спектакль.

– Доказательство есть, – сказал он им. – Прямо здесь. Мы к нему летим.

– Так! – Гюин хлопнул в ладоши, злясь, что уже две минуты не слышит собственного

голоса. – У всех есть свои обязанности, так что идите и готовьтесь. Вайтес,

проведи проверку своих приборов, как и предлагала. Я хочу, чтобы мы при

приближении провели полное исследование планеты и спутника. Лейн, внимательно

следи за корабельными системами при приближении к гравитационному колодцу: «Гилли»

уже долго двигался только по прямой. Карст, пусть твои люди потренируются со

своим снаряжением, на случай, если вы понадобитесь. Мейсон, ты с моими людьми

следишь за сигналом. Если там имеется нечто активное, что нам ответит, сообщите

мне немедленно.

* * *

Спустя несколько часов Холстен остался в отделе связи почти последним, благодаря

своему терпеливому упорству исследователя пересидев большую часть людей Гюина. У

него в ухе сигнал – полный помех – по-прежнему передавал все то же сообщение.

Теперь оно стало более четким, чем за пределами системы, но по-прежнему к нему

больше ничего не прибавилось. Он регулярно отправлял ответы, пытаясь

спровоцировать нечто новое в продуманной научной игре, формулируя запросы на

официальном Имперском С, в надежде показаться именно тем контактом, к которому

взывал маяк.

Неожиданное движение рядом заставило его вздрогнуть: на соседнее кресло

плюхнулась Лейн.

– Как жизнь в техническом?

Он вынул наушник.

– Нам не полагалось заниматься людьми, – проворчала она. – Приходится

размораживать около пяти сотен гробов из трюма, чтобы их отремонтировать. А

потом придется сообщать пяти сотням только что разбуженных колонистов, что им

надо возвращаться обратно в морозильник. Пришлось вызывать безопасников. Все

отвратительно. Ну что, ты хоть понял, о чем там говорится? Кто терпит бедствие?

Холстен покачал головой.

– Это не совсем так. Ну… вообще-то так. Он говорит, что он – аварийный маяк. Он

просит о помощи, но конкретики нет. Это – стандартный сигнал, который

использовался для этого в Старой Империи: он должен быть ясным, настойчивым и

безошибочно распознаваться… при условии, конечно, что ты принадлежишь к той

культуре, которая его создала. Я знаком с ним только потому, что наши первые

космонавты смогли реактивировать кое-что из того, что нашли на земной орбите, и

экстраполировали назначение по контексту.

– Ну так скажи ему: «Привет!» Дай знать, что мы его услышали.

С глубоким вздохом раздраженного ученого он уже готов был разродиться

педантичным: «Дело же не…», но, поймав ее хмурый взгляд, передумал.

– Это автоматизированная система. Она ждет такого ответа, который будет ей

знаком. Это не похоже на те посты прослушивания, которые работали у нас за

пределами системы, выискивая любой упорядоченный сигнал. Но даже и они… меня они

никогда особо не убеждали: я не верил, что мы обязательно опознаем передачу

чужаков. Это слишком прочно основано на нашей уверенности в том, что чужаки в

чем-то будут похожи на нас. Это… ты знакома с понятием культурной специфичности?

– Нечего читать мне лекции, старик.

– Это… слушай, прекращай это, а? Я на сколько тебя старше? На семь лет? На

восемь?

– Ты все равно самый старый человек во вселенной.

Слыша такое, он очень ясно осознал, что искренне не понимает, в каких они

находятся отношениях. «А может, в тот момент я просто оказался последним

мужчиной в мире. Или максимум это были мы с Гюином. Как бы то ни было, это,

похоже, теперь значения не имеет».

– Ну а ты-то сколько бодрствовала до того, как меня разбудили? – поддел он ее. –

Продолжай работать сверхурочно, и очень скоро меня догонишь, так ведь?

Лейн не нашлась с ответом, и когда он посмотрел на нее, то увидел задумчивое

вытянутое лицо. «Так в цивилизации быть не должно, – подумал он. – Но, конечно,

мы ведь сейчас нечто иное. Мы – цивилизация в процессе переезда, собирающаяся

продолжиться где-то на новом месте. Возможно, здесь. Мы – последний черенок

старой Земли».

Молчание между ними затянулось, и он понял, что не может его нарушить – пока

Лейн резко не встряхнулась со словами:

– Значит, культурная специфичность. Поговорим о ней.

Он был ей глубоко благодарен за этот спасательный крут.

– Итак, я знаю, что это – аварийный маяк, но только потому, что мы прежде уже

сталкивались с имперскими технологиями, и в достаточно широком контексте, чтобы

сделать некие предположения, хотя некоторые все-таки могут оказаться ошибочными.

И это не инопланетяне: это мы, наши предки. А они, в свою очередь, не

обязательно распознают наши сигналы. Существует некий миф, будто продвинутые

культуры окажутся настолько космополитичными, что без труда смогут разговаривать

с младшими народами, так? Однако Империя не имела намерения сделать свои

технологии в будущем совместимыми с примитивными расами – это я имею в виду нас.

С чего бы она стала это делать? Как и все, они собирались разговаривать только

друг с другом. Так что я говорю этой штуке: «Привет, мы здесь», но я не знаю,

какие именно протоколы и шифры их система ожидает получить от того спасателя, с

расчетом на которого ее создавали неизвестно сколько тысяч лет назад. Они нас

даже услышать не могут. Мы для них просто фоновые помехи.

Она пожала плечами:

– Ну и что тогда? Долетим до места и отправим Карста с резаком, чтобы вскрывать

его?

Он воззрился на нее.

– Забыла, сколько людей погибло в первые космические годы, пытаясь добраться до

имперской техники? Даже с системами, сожженными электронным оружием, эти

устройства находили массу способов нас убить.

Она снова пожала плечами, изображая женщину на грани полного утомления.

– Наверное, ты забыл, насколько я не люблю Карста.

«Забыл? А разве я это знал?»

Его посетило тошнотворное чувство, что он мог и знать, но что это знание

незаметно выпало у него из головы за долгую холодную эпоху стазиса. И это

действительно была эпоха. В истории человечества встречались отдельные периоды,

которые длились меньше этого. Он обнаружил, что вцепился в пульт так, словно

иллюзия гравитации, дарованная торможением «Гильгамеша», вот-вот исчезнет, и он

просто соскользнет в каком-то непредсказуемом направлении, потеряв всякий

контакт. «Это – все люди, которые остались»… и картина того помещения с почти

незнакомыми людьми, которых он не успел узнать до того, как его запечатали в

гробу.

«Это жизнь и общество, и контакты с людьми, сейчас – и до конца».

Похоже, на этот раз уже Лейн пришлось ощутить всю неловкость затянувшегося

молчания, но она была женщиной практичной. Она просто встала, чтобы уйти, – и

резко отстранилась, когда он попытался положить пальцы ей на локоть.

– Подожди! – Это получилось слишком умоляюще. – Ты здесь – и мне нужна твоя

помощь.

– В чем?

– Помоги мне с сигналом – с сигналом маяка. Помех всегда было много, но, кажется…

есть вероятность, что на самом деле тут накладывается второй сигнал на близкой

частоте. Смотри. – Он вывел на экран несколько вариантов анализа. – Ты не могла

бы это подчистить… убрать, если это помехи, или хотя бы… что-то? Я уже не знаю,

что и пробовать.

Казалось, эта разумная просьба ее успокоила, и она села обратно. Следующие пару

часов они молча работали бок о бок: она над своим заданием, а он – отправляя

спутнику все более отчаянные запросы, остающиеся без ответа. В конце концов у

него возникло чувство, что с тем же успехом можно было посылать полную

тарабарщину, все равно ничего не менялось.

А потом Лейн изменившимся тоном сказала:

– Мейсон!

– М-м?

– Ты прав. Это – еще один сигнал. – Пауза. – Но он идет не со спутника.

Он ждал продолжения, глядя, как ее пальцы двигаются на пульте, проверяя и

перепроверяя.

– Он с планеты.

– Вот дерьмо! Шутишь? – Тут он прижал пальцы к губам. – Извиняюсь. Прошу

прощения. Не те слова, которые соответствуют серьезности и так далее, но…

– Нет-нет, момент и правда дерьмодостойный.

– Это сигнал бедствия? Он повторен?

– Он не такой, как твой сигнал бедствия. Гораздо более сложный. Может, это

реальные переговоры. Тут нет повторов…

Холстен ощутил прилив ее надежды, наполнившей разделяющее их пространство

неисчислимыми будущими возможностями, но в следующее мгновение она прошипела:

– Черт!

– В чем дело?

– Нет, это тоже повтор. Он длиннее и сложнее твоего сигнала бедствия, но это

одна и та же последовательность. – Ее пальцы снова пришли в движение. – И он… мы…

– Ее худые плечи поникли. – Он… кажется, он отраженный.

– Как это?

– Похоже, второй сигнал отражается от планеты. Я… Ну, самая вероятная гипотеза:

спутник отправляет на планету некий сигнал, а мы получаем его отражение. Дьявол,

как жалко. Я уже подумала…

– Лейн, ты уверена?

Она бросила на него взгляд, удивляясь, что он не разделяет ее разочарования.

– А что?

– Спутник связывается с планетой, – подсказал он. – Это не просто отражение

сигнала бедствия: это нечто более длинное. На планету отправляется послание,

отличное от того, которое предназначено остальной вселенной.

– Но оно тоже закольцовано, как и… – Тут она затормозила. – Ты думаешь, внизу

кто-то есть?

– Как знать.

– Но они не отвечают.

– Как знать. Это – терраформированный мир, что бы там ни говорила Вайтес. Он был

создан для того, чтобы на нем жили. И даже если сейчас спутник остался только

сигналом бедствия, если они высаживали на эту планету людей… Может, они и правда

дикари. Может, у них нет технологий, чтобы принимать или транслировать, но они

все равно будут там… на планете, которая была специально подготовлена для жизни

людей.

Она резко встала.

– Я пошла за Гюином.

Мгновение он смотрел на нее с мыслью: «Ты и правда первым делом подумала именно

об этом?», но потом покорно кивнул – и она исчезла, оставив его подслушивать

только что обнаруженный контакт между спутником и планетой и пытаться понять,

что он означает.

К его величайшему изумлению, он очень быстро с этим справился.

* * *

– Это – что? – вопросил Гюин.

Новость привела в рубку не только капитана, но и почти всю основную команду.

– Ряд математических задач, – объяснил им всем Холстен. – Я не сразу разобрался

только потому, что ожидал чего-то более… сложного, чего-то информативного, как

маяк. Но это математика.

– И к тому же странная математика, – отметила Лейн, просматривая его расшифровку.

– Последовательность становится довольно сложной, но пошагово идет от первых

положений – базовых положений. Это похоже… Мейсон, ты упоминал станции слежения

вне Солнечной системы?

– Да, это проверка, – согласился Холстен. – Проверка на разумность.

– Но ты сказал, что она адресована планете? – напомнил Карст.

– Да, что ставит самые разные вопросы. – Холстен пожал плечами. – То есть это

очень старые технологии. Более древней работающей техники еще не находили.

Поэтому то, что мы имеем, может быть просто результатом поломки, ошибки. Но… да,

это заставляет задуматься.

– Или нет, – сухо бросила Лейн. Поймав устремленные на нее взгляды, она добавила

привычно едким тоном: – Ну же, народ, я что – одна так подумала? Ну же, Мейсон,

ты ведь сколько времени бьешься, пытаясь заставить эту штуку тебя заметить? Мы

уже обогнули звезду по пути к планете, а у тебя по-прежнему пустышки. А теперь

ты говоришь, что он отправляет планете какой-то математический тест?

– Да, но…

– Тогда отправь ему ответы, – предложила она.

Холстен какое-то время молча взирал на нее, а потом покосился на Гюина. – Мы же

не знаем, что…

– Делай, – приказал Гюин.

Холстен аккуратно вывел составленные им ответы: первые задачи решались легко, на

пальцах, но последние – только с посторонней помощью. Он уже много часов

отправлял далекому спутнику тоскливые запросы. А достаточно просто было послать

вместо них цепочку цифр.

Они ждали – вся основная команда. Послание шло получателю семь минут и еще

несколько секунд. Люди шаркали ногами. Карст трещал пальцами. Один из научников

закашлялся.

Спустя чуть больше четырнадцати минут после отправки ответов аварийный сигнал

прекратился.

2.4 Бедные родственники

Народ Порции – прирожденные исследователи. Будучи активными хищниками, чей

метаболизм требует намного большего, чем у их предков, скапливаясь в одном месте,

они быстро выбили бы всю дичь на данной территории. Обычно их семейные единицы

быстро делятся: самые слабые самки с небольшим количеством союзников уходят

дальше, чтобы создать новые гнезда. Такие диаспоры образуются регулярно: хотя

теперь они и откладывают намного меньше яиц, чем их предки, и, хотя заботливость

у них намного ниже человеческой, так что смертность молодняка остается высокой,

популяция этого вида проводит колоссальную экспансию. Они распространяются по

своей планете, по одной отпочковавшейся семье за раз.

Однако экспедиция Порции – это нечто иное. Она не ищет места для гнездовья, и ее

текущие планы включают возвращение домой. В ее разуме и речи этот дом именуется

«Большое Гнездо у Западного океана», и там обитают несколько сотен особей ее

вида, причем большинство, хоть и не все, состоят с ней в неком родстве.

Одомашнивание тлей и их разведение позволило Большому Гнезду беспрецедентно

разрастись без такой нехватки продуктов питания, которая спровоцировала бы

миграцию или изгнание.

В течение жизни нескольких поколений социальная структура Большого Гнезда

экспоненциально усложнялась. Были установлены контакты с другими гнездами,

каждое из которых имеет свой собственный способ прокормить скромное множество

своих обитателей. Возник непостоянный обмен, порой продуктами, но чаще –

знаниями. Народ Порции неизменно интересуется дальними уголками своего мира.

Вот почему Порция сейчас совершает путешествие, идя по следу историй, слухов и

рассказов, передаваемых через третьи руки. Ее послали.

Сейчас их троица входит на уже присвоенную территорию. Признаки безошибочны: не

только регулярно ремонтируемые паутинные мосты и дороги через деревья, но и

узоры и знаки, визуально и запахом сообщающие, что эти охотничьи угодья заняты.

Именно это Порция и искала.

Поднявшись как можно выше, путешественники видят, что на севере ранее

бесконечный лес резко меняется. Густые кроны редеют, пятнами исчезают, открывая

поразительные участки очищенной земли. Дальше опять начинаются деревья, но они

уже другого вида и растут на одинаковом расстоянии друг от друга, что

представляется наблюдателям неприятно-неестественным. Они пришли, чтобы увидеть

именно это. Они могли бы просто обогнуть этот небольшой участок семейных угодий,

на который натолкнулись, и идти к своей цели. Однако по плану Порции –

поэтапному маршруту, который она проложила с точки старта до успешного

завершения, – ей требуется собирать информацию. Для ее предков это означало бы

тщательную визуальную разведку. Для нее это означает вопросы, заданные местным

обитателям.

Они идут осторожно, но открыто. Есть вполне реальная вероятность, что местные их

прогонят, однако Порция способна мысленно поставить себя на их место,

представить себе, как она сама отнеслась бы к незваному гостю. Она способна

достаточно хорошо продумать все варианты, чтобы понять: агрессивный или тайный

приход увеличит вероятность враждебного приема.

Так и есть: местные обитатели достаточно бдительны, чтобы быстро заметить

пришельцев, и достаточно любопытны, чтобы обозначить свое присутствие издалека,

дав Порции и ее спутникам знак приблизиться. Их семеро: пять самок и два самца –

и их опрятное гнездо подвешено между двумя деревьями в щедром окружении

сторожевых нитей, которые предупредят о любом чересчур смелом госте. Там же

присутствует выводок из примерно двух дюжин паучат различных возрастов, вышедших

из общих яслей. Только вылупившись, они уже способны ползать, ловить живую

добычу и владеть разнообразными приемами и понятиями, не нуждаясь в обучении.

Зрелости достигнут, наверное, не больше трех-четырех из них. Народ Порции лишен

младенческой беспомощности и материнской любви, которая с ней связана. Те, кто

выживет, будут самыми сильными, самыми умными и лучше всего приспособленными к

взаимодействию с другими представителями их вида.

Знаковый язык педипальп в ясную погоду обеспечивает общение на расстоянии более

мили, но он не подходит для сложных переговоров. Более сложный язык топанья и

вибрации не передается по земле или ветке достаточно далеко. Чтобы вести

свободный и открытый обмен мнениями, одна из местных самок плетет паутину,

которая растягивается между несколькими деревьями, – достаточно большую, чтобы

все поставили несколько лап на ее многочисленные точки опоры и следили за ходом

разговора. Одна из местных забирается на паутину, и, получив ее приглашение,

Порция к ней присоединяется.

«Мы принесли вам приветствия от Большого Гнезда у Западного океана, – начинает

Порция. Она имеет в виду: нас всего трое, но у нас есть друзья. – Мы прошли

длинный путь и многое видели». Да, информация часто сама по себе бывает хорошим

товаром.

Местные по-прежнему полны подозрений. За них говорит их самая крупная самка: она

сотрясается на паутине и двигает лапами, говоря: «Какие у вас цели? Здесь вам не

место».

«Мы не намерены охотиться, – заявляет Порция. – Мы не намерены здесь селиться.

Мы скоро вернемся к Большому Гнезду. До нас дошли известия…» Это понятие

выражается очень ясно: вибрации, идущие по туго натянутой нити. Они по природе

своей мыслят в рамках информации, передающейся на расстояние. «Земля за вашей

землей интересна».

Местные обеспокоены. «Туда не ходят», – говорит их предводительница.

«Если это так, то именно это мы пришли выяснить. Расскажете нам, что вам

известно?»

Беспокойство усиливается. Порция понимает, что ее мысленная картина

происходящего имеет какую-то дыру, потому что их реакция оказалась неожиданной.

Тем не менее их предводительница желает казаться смелой.

«С чего бы нам это делать?»

«Мы вам расскажем что-то в обмен. Или можем предложить в обмен Понимание». Для

пауков простой рассказ и Понимание – это совершенно разные валюты.

По сигналу предводительницы местные сходят с паутины и сбиваются в кучку,

продолжая следить за пришельцами. Идут негромкие переговоры – мягкой поступью,

чтобы они не достигли гостей. Порция тоже отступает, и двое ее спутников

присоединяются к ней.

У Бьянки никаких особых идей нет, не считая того, что она предвкушает стычку с

предводительницей, которая заметно крупнее. А вот самец Порцию удивляет.

«Они боятся, – выражает он предположение. – Что бы ни было впереди, они боятся,

что мы его растревожим и оно на них нападет».

Порция решает, что самцу естественно думать о страхе. И то, что она с ним

согласна, еще больше убеждает ее, как важно выяснить правду относительно цели их

похода.

Наконец местные возвращаются на паутину и переговоры возобновляются.

«Покажите нам ваше Понимание», – требует предводительница.

Порция делает знак Бьянке, которая разворачивает одну из послушных тлей,

примотанных к ее брюшку, и демонстрирует ее к живому интересу местных. У

животного сдаивают падь, после чего Порция делает хлюпающий сверток сладкого

вещества и помещает в центр паутины, куда за ним приходят местные.

После того как они его попробовали и осознали, что Порция освоила этих животных,

у них возрастает готовность заключить сделку. Ценность независимого источника

пищи моментально становится очевидной, особенно с учетом таинственных северных

соседей, которые вскоре могут стать угрозой для их охотничьих угодий.

«Что из этого ты отдашь?» – спрашивает местная предводительница, и ее движения

ясно показывают ее нетерпение.

«У нас есть две такие твари для тех, кто даст нам полный отчет о том, что лежит

за вашими землями, – предлагает Порция, понимая, что на самом деле местные хотят

получить не это. – У нас есть и яйца, но выращивание и уход за этими созданиями

требует умения, иначе они умрут рано и вы останетесь ни с чем».

Между предводительницей и остальными местными начинаются лихорадочные переговоры,

и Порция ловит их обрывки на паутине. Они слишком возбуждены, чтобы соблюдать

осторожность.

«Ты говоришь, что можешь меняться?» – вопрошает крупная самка.

«Да, мы можем обменять это Понимание, но потребуем за это много». Порция говорит

не об обучении, а о чем-то более глубоком – об одном из секретов успешного

выживания ее вида.

* * *

Сам вирус претерпевает изменения своей транскрипции. Он был предназначен для

того, чтобы творчески достичь жестко прописанной цели: довести носителя до

определенного уровня развития, заданного создателями, а после удовлетворения

условиям победы прекратить дальнейшую помощь. Его создатели включили такие меры

предосторожности, чтобы не дать своим подопечным продолжить совершенствование до

сверхчеловеческих обезьянобогов.

Однако вирус был предназначен носителям-приматам, и потому итоговое состояние, к

которому ему предписывалось стремиться, оказалось недостижимым для Portia

labiata. Вместо этого нановирус все мутировал и мутировал в своем встроенном

стремлении достичь невозможного – цели, которая оправдывает все мыслимые

средства.

Более успешные варианты дадут более успешных носителей, которые в свою очередь

передадут более удачно мутировавшую инфекцию. С микроскопической точки зрения

нановируса Порция и все остальные пораженные им виды – это только переносчики

для передачи эволюционирующих генов вируса.

Уже очень давно в истории эволюции народа Порции социальное развитие ее вида

было значительно ускорено рядом мутаций главенствующей инфекции. Вирус начал

транскрибировать приобретенное поведение в геном сперматозоидов и яйцеклеток,

преобразовывая приобретенные мемы в генетически наследуемое поведение.

Компактные, насильственно развитые мозги родичей Порции имеют больше структурной

логики, чем случайно эволюционирующий мозг человека. Пути мышления могут

транскрибироваться, сводиться к генетической информации, распаковываться в

потомстве и записываться как инстинктивное понимание: иногда как конкретные

навыки и мышечная память, но чаще – как целые массивы знаний с разлохмаченными

краями из-за потери контекста, с которыми новорожденные будут медленно

осваиваться на начальном периоде своей жизни.

Поначалу процесс был неуверенным, неидеальным, порой даже смертоносным, но

становился все надежнее с каждым поколением благодаря выживанию наиболее удачных

штаммов вируса. Порция в течение своей жизни узнала многое, но что-то было у нее

сразу при рождении, а что-то проявилось по мере развития. Точно так же, как

только что вылупившиеся паучата могут охотиться, подкрадываться, прыгать и

прясть, каждая линька Порции приносила с собой внутреннее понимание языка и

фрагменты жизненной истории ее предшественниц.

Сейчас это уже древняя история, способность, которой родичи Порции обладают со

своих доисторических времен. Однако недавно они научились использовать

усилившиеся способности нановируса – точно так же, как вирус в свою очередь

использует их самих.

* * *

«У него есть это Понимание, – подтверждает Порция, взмахом одной педипальпы

обозначив своего спутника-самца. – Но мы будем обменивать баш на баш. У вас есть

Понимание, как жить здесь и какие меры предосторожности нужны. Это нам нужно».

В следующее мгновение она понимает, что зашла слишком далеко: крупная самка

застывает на паутине – в явно охотничьей неподвижности, означающей открытую

агрессию.

«Значит, ваше Большое Гнездо все-таки придет на наши земли. Вы здесь не для

охоты, и все-таки завтра ваша родня собирается охотиться здесь».

Потому что такое обмененное Понимание ничем не будет полезно самой Порции, а

только следующим поколениям – тем, чей геном еще не записан.

«Мы ищем Понимание всех мест», – протестует Порция, но на языке движений и

вибраций притворяться сложно. Достаточное количество языка тела просачивается,

подкрепляя подозрения крупной самки.

Местная предводительница резко вскидывается, высоко поднимая передние лапы и

обнажая клыки. Это – животный язык, не менявшийся миллионы лет: «Смотри, какая я

сильная». Ее задние лапы напряжены в готовности к прыжку.

«Смени решение. Сдай назад», – предостерегает ее Порция. Она и сама напряжена,

но не демонстрирует ни покорности, ни готовности отступить, ни намерения

сравнить свои лапы с лапами противницы.

«Уходи сейчас же или дерись», – требует разгневанная самка. Порция отмечает, что,

похоже, у той нет единогласной поддержки товарок, которые встревоженно

обозначают свою озабоченность и отправляют предостережения по нитям паутины.

Порция отползает в сторону и ощущает новые подергивания у себя за спиной:

стремительное приближение Бьянки, которое служит также и неким боевым гимном.

Местную предводительницу явно выбивает из колеи то, что переговорщица ее

противников не оказалась также и их бойцом, и она чуть сдает назад,

насторожившись. Более того: у Бьянки есть доспех.

Возможности одной особи наследовать Понимание от вируса функционально ограничены.

Новая информация записывается вместо старой, хотя, возможно, способность

хранения такого врожденного знания у каждого следующего поколения чуть

возрастает. У этого отряда местных деревенщин наверняка есть горстка своих

собственных хитростей, тщательно сохраняемых в ходе лет. Их индивиды могут

учиться – и учить, – но их врожденная база знаний ограничена.

Более крупная община, такая как Большое Гнездо, имеет гораздо больший пул

Пониманий, и различные кланы передают свои тайны по наследству и ведут обмен с

другими. Различные открытия, приемы и умения можно соединять, с ними можно

экспериментировать. Большое Гнездо больше, чем сумма его частей. Сама Бьянка –

не ремесленник ни по обучению, ни по врожденному Пониманию, но на ней надеты

плоды чужих трудов: выгнутые деревянные щиты, которые она приклеила к своим

педипальпам, окрашенные в агрессивные, дисгармоничные цвета. Она встает на дыбы,

меряясь лапами с большой самкой, а потом пригибается, подняв щиты.

Они сражаются, как положено их виду: демонстрируют, угрожают, показывают клыки.

Они танцуют по паутине, и каждый шаг звучит как подначка. Местная самка крупнее,

и она знает, как все обычно бывает. Ее более крупный размер убедит меньшую

пришелицу осадить назад, потому что иначе она умрет.

У родичей Порции есть нечто общее с пользующимся орудиями человеком: они очень

даже способны нанести друг другу урон. Они исходно были убийцами пауков, и их яд

обездвиживает противника одного с ними вида с такой же легкостью, с какой

обездвижил бы плевуна. Если дело доходит до его применения, то, как правило,

победитель дает волю инстинкту и питается. Именно потому в их культуре заложено

стремление избегать применения силы: ведь в любой стычке присутствует этот риск.

Опасность, которую они представляют друг для друга, сильно повлияла на их

цивилизацию – не меньше, чем ощущение родства, которым одарило их общее вирусное

наследие.

Однако Бьянка не отступает – несмотря на явное преимущество своей противницы.

Демонстрация угроз становится все более агрессивной: крупная самка скачет и

мечется по паутине, а Бьянка уворачивается и поднимает щиты, готовая к удару,

который должен быть нанесен.

Тем временем Порция прядет свою нить и готовится применить еще одно новшество

Большого Гнезда: настолько недавнее, что ей пришлось ему учиться, хотя, возможно,

она и сумеет вирусно одарить им свое потомство.

Крупная самка прыгает как раз в тот момент, когда Порция уже приготовилась.

Бьянка принимает удар клыков на свои щиты, и столкновение опрокидывает ее на

спину. Самка вздымается для нового удара: она в ярости.

Попавший в нее камень сшибает ее с паутины, заставив повиснуть на страховочной

нити, конвульсивно дергаясь. Ее брюшко треснуло сбоку – там, где снаряд пробил

его, – и потеря телесной жидкости сразу заставляет уцелевшие конечности

непроизвольно поджиматься. Порция уже перезарядилась: праща из шелка туго

натянута между широко расставленными передними лапами и мощными задними,

сдвинутыми вместе.

Местные воззрились на нее. Пара особей поползла к раненой предводительнице, но

Бьянка их опередила и упала вниз, чтобы вонзить клыки в треснувший панцирь своей

жертвы.

Порция оценивающе смотрит на местных. Они приняли позы подчинения – они

окончательно запуганы. Одна из оставшихся самок (не самая крупная, но, похоже,

самая смелая) почтительно ступает на паутину.

«Чего вы хотите?» – вытанцовывает она.

«Отлично. Давайте меняться, – заявляет Порция, к которой уже снова

присоединилась Бьянка. – Расскажите нам про ваших соседей».

Когда все закончено и обе стороны взвесили все, чем готовы поделиться с учетом

предлагаемого, самец Порции взбегает на паутину и вкладывает свое Понимание

ухода за тлями в аккуратно завернутую в шелк порцию сперматозоидов. Один из

местных самцов выполняет ту же операцию в отношении своего знания повседневной

жизни на территории своего семейства и сведений об его агрессивных соседях.

Такое активное использование вирусной транскрипции не подсказано самим вирусом,

а стало культурной традицией народа Порции: информация служит валютой, и при

этом ее передача помогает вирусу распространять свой генетический код. В то же

время у следующего поколения паучат возникнет родство, мостик с Большим Гнездом

Порции, и это небольшое семейство станет частью громадной паутины родичей,

которую можно отследить от общины к общине, по немалой части планеты.

То, что местные теперь рассказывают о севере, тревожит: это потенциальная угроза,

с которой Большое Гнездо Порции вполне может столкнуться уже очень скоро. В то

же время новые сведения любопытны, и Порция решает, что план требует от нее

более пристального личного взгляда.

2.5 Все эти миры твои

Ответ, пришедший от спутника, не был преднамеренно зашифрован, но Холстену

показалось, что он потел чуть ли не сто лет, пытаясь превратить радиосигнал в

нечто понятное. В итоге послание раскрыло свои тайны под совместным напором Лейн,

«Гильгамеша» и его самого, одарив их лаконичным строгим посланием на

классическом имперском С, которое он хотя бы мог попытаться перевести.

В конце концов он откинулся на спинку своего кресла, ощущая, что все взгляды

устремлены на него.

– Это предупреждение, – уведомил он. – Тут говорится, что мы ведем передачу с

неправильных координат или что-то в этом роде. Говорится, что нам здесь

запрещено находиться.

– Похоже, он прогревается, – заметил кто-то из ученых, снимавших показания с

удаленного объекта. – Я наблюдаю быстрое увеличение использования энергии. Его

реактор повышает мощность.

– Значит, он бодрствует, – провозгласил Гюин (довольно бессмысленно, по мнению

Холстена).

– Думаю, это все еще просто автоматические сигналы, – предположила Лейн.

– Скажи, что мы реагируем на сигнал бедствия.

Холстен уже составил ответ в научном стиле, получившийся таким формальным,

словно учебное упражнение, а потом предоставил Лейн и «Гильгамешу» переводить

послание в тот электронный формат, который использовал спутник.

Неизбежное ожидание, пока сигналы летели через миллионы километров пустоты,

вскоре начало действовать всем на нервы.

– Он называет себя «Второе сторожевое местообитание Брин», – в конце концов

перевел Холстен. – Он, по сути, требует, чтобы мы изменили свой курс и не

приближались к планете. – Не дожидаясь вопроса Гюина, он добавил: – И сейчас он

не упоминает сигнал бедствия. Думаю, это потому, что мы подали ответ на тот

сигнал, который был отправлен к планете, и сейчас мы взаимодействуем именно с

этой системой.

– Ну так скажи ей, кто мы такие и что мы летим им на помощь, – приказал ему Гюин.

– Честно говоря, я не уверен…

– Просто сделай это, Мейсон.

– Зачем ему отправлять элементарные задачи по математике на планету? –

пожаловалась Вайтес неизвестно кому.

– Кажется, я наблюдаю включение самых разных систем, – добавил ее подчиненный за

сенсорной панелью. – Просто невероятно. – Ничего подобного никогда не видел!

– Я отправляю дроны к спутнику и к планете, – объявил Карст.

– Разрешаю, – бросил Гюин.

– Он нас не признает, – доложил Холстен, лихорадочно переводя новое послание от

спутника, спотыкаясь на древней грамматике. – Он говорит, что нам тут не

разрешено находиться. Он говорит что-то… про биологическую угрозу. – И, в ответ

на дрожь, пробежавшую по всем присутствующим, добавил: – Нет, погодите: он

называет НАС недопустимой биологической угрозой. Он… кажется, он нам угрожает.

– Еще раз: насколько эта штука большая? – вопросил Карст.

– Чуть меньше двадцати метров в наибольшем диаметре, – ответил кто-то из научной

группы.

– Ну так пусть попробует!

– Карст, это же технологии Старой Империи! – рявкнул Холстен.

– Посмотрим, чего они стоят, когда туда доберутся дроны.

Поскольку «Гильгамеш» все еще пытался тормозить, дроны быстро его опередили: их

собственные движки быстро несли их к планете и одинокому наблюдателю на

ускорении, которое пилотируемый корабль не смог бы развить, не расплющив своих

обитателей.

– Я получил еще одно требование изменить курс, – сообщил Холстен. – Слушайте, по-моему,

мы в том же положении, что и с сигналом бедствия. То, что мы посылаем, система

просто не распознает. Видимо, если бы нам положено было здесь находиться, у нас

были бы нужные шифры или что-то такое.

– Это же ты у нас классицист, вот их и подбери! – огрызнулся Гюин.

– Это так не работает. Старая Империя ведь не имела одного общего… ну, пароля,

вроде бы.

– У нас ведь есть архивы имперских передач? Тогда просто выведи из них какие-то

протоколы.

Холстен адресовал Лейн взгляд, полный немой мольбы, но она старалась на него не

смотреть. Без всякой надежды он начал вырезать идентификации и приветствия из

старых имперских записей, дошедших до них, и наугад отправлять спутнику.

– У меня на экране есть сигнал с дронов, – доложил Карст – и спустя секунду они

уже смотрели на саму планету. Она все еще оставалась просто искрой, едва

отличимой от звездного поля, даже при самом сильном увеличении электронных глаз

зондов, но было видно, как ее размер растет. Уже через минуту Вайтес указала на

крошечную тень от луны, движущуюся по поверхности планеты.

– А где спутник? – вопросил Гюин.

– На таком расстоянии его не видно, но он как раз выходит с дальней стороны,

используя атмосферу планеты, чтобы направить сигнал к нам.

– Отряды зондов разделяются, – доложил Карст. – Сейчас посмотрим на сам этот

Брин.

– Новые предупреждения. До него ничего не доходит, – вставил Холстен, понимая,

что сейчас его уже никто толком не слушает.

– Карст, не забывай: никаких повреждений спутника после контакта, – говорил Гюин.

– Какая бы техника там ни была, она нам нужна целой.

– Без проблем. А вот и она. Начинаем процедуру прямо сейчас.

– Карст…

– Успокойтесь, капитан. Они знают, что делают.

Холстен поднял голову, чтобы посмотреть, как дроны закрепляют свою наводку на

одной точке увеличивающегося зеленого круга.

– Вы только посмотрите на этот цвет! – выдохнула Вайтес.

– Нездоровый, – подтвердила Лейн.

– Нет, это… это цвет старой Земли. Зеленый.

– Вот оно! – прошептал один из инженеров. – Мы добрались. У нас получилось.

– Есть картинка от спутника! – объявил Карст, выделяя на экране крошечное

светящееся пятнышко.

– Говорит «Второе сторожевое местообитание Брин», – настойчиво прочитал Холстен.

– Эта планета принадлежит… чему? Какой-то «Программе возвышения»… и любое

вмешательство запрещено.

– Возвышения чего? – резко спросила Лейн.

– Не знаю. Я… – Холстен ломал голову, пытаясь найти зацепки, снова вороша

корабельные архивы. – Было что-то насчет того, что… Старая Империя пала, потому

что опустилась до греховных путей. Вы помните цикл мифов?

Ответом было утвердительное хмыканье нескольких присутствующих.

– Возвышение животных – это был один из грехов древних.

У Карста вырвался изумленный возглас, и спустя несколько мгновений трансляция

его направленных к спутнику дронов взорвалась помехами.

– Дерьмо! Все, что летело к спутнику, погибло! – взревел он.

– Лейн… – начал Гюин.

– Уже смотрю. Последние секунды… – Она продолжила работать в деловитом молчании.

– Вот, это последнее – примерно за секунду. Вот: краткий всплеск мощности – и

остальных дронов больше нет. А потом отключается и этот. Он просто взорвал наши

дроны, Карст.

– Чем? И зачем ему нужно…

– Послушай, откуда нам знать: может, эта штука – серьезное военное устройство! –

рявкнула Лейн.

– Или оно рассчитано на отслеживание и столкновение с объектом из глубокого

космоса, – предположила Вайтес. – Может, на нем противоастероидные лазеры?

– Я… – Лейн хмуро смотрела на показания. – Не уверена, что он стрелял. Карст,

насколько системы дронов открыты?

Главный безопасник выругался.

– Мы по-прежнему летим к нему, – напомнил всем Холстен.

Он еще не договорил, когда начали гаснуть экраны других дронов – тех устройств,

которые Карст направил к планете. Спутник гасил их, как только огибал планету и

мог их выделить.

– Что за хрень тут происходит? – вопросил Карст, стараясь взять ситуацию под

контроль, отправив последнюю пару устройств к планете зигзагами. Спустя

мгновение на спутнике произошел резкий всплеск энергии, огромная затрата

мощности – и одного из оставшихся зондов не стало.

– А вот это был выстрел, – мрачно подтвердила Лейн. – Ублюдок просто распылил

дрона на атомы.

Грязно ругаясь, Карст вводил инструкции своему последнему устройству, направляя

его к планете по спирали и стараясь, чтобы между дроном и спутником находилась

линия горизонта.

– Это оружие опасно для «Гильгамеша»? – спросил Гюин – и в помещении наступила

тишина.

– Наверное, да. – Вайтес говорила неестественно спокойно. – Однако если учесть,

какой объем энергии мы только что наблюдали, способность спутника его

мобилизовать может быть ограниченной.

– Второй раз в нас стрелять ему не понадобится, – мрачно бросила Лейн. – Мы не

сможем сойти с этого курса хоть сколько-то заметно. Мы уже тормозим на пределе

допустимого: у нас слишком большая инерция. Мы планировали выйти на орбиту.

– Он говорит, чтобы мы улетали, иначе он нас уничтожит, – монотонно проговорил

Холстен.

По мере того, как компьютеры «Гильгамеша» адаптировались, доступная пониманию

запись сигнала приходила все быстрее, да и сам он заметил, что читает

воспроизведение древнего шрифта почти бегло. Не дожидаясь приказа Гюина, он уже

составлял ответ: «Путешественники в беде. Не начинайте враждебных действий.

Гражданскому транспортному кораблю требуется помощь». Пока он его отправлял,

Лейн критически смотрела ему через плечо.

– Он изменяет свое положение.

Это от научной группы.

– Нацеливается на нас, – заключил Гюин.

– Это неточное сравнение, но…

«Но – да», – по мнению всех присутствующих.

Холстен чувствовал, как у него отчаянно колотится сердце. «Путешественники в

беде. Не начинайте враждебных действий. Гражданскому транспортному кораблю

требуется помощь». Но сообщение не доходило.

Гюин открыл рот, чтобы отдать какой-то отчаянный приказ, но Лейн выпалила:

– Отправь ему его собственный сигнал бедствия, мать твою!

Холстен на секунду выпучился на нее, а потом издал вопль, полный каких-то

невыразимых чувств – торжества, смешанного с досадой на то, что сам до этого не

дошел. Спустя несколько мгновений это было сделано.

Следующие несколько мучительных минут они ждали реакции спутника, не зная,

успели ли вовремя. Пока Холстен возвращал спутнику его собственный сигнал

бедствия, выстрел уже мог лететь к ним через пространство – так быстро, что они

даже не заметят его, пока он не попадет в цель.

Наконец Холстен облегченно осел у себя в кресле. Остальные столпились вокруг

него, уставившись в его экран, но никто из присутствующих не имел классического

образования, чтобы перевести ответ, пока он не прервет их тревожного ожидания.

– «Ожидайте дальнейших сообщений», – сообщил он им. – Или что-то в этом духе.

Кажется… надеюсь… он собирается разбудить нечто более сложное.

У него за спиной негромко переговаривались, а он отсчитывал минуты до нового

сообщения. Когда экран мгновенно заполнился символами, он на секунду возликовал,

а потом раздраженно зашипел.

– Это какая-то тарабарщина. Просто сплошная чушь. С чего он?..

– Погоди, погоди! – оборвала его Лейн. – Это просто другой сигнал, вот и все. «Гильгамеш»

сопоставил код с чем-то у тебя в архивах, старина. Это… Ха! Это аудио. Это речь.

Все снова замолчали. Холстен обвел взглядом тесное помещение, заполненное лысыми

мужчинами и женщинами: все они выглядели далеко не здоровыми, их всех еще трясло

от постэффектов невероятно долгого стазиса, им всем не удавалось справиться с

новостями и эмоциональной травмой, вызванной текущей ситуацией. «Честно, даже не

знаю, кто из них хотя бы продолжает следить за происходящим».

– Возможно, это по-прежнему автоматизированный… – начал было он, но замолчал, не

находя в себе сил даже продолжить дискуссию.

– Так. «Гильгамеш» сделал все возможное для дешифровки на основе фрагментов из

архива, – доложила Лейн. – Все хотят это услышать?

– Да, – принял решение Гюин.

То, что донеслось до них из корабельных динамиков, было отвратительно:

искаженная, полная помех мешанина, в которой еле угадывался женский голос. Из

шумов вырывались только отдельные слова – слова на языке, который мог понять

один только Холстен. Холстен наблюдал за лицом командира, потому что он-то

прекрасно знал, что они получали, – и поймал мимолетную гримасу ярости, с

которой Гюин быстро справился. «Ох, это нехорошо».

– Мейсон, переводи.

– Дай мне время. И если это можно немного почистить, Лейн?..

– Уже пытаюсь, – проворчала она.

У них за спиной осторожно начали строить предположения остальные. Что именно

говорило? Было ли это просто автоматизированное послание, или… Вайтес размышляла

насчет якобы существовавших в Старой Империи разумных машин: не просто сложных

автономных устройств вроде «Гильгамеша», а таких, которые способны были думать и

взаимодействовать, словно люди. Или даже лучше, чем люди.

Холстен сгорбился над своим пультом, надев наушники, слушая постепенно

улучшающиеся варианты, которые вычищала для него Лейн. Сначала ему удавалось

разобрать только отдельные слова, замедляя передачу так, чтобы можно было

сосредоточиться на маленьких отрывках, и при этом стараясь привыкнуть к

совершенно неожиданной интонации и строю речи. К тому же тут было немало помех:

странное, непоследовательное усиление и затухание шумов, которое вмешивалось в

само послание.

– Я ввел дрон в атмосферу, – неожиданно объявил Карст. О нем уже почти забыли, а

он тем временем управлял своим единственным уцелевшим дистанционником, не зная,

пройдет ли очередное исправление траектории вовремя, не допустив его разрушения.

Убедившись, что добился внимания большинства присутствующих, он добавил: – Кто

хочет посмотреть на наш новый дом?

Изображения с дрона были зернистыми и искаженными: сделанные с огромной высоты

съемки мира настолько зеленого, что один из ученых даже спросил, не подкрашена

ли картинка.

– Вы видите именно то, что видит дрон, – заверил их Карст.

– Какая красота! – сказал кто-то.

Большинство просто молча смотрели. Это было за пределами их опыта и их ожиданий.

Земля, которую они помнили, выглядела совсем не так. Подобные растительные

взрывы были подавлены еще в доледниковые годы и после токсичного таяния не

возобновились. Они прилетели с планеты, которая была неизмеримо беднее этой.

– Хорошо. – Разговоры у Холстена за спиной сначала были шумным обсуждением, но

успели утомленно стихнуть к тому моменту, когда он справился с новой передачей.

– Перевод готов.

Он отправил его им на экраны:

«Сторожевое обиталище Брин Два получило ваш запрос о помощи. В настоящий момент

вы находитесь на курсе, который приведет вас к карантинной планете, и любое

вмешательство в экологию планеты не будет допущено. Просьба предоставить все

детали вашей чрезвычайной ситуации, чтобы системы обиталища могли провести

анализ и дать рекомендации. Любое вмешательство в мир Керн встретит мгновенный

ответ. Вам запрещены все контакты с данной планетой».

– Ну, это мы посмотрим! – заявил Карст. – Значит, про последний дрон он не знает.

Я разместил его так, чтобы между ним и этой штукой всегда находилась планета.

Мейсон продолжал прокручивать послание, пытаясь понять, что за помехи в него

вплетаются. Как и в случае сигнала бедствия, создавалось впечатление, что к

сигналу спутника прицепилось еще одно сообщение.

– А он продолжает посылать сигнал к планете? – спросил он у Лейн.

– Да, но я ввела на это поправку. Тебе не должен был…

– Мир Керн? – заметила Вайтес. – Это название?

– «Керн» и «Брин» это сочетания звуков, – признался Холстен. – Если это слова,

то их в моих словарных файлах нет. Что отвечать?

– Он поймет, если мы к нему обратимся? – настойчиво спросил Гюин.

– Я отправлю зашифрованное сообщение, как и раньше, – ответил ему Холстен. – Я…

Что бы это ни было, оно не говорит на Имперском С именно так, как считалось в

учебниках. Другой акцент, возможно – другая культура. Не думаю, что я смогу

говорить достаточно хорошо, чтобы меня должным образом поняли.

– Отправляй вот это.

Гюин передал Холстену текст для перевода и шифровки.

«Мы – корабль-ковчег «Гильгамеш» с пятьюстами тысячами человек в стазисе. Нам

крайне необходимо установить свое присутствие на твоей планете. Это – вопрос

выживания человечества как вида. Нам необходима твоя помощь в сохранении нашего

груза».

– Это не сработает.

Холстену показалось, что Гюин получил от спутника какое-то другое послание,

потому что, на его взгляд, это не было должным ответом. Тем не менее он его

отправил и вернулся к прослушиванию предыдущей трансляции, поручив Лейн

попытаться выделить дополнительный сигнал, найти в нем нечто, поддающееся

пониманию. И тут внезапно он начал его слышать, ловя между словами, – и

неподвижно застыл, вцепившись в свой пульт, когда до него дошел смысл.

«Сторожевое обиталище Брин Два получило ваш запрос о помощи. В настоящий момент

вы находитесь на курсе, который приведет вас к карантинной планете, и любое

вмешательство в эту планету не будет допущено. Просьба предоставить все детали

вашей чрезвычайной ситуации, чтобы системы обиталища могли провести анализ и

дать рекомендации. Любое вмешательство в мир Керн встретит мгновенный ответ. Вам

запрещены все контакты с данной планетой».

«Холодно как холодно как долго жду почему они не прилетают неужели их всех

действительно не стало от дома ничего не осталось такой холодный гроб холодный

гроб ничего не помогает ничего не помогает ничего не осталось Элиза Элиза Элиза

почему ты мне не отвечаешь поговори со мной прекрати мои муки скажи что они

прилетят и разбудят меня согреют от этого холода так холодно так холодно так

холодно так холодно так холодно холодно холодно холодно».

– Э… – Мейсон резко отодвинул свое кресло назад, но тот голос продолжал нудеть и

хрипеть у него в наушниках: совершенно тот же голос, что и в официально-деловитом

главном сообщении, но искаженный жутким отчаянием. – Кажется, у нас проблема…

– Пришло новое сообщение, – объявила Лейн остальным, вопрошающим, что хотел

сказать Холстен.

– Что мне делать с дроном? – вмешался Карст.

– Пока ничего. Скажи, чтобы он закрылся от связи с обиталищем, –

проинструктировал его Гюин. – Мейсон…

Но Холстен уже занимался новым сообщением. Оно оказалось гораздо более коротким

и резким, но одно слово застряло у него в голове. «Обиталище» – я так это

перевел. Неужели древние имели в виду именно это? Не могли же они предназначить

его для того, чтобы кто-то в нем жил! Двадцать метров в диаметре, неизвестно

сколько тысячелетий? Нет, не может такого…»

– Он спрашивает, хотим ли мы говорить с Элизой, – выдавил он.

Естественно, кто-то не мог не спросить:

– А кто это – Элиза? – хотя никто из присутствующих на этот вопрос ответить не

мог.

– Хотим, – решил Гюин, что было удачно, потому что Холстен уже отправил ответ.

Через несколько минут – задержка с каждым разом все уменьшалась, так как они

приближались к планете, – с ними заговорило нечто новое.

Холстен узнал прежний голос, но он стал значительно четче, но по-прежнему

сопровождался тем же ужасающим потоком сознания, которое пыталось пробиться

наружу. Перевод для остальных он сделал быстро. По его мнению, к этому моменту

он владел Имперским С свободнее кого бы то ни было в послеледниковом периоде.

Он переправил его остальным на экраны:

«Добрый вечер, странники, я Элиза Керн, композитная экспертная система

Сторожевого обиталища Брин Два. Извините, но я, похоже, упустила смысл некоторых

сообщений, которые вы уже мне направляли. Вы не могли бы кратко изложить то, что

уже было сказано?»

Тут произошло любопытное разделение слушателей на две группы. Командный состав и

безопасники остались более или менее спокойными, а вот научный и технический

отделы внезапно затеяли спор: что именно голос имел в виду под «экспертной

системой»? Холстен уверен, что это правильный перевод? Это действительно умная

машина или только нечто, что ею притворяется?

Сам Холстен тем временем был занят расшифровкой того фонового послания, хотя оно

нравилось ему все меньше. Сами слова и тон ужаса и отчаяния вызывали у него

дурноту.

«Добрый вечер, странники, я Элиза Керн, композитная экспертная система

Сторожевого обиталища Брин Два. Извините, но я, похоже, упустила смысл некоторых

сообщений, которые вы уже мне направляли. Вы не могли бы кратко изложить то, что

уже было сказано?»

«Что ты делаешь что ты у меня в голове забираешь забираешь забираешь почему я не

могу проснуться что я вижу только пустоту и никто и ничто корабля нет почему

корабля нет где нет никакой Элиза Керн украла меня украла мой украла мой разум»

Холстен повторно отправил последний объемный текст «Гильгамеша»: «Мы – корабль-ковчег

«Гильгамеш» с пятьюстами тысячами человек в стазисе. Нам крайне необходимо

установить свое присутствие на твоей планете. Это – вопрос выживания

человечества как вида. Нам необходима твоя помощь в сохранении нашего груза».

И ответ:

«Извините вам нельзя приближаться или устанавливать какой бы то ни было контакт

с миром Керн. Это категорически запрещено основами программы «Возвышение».

Сообщите, могу ли я оказать вам какую-либо иную помощь».

«Аврана я обезьяны Авраны это главное если никого не осталось, то кого нам

возвышать кроме самого возвышения никакого контактного загрязнения не может быть

Серинг не победит мы возвысимся но почему так холодно медленно трудно думать»

– Те же слова от другого компьютера! – гневно бросил Гюин.

Лейн смотрела из-за плеча Холстена на его перевод второго, скрытого голоса. Он

заметил, как ее губы беззвучно произнесли:

– Хрень?

– Мейсон, мне плевать, как ты это выразишь: можешь все как угодно разукрашивать.

Пусть поймет, что мы – люди и нам нужна помощь, – потребовал Гюин. – Если есть

какой-то стародавний способ откорректировать его программу, достучаться до чего-то

там, то нам надо, чтобы ты его нашел.

«То есть давления нет». Однако Холстен уже обдумывал свой ответ. Это не было

лингвистической проблемой, что бы ни думал Гюин. Проблема была в технологии, но

такая, которую проще решить было Лейн, а не ему. Они говорят с работающей,

автономной имперской системой. Взорванные электромагнитным импульсом остовы,

вращавшиеся вокруг Земли, ничего подобного не содержали.

«Элиза, – ответил он, – мы в отчаянном положении. Мы проделали огромный путь от

Земли, чтобы найти новый дом для той части человечества, за которую отвечаем.

Если мы не найдем такого дома, то сотни тысяч человеческих существ умрут. Разве

твоя система приоритетов позволяет тебе принять ответственность за подобный

результат?»

В архивах «Гильгамеша» их не было, но Холстену казалось, что он где-то читал о

каких-то филантропических правилах, наложенных на легендарные древние

искусственные интеллекты.

«Извините, но я не могу допустить, чтобы вы нарушили эксперимент по возвышению

на этом этапе. Я понимаю, что у вас есть иные проблемы, и мне позволено

оказывать такую помощь, которая не противоречит моим приоритетам. Если вы

попытаетесь повлиять на планету, то не оставите мне иного выбора, нежели принять

меры против вашего корабля».

«Что за корабль дайте посмотреть корабль от Земли но чья Земля Серинга или моя

или вообще Земли нет чтобы корабль прилетел безмолвно прекратили связь так давно

так холодно так выпусти меня сука ведьма Элиза украла мой разум мое имя не

можешь меня здесь держать дай мне проснуться дай говорить дай умереть дай хоть

что-то»

«Не помогло», – понял Холстен.

– Это по сути то же, что и раньше. Мы ничего не добились, только…

– Что? – вопросил Гюин.

– Хочу попробовать кое-что косвенное, – объяснил Холстен.

– Нас из-за этого раньше времени не взорвут?

– Не думаю.

– Тогда пробуй то, что придумал, Мейсон.

Холстен собрался с духом и передал простой, сюрреалистический вопрос:

– А тут есть еще кто-то, с кем мы могли бы поговорить?

– Ты несешь чушь, – сказала ему на ухо Лейн.

– Есть предложение получше?

– Я техник. У нас идей не бывает.

Он выдавил слабую улыбку. Все остальные напряженно замерли в ожидании ответа, за

исключением Гюина, который прожигал Холстена взглядом, словно его гневное

внимание могло каким-то образом подвигнуть классициста на большие успехи в

антикварианизме.

«Желаете говорить с моей сестрой?»

«.Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста»

Лейн снова выругалась, а Гюин уставился на свой экран. Еще одна волна

растерянного недоумения поднималась вокруг них.

– Так, слушайте: у меня есть теория, – объяснил Холстен. – Мы все еще

разговариваем с какой-то автоматизированной системой, явно, хоть она и

запрограммирована реагировать похоже на человека. Но там есть и еще что-то. Оно…

другое. Кажется менее рациональным. Так что можно попробовать проверить, не

разрешит ли оно нам то, чего не позволяют основные экспертные системы. В самом

худшем случае мы могли бы даже натравить его на главную систему… не знаю.

– Но что это за «оно»? – спросила у него Вайтес. – Зачем им понадобилось две

системы?

– Для надежности? – предположил Холстен, потому что свои главные подозрения он

решил оставить при себе.

– Попытайся, – решил Гюин. – Карст, мне нужны какие-то варианты на случай

обострения. Наш нынешний курс приведет нас в поле тяготения планеты на нужной

скорости, чтобы выйти на орбиту. Единственная альтернатива – прекратить

торможение сейчас и просто пролететь мимо, а тогда… тогда – что? – Вопрос был

явно риторическим: в тяжелой ситуации командир просто демонстрировал ход своих

мыслей. – Тогда мы направимся к следующей точке на наших звездных картах,

надеясь, что там окажется что-то иное? Мы уже увидели эту планету. Здесь будет

наш дом. Мейсон, скажи ему.

«О да, Элиза, пожалуйста, позволь нам поговорить с твоей сестрой».

Холстен постарался подражать вежливой и официальной манере речи экспертной

системы.

Он не знал точно, что они получат в результате, и был готов отключить

коммуникаторы, если это окажется тот мучительный безумный лепет, потому что с

этим никакой диалог невозможен: какие могут быть переговоры с внутренним

ураганом сумасшествия?

– Нам приказано ждать, – сообщил он, получив эту инструкцию.

После этого долго ничего не происходило. «Гильгамеш» продолжал неуклонно

приближаться к гравитационному колодцу планеты. Спутник все еще хранил молчание,

когда Лейн с ее командой начали обеспокоенно наблюдать за корабельными системами:

древний корабль-ковчег начал скрипеть и содрогаться из-за непредусмотренного

возникновения внешнего источника массы, достаточно крупного и близкого, чтобы

терзать конструкции корабля. Все присутствующие ощутили перемены: во все время

их бодрствования ощущение силы тяжести создавалось за счет постепенного

торможения. Сейчас к ним тянулась чужеродная сила, исподволь хватающая их

бесплотными призрачными руками: первое прикосновение находящегося под ними мира.

– Все приборы говорят, что сейчас орбита стабильная, – кратко доложила Лейн.

Последовала комедия в замедленном движении: ускорение прекратилось и началось

вращение, тяготение проползло по полу и угнездилось на новом месте у стены, а

панели и мебель «Гильгамеша» затряслись, приспосабливаясь. В течение минуты

точки отсчета не было: помещение заполнила толпа невесомых людей, пытающихся

вспомнить свою давнюю подготовку, подтягиваясь друг об друга и спеша попасть на

нужную поверхность прежде, чем их в нее впечатает. За суматохой, неразберихой и

несколькими мелкими травмами вся история с близким уничтожением почти забылась.

– Новая передача, – сообщил им Холстен, регистрируя сигнал.

У него в ушах зазвучал все тот же женский голос, но ритм речи был совсем иным и

уже не имел того полного муки фона.

«Я – доктор Аврана Керн, научный руководитель и директор Проекта возвышения Брин

Два, – получился у него перевод. Даже пройдя сквозь фильтр архаичного Имперского

С, голос оставался строгим и гордым. – Кто вы? Откуда вы?»

– Это не похоже на компьютер, – пробормотала Лейн.

– Конечно, это компьютер! – отрезала Вайтес. – Это просто более тонкая

аппроксимация…

– Хватит! – оборвал их спор Гюин. – Мейсон?

«Мы – корабль-ковчег с Земли, – отправил ответ Холстен. – Просим разрешения

основать колонию на Мире Керн».

Если то, с чем он разговаривает, хоть в какой-то мере человечно, то, по его

мнению, немного лести будет только полезно.

«Но с чьей Земли? С Земли Серинга или с моей Земли?» – быстро пришел ответ.

Теперь, когда они оказались на орбите, задержки почти не было: получался почти

настоящий разговор.

«Настоящий разговор с безликим машинным разумом», – напомнил себе Холстен. Он

направил свой перевод присутствующим, надеясь на помощь, но никто не смог даже

предположить, что имеет в виду спутник. Он не успел дать никакого ответа: пришло

новое сообщение.

«Я вас не узнаю. Вы не люди. Вы не с Земли. Вам тут нечего делать. Элиза

показывает мне то, что видит у вас, и в вас нет ничего с Земли, но почему я не

вижу вас сама почему не могу открыть глаза где мои глаза где мои глаза где мои

глаза».

Тут послание резко оборвалось, оставив Холстена в шоке: это ведь был он –

моментальный срыв в голос безумия, без всякого предупреждения.

– По-моему, это не компьютер, – сказал он, но так тихо, что его услышала только

Лейн. Та по-прежнему читала у него через плечо и очень мрачно кивнула.

«Наш корабль – это ковчег «Гильгамеш» с Земли. Этот корабль был построен не на

твоей памяти», – подготовил и отправил он сообщение, с горечью осознавая, какое

здесь содержится преуменьшение. Его пугало то, что они могут получить в ответ.

«Добрый вечер, я Элиза Керн, композитная экспертная система, меня

проинструктировали требовать, чтобы вы возвратились в место отбытия».

«Отошли их не нужны мне если они говорят что с Земли пусть возвращаются

возвращаются не хочу не буду не могу нет нет нет»

– Она совершенно безумна, – твердо заявил Карст, причем на основе только

половины сказанного. – А нам нельзя держаться так, чтобы планета оставалась

между нами?

– При сохранении стабильной орбиты – нельзя, – отчитался один из подчиненных

Гюина. – Ты ведь помнишь, какие у «Гильгамеша» размеры! Он не сможет порхать,

как твои дроны.

Холстен уже отправлял ответ, потому что Гюин перестал диктовать и решать

приходилось ему самому. «Возврат на Землю невозможен. Элиза, разреши нам снова

поговорить с твоей сестрой».

Он молил о выживании человечества на мертвом языке, и ему надо было выбирать

между искусственным разумом и тем, кто, по его все более твердому убеждению, был

настоящим человеческим безумцем.

Тот второй голос выдал тираду, которую он понял как: «Почему вы просто не можете

вернуться назад? Вы люди Серинга? Мы победили? Мы вас вышвырнули? Вы здесь,

чтобы завершить то, что он начал?»

– Что здесь случилось? – вопросила Вайтес недоверчиво. – Что такое Серинг?

Военный корабль?

«Земля больше не пригодна для жизни», – ответил Холстен, хотя Лейн его

предостерегла:

– Это ей точно снесет мозги, Мейсон.

Он отправил сообщение как раз в тот момент, когда она это сказала, и в следующий

миг у него оборвалось сердце. «А она ведь права».

Однако в голосе доктора Авраны Керн было гораздо больше здравого сознания, когда

пришел ответ:

«Чепуха. Объясните».

В архивах «Гильгамеша» были исторические хроники, но кто же мог ожидать, что их

придется переводить на язык, который сейчас интересовал только ученых? Вместо

этого Холстен сделал все, что мог: отправил начальный курс истории для

заблудившегося путешественника во времени, основанный на догадках о том, что же

на самом деле произошло до начала задокументированных событий, – в те времена,

когда правила Старая Империя. На самом деле он мог сказать очень немного.

Пропасть между тем, что должна была бы знать Керн, и самым ранним точным фактом,

которому мог доверять Холстен, была поистине непреодолимой.

«Была гражданская война между группировками Империи, – объяснил он. – Обе

стороны использовали оружие, природа которого мне непонятна, но которое успешно

разрушило всю высшую цивилизацию Земли и полностью уничтожило колонии».

Он вспомнил виденные им разбитые скорлупки на Европе. Колонии внутри Солнечной

системы все возникли раньше появившегося, похоже, позднее принципа

терраформирования, которым владела Империя. Это были теплицы на планетах и

спутниках, кое-как измененные, чтобы поддерживать жизнь, рассчитанные на

биосферы, требовавшие постоянной отладки. На Земле люди снова скатились в

дикарство. В других поселениях, когда отключилась энергия и электромагнитное

оружие уничтожило жизненно важные устройства, или электронные вирусы убили

искусственный интеллект, люди погибли. Они погибли в чужеродном холоде, в

испортившейся атмосфере, под несущими смерть небесами. Зачастую они погибали,

продолжая воевать друг с другом. Уцелело так мало!

Он все это набрал. Словно составляя реферат по истории, он с суховатой точностью

ответил, что послевоенное индустриальное общество смогло продержаться почти век

и даже, возможно, восстановить часть достижений своих предшественников, но тут

пришли льды. Засоренная атмосфера, погрузившая планету в сумрак, закрыла солнце,

что привело к полуночному ледяному холоду, который мало что оставил от этого

неудавшегося возрождения. Глядя в колодец прошлого, Холстен не мог сказать

ничего определенного о тех, кто остались, как и о наступившем затем ледниковом

периоде. Некоторые ученые предполагали, что в разгар оледенения все

сохранившееся население Земли не превышало десяти тысяч: оно жалось в пещерах и

норах вдоль экватора, глядя на горизонт, скованный льдом.

Дальше он перешел к более надежным сведениям – к первым найденным записям тех,

кого он действительно мог считать своим народом. Льды отступали. Человечество

стремительно восстанавливалось, множилось, вело мелкие войны, заново создавало

промышленность – постоянно спотыкаясь о напоминания о том, чего ранее добились

представители их вида. Людские взоры снова устремились в небо, где было

множество двигающихся точек света.

И он рассказал Керн, почему они не могут вернуться: из-за войны, имперской войны,

шедшей тысячи лет назад. Очень долго ученые говорили, что чем дальше уйдут льды,

тем лучше для мира – и никто не догадывался, какие яды и болезни попали в льды,

словно насекомые в янтарь: наступающий холод уберег дрожащую атмосферу от

последних крайних мер Империи.

«На Землю возвращаться нельзя, – написал он задумчиво молчащему спутнику. – В

конце концов мы не смогли справиться с нарастающей токсичностью окружающей среды.

И потому мы построили корабли-ковчеги. В итоге мы могли только следовать

старинным звездным картам. Человечество – это мы. И мы не получали сообщений от

других ковчегов, которые говорили бы, что они нашли, где поселиться. Доктор

Аврана Керн, больше ничего у нас нет. Пожалуйста, можно нам поселиться на вашей

планете?»

Поскольку он ориентировался на человеческие категории, он ожидал приличной паузы,

чтобы его собеседник переварил краткий курс истории. Вместо этого кто-то из

научников крикнул:

– Новые показатели энергии! Он что-то включает!

– Оружие? – вопросил Гюин.

Все экраны на мгновение погасли, а потом снова загорелись, но по ним бежала

какая-то чушь: обрывки шифра, текста и просто помехи.

– Он забрался в систему управления «Гильгамеша»! – рыкнула Лейн. – Атакует нашу

защиту… нет, прошел ее. Черт, мы вскрыты. У него полный контроль. Вот что он

сделал с твоими дронами, Карст: теми, которые не испарил. Мы в заднице!

– Делай что можешь! – призвал ее Гюин.

– А что я, на хрен, могу сделать? Меня отключили. К свиньям твою «культурную

специфичность», Мейсон. Оно в нашей гребаной системе, словно зараза.

– Как наша орбита? – спросил кто-то.

– У меня нет никаких показаний, вообще никаких данных. – Голос у Вайтес был чуть

напряженным. – Однако я не ощутила никаких изменений тяги, а простая потеря

мощности или управления не должны повлиять на наше положение относительно

планеты.

«Как у всех тех пустых оболочек, вращающихся вокруг Земли, – беспомощно подумал

Холстен. – Те прожаренные мертвые корабли с высушенными вакуумом телами экипажа

остались на месте даже спустя тысячи лет».

Внезапно свет дернулся и мигнул, а потом на всех экранах возникло лицо.

Это было костлявое лицо с крупными челюстями – и не сразу можно было понять, что

это – женское лицо. Постепенно проявлялись детали: стянутые на затылке темные

волосы, кожа, потемневшая и неровная, глубокие морщины у губ и глаз. Не

привлекательное по современным понятиям, но кто мог бы сказать, каким древним

эстетическим критериям это лицо соответствовало? Это лицо принадлежало эпохе,

обществу и расе, которые время уже уничтожило. Родство между ним и экипажем «Гильгамеша»

казалось дальним, случайным.

Голос, зазвучавший в динамиках, был явно тем же, но на этот раз он говорил на

знакомом команде языке, хоть движения губ и не были синхронизированы.

– Я – доктор Аврана Керн. Это моя планета. Я не допущу никакого вмешательства в

мой эксперимент. Я увидела, что вы такое. Вы не с моей Земли. Вы – не мое

человечество. Вы – обезьяны, всего лишь обезьяны. И вы даже не мои обезьяны. Мои

обезьяны проходят через подъем, великий эксперимент. Они чисты. Они не будут

совращены вами, всего лишь людьми. Вы всего лишь обезьяны низшего порядка. Вы

для меня безразличны.

– Она может нас слышать? – тихо спросил Гюин.

– Если ваши собственные системы могут вас слышать, то и я могу, – отрезала Керн.

– Нам следует понять, что вы приговариваете последних представителей вашего вида

к смерти? – Гюин говорил на удивление вежливо и терпеливо. – Потому что, похоже,

вы сказали именно это.

– Я за вас не отвечаю, – заявила Керн. – А за эту планету – отвечаю.

– Прошу вас! – сказала Лейн, игнорируя поданный Гюином знак, требующий, чтобы

она заткнулась. – Не знаю, кто вы, человек вы, или машина, или еще что-то, но

нам необходима ваша помощь.

Лицо застыло, став на несколько ударов сердца неподвижным изображением.

– Лейн, ты… – начал было Гюин, но тут изображение Керн начало рассыпаться,

искажаться и распадаться на экране: черты распухали, атрофировались, а потом

исчезали.

Голос снова заговорил: жалобный шепот на родном языке, так что только Холстену

было понятно, что он говорит: «Я человек. Я должна быть человеком. Я система? Я

загрузка? От меня хоть что-то осталось? Почему я не ощущаю своего тела? Почему

не могу открыть глаза?»

– Та вторая штука, которая Элиза, – она говорила о какой-то иной помощи, –

прошептала Лейн, хотя, конечно, даже шепот мог быть услышан. – Нельзя ли

попросить ее…

– Я вам помогу, – сказала Керн, снова перейдя на их язык. – Я помогу вам улететь.

В вашем распоряжении вся вселенная, за исключением этой моей планеты. Можете

отправляться куда угодно.

– Но мы не можем… – запротестовал Гюин.

Теперь его прервала Лейн:

– Контроль снова у меня. Проверка всех систем. – Понадобилась напряженная минута,

чтобы убедиться в том, что как минимум корабельный компьютер говорит ей, что все

продолжает работать. – Тут есть новые данные. На нас только вывалили целую кучу

всего. Это… «Гильгамеш» опознал звездные карты. Мейсон, я получила что-то на

этой твоей тарабарщине.

Холстен всмотрелся в путаницу данных.

– Я… э… не уверен, но это связано со звездными картами. Это… кажется, это… – У

него пересохло во рту. – Другие проекты по терраформированию?.. Кажется, нам

дали ключи к следующей системе. Нам указаны цели.

Он не стал озвучивать то, что подумал, понимая, что эта штука его слушает: «Она

продала своих соседей. Она дает нам взятку, чтобы мы улетели».

– По-моему… где-то здесь могут быть даже коды допуска.

– Насколько это далеко? – вопросил Гюин.

– Меньше двух световых лет, – энергично отозвалась Вайтес. – Всего-то в одном

шаге.

В долгом напряженном молчании они ждали решения Гюина. Лицо Авраны Керн снова

вернулось на часть экранов, гневно глядя на них, дергаясь, искажаясь, формируясь

заново.

2.6 Столица

Переговоры с местными прошли достаточно хорошо – теперь, когда Порция и ее

спутники доказали свое превосходство: облеченные властью аборигены выделили трем

путешественникам самца в качестве проводника по землям, лежащим севернее. Он

оказался чуть мельче того самца, который сопровождает Порцию, но характер у него

совершенно иной: смелый на грани нахальства, по оценке Порции. У него есть имя:

зовите его Фабианом. Порция хоть и знает, что самцы дают себе имена, но у нее

крайне редко возникает нужда знать хоть одно, даже при той концентрации

представителей этого пола, которую можно обнаружить в Большом Гнезде. Она делает

предположение, что в небольшом семейном объединении, таком как здесь, самцы

более самостоятельны и потому более умелы и более независимо мыслят. Тем не

менее она находит его дерзость отталкивающей. У Бьянки он, похоже, таких чувств

не вызывает, и на пути на север Порция ловит Фабиана за брачным танцем, робко

предлагающим в дар свою сперму. Бьянка пока не продемонстрировала готовность

принять его предложение, однако Порция подмечает, что ее спутница его не гонит.

У самой Порции позади несколько кладок: самки редко покидают Большое Гнездо, не

продолжив свой род, – к тому же, по ее ощущениям, это поведение отвлекает их от

главной задачи. С другой стороны, Бьянка вышла ради нее на бой и, возможно,

считает игру с этим новым самцом своим вознаграждением. Порции остается только

надеяться, что Бьянка сможет сдерживать свои желания. С точки зрения дипломатии

было бы лучше, чтобы Фабиан не оказался убитым и сожранным в порыве страсти.

Им не нужно идти далеко в северном направлении, чтобы увидеть, что именно растет

там, на краю территории, привлекшей внимание Большого Гнезда. Вскоре они уже

перебираются через завалы из деревьев, на чьих стволах видны следы почернения,

обгрызания и на удивление ровных разрезов: часто эти стволы старательно

разделены на куски. Нередко вырыта и вся корневая система, чтобы нового роста не

возникло. Лес находится под массированным нападением, его края обкусывают.

Фабиан сообщает, что помнит время, когда деревьев было больше. Расчистка земли

продолжается из года в год, и унаследованное Фабианом Понимание подсказывает,

что сейчас она идет быстрее, чем во времена его матери.

За этим неровным краем другие деревья – чужеродные деревья – стоят раздельными

группами. Они небольшие, приземистые и узловатые, с мясистыми листьями и

стволами, бугрящимися от выростов. Увеличенное расстояние между рощицами служит

для предотвращения пожаров: с этим способом пауки очень хорошо знакомы. На их

планете содержание кислорода выше, чем на Земле, и вызванные молниями пожары –

это постоянная угроза.

То, что они видят, – не природное образование. Это – масштабная плантация, и

трудящиеся на ней работники хорошо видны. Куда бы Порция ни бросила взгляд, она

видит все новых, а если посмотреть за квадраты рощиц, то можно различить кучу с

крутыми склонами, явно верхнюю часть колонии владельцев плантации, основные

помещения которой скрываются под землей. Облако дыма висит над ней словно

ненастье.

Родичи Порции прекрасно знают, что они – не единственные хозяева этого мира.

Хотя они не могут знать, как именно нановирус тысячелетиями изменял здесь жизнь,

они разделяют эту планету с некими видами, которые воспринимаются ими как нечто

большее, чем животные. Плевуны – представители нижней части спектра, едва

отошедшие от состояния животной природы, однако если заглянуть в их маленькие

слабовидящие глаза, становится видно, что это – существо разумное, а

следовательно, опасное.

Западные океаны, на которые выходит Большое Гнездо Порции, – это территория

ротоногих, с которыми ее народ поддерживает осторожные ритуализированные

отношения. Их предки были свирепыми и изобретательными охотниками с

беспрецедентно острым зрением и смертоносным естественным оружием. Они жили

колониями, где бытовали контракты на жизненную территорию. Они также оказались

благоприятной средой для вируса и развивались параллельно с народом Порции.

Возможно, из-за водной среды обитания, а возможно, потому, что они по природе

своей склонны дожидаться появления добычи, их общество, по меркам Порции,

простое и примитивное, однако этим двум видам не из-за чего конкурировать, так

что на литорали они порой обмениваются дарами – плоды земли за плоды моря.

Гораздо большую озабоченность вызывают муравьи.

Порция понимает природу муравьев. Рядом с Большим Гнездом имеются их колонии, и

у нее есть как личный, так и генетически закодированный опыт, на который можно

опираться. Согласно коллективному опыту Большого Гнезда колонии муравьев –

непростые соседи. С ними надо обходиться решительно: если их не трогать, они

обязательно станут расширяться в ущерб всем тем видам, которыми сами муравьи не

интересуются, и в их число, естественно, войдет и вид, к которому принадлежит

сама Порция. Они могут быть уничтожены – в ее унаследованных Пониманиях

содержатся хроники подобных конфликтов, – но война даже с небольшой колонией

затратна и невыгодна. В качестве альтернативы их можно размещать и ограничивать,

тщательно манипулируя их решениями.

Порция знает, что муравьи не похожи ни на ее народ, ни на плевунов, ни на

ротоногов с западных отмелей. Она знает, что с отдельными муравьями нельзя

договариваться или общаться, им даже угрожать нельзя. Ее понимание неизбежно

ограничено, но близко к истине. Каждый муравей сам по себе не мыслит. Он

обладает сложным набором реакций, основанных на широком диапазоне стимулов,

многие из которых представляют собой химические сообщения, созданные другими

муравьями в ответ на какие-то еще события. Внутри колонии нет разума, но имеется

такая иерархия взаимодействующих и взаимозависимых инстинктов, что Порции

представляется, будто за действиями и реакциями колонии стоит некая сущность.

С муравьями нановирус одновременно потерпел поражение и добился успеха. В

системе реактивного принятия решений вирус создал стратегию экспериментов и

исследований, которая близка к строгим научным методам, однако она не привела к

возникновению интеллекта, который бы опознали люди или пауки. Муравьиные колонии

эволюционируют и приспосабливаются, организуют новые касты, исследуют и

используют ресурсы, создают новые технологии, совершенствуют их и устанавливают

между ними связи – и все это без вмешательства чего-то похожего на сознание.

Здесь нет коллективного разума – есть только громадный и гибкий механизм

биологической дифференциации, самосовершествующееся устройство, предназначенное

для поддержания самого себя. Оно не понимает, как именно работает то, что оно

делает, однако постоянно расширяет свой поведенческий репертуар и опирается на

те найденные методом проб и ошибок пути, которые оказываются плодотворными.

Порция понимает все это довольно смутно, но она знает, как муравьи действуют, а

как – нет. Она знает, что муравьи по отдельности не могут создавать новое, а вот

колония каким-то странным образом способна принимать нечто похожее на

обоснованное решение. Применение силы и вознаграждения, сужение доступных

колонии вариантов таким образом, чтобы предпочтительным стал именно тот, который

желателен паукам, могут привести к тому, что колония примет границы своей

территории и свое место в мире – и даже станет полезным партнером. Колонии –

идеальные сторонники теории игр: они будут сотрудничать в том случае, если этот

образ действия менее затратен и более полезен, чем другие стратегии, такие как

война с тотальным геноцидом.

Колонии, с которыми она уже знакома – рядом с Большим Гнездом, – конечно, раз в

десять меньше той, которую она сейчас наблюдает. Фабиан объясняет, что когда-то

здесь было несколько враждующих колоний, но одна стала доминирующей. Вместо того

чтобы довести более слабых соседей до вымирания, главенствующая колония включила

их в собственную стратегию выживания, позволив сохраниться, но сделав своими

частями, используя пищу, которую они собирают, и технологии, которые они

разработали. Это – первое сверхгосударство планеты.

У Порции и ее спутников идет короткий возбужденный разговор. Эта сверхколония

достаточно далека от Большого Гнезда, чтобы в настоящий момент ему угрожать,

однако пауки способны заглянуть вперед и увидеть, что само ее существование в

этом месте угрожает будущему их народа. Необходимо найти решение – но, чтобы

оставшиеся дома родичи Порции могли продумать подобный план, им понадобится вся

информация, какую она только сможет им доставить.

Им придется продолжить свое путешествие по землям муравьев.

Фабиан на удивление полезен. Он сам заходил дальше этого места: на самом деле

такие походы в обычае его семьи. Это опасно, но они выработали способы свести к

минимуму риск возникновения тревоги, и, когда добычи бывает мало, кладовые

муравьев становятся последним средством спасения.

Прибыл новый отряд муравьев: они явились за древесиной. Пауки отступают в лес и

смотрят, как насекомые принимаются разделять уже поваленные стволы на куски

подходящего размера, используя кислоту и силу своих челюстей. Порция быстро

замечает нечто новое: касту, которой она никогда раньше не видела. Ветки

меньшего размера отделяют и уносят с виду непримечательные рабочие особи, а вот

стволами занимаются муравьи с длинными изогнутыми мандибулами с зазубренной

внутренней поверхностью. Они захватывают ими окружность ствола и чуть сдвигают

ротовые части относительно друг друга, все углубляя и углубляя бороздку, чтобы

отделить кругляш. Однако эти мандибулы не появились из яйца вместе с самим

муравьем. Они сверкают на солнце незнакомым Порции блеском: жесткие зазубренные

насадки, на удивление быстро раскусывающие и распиливающие дерево на части.

Возглавляемые Фабианом пауки нападают на заготавливающий древесину отряд

муравьев, быстро и умело загоняя в ловушку и убивая. Потом они их обезглавливают

и расчленяют, добывая ароматические железы. Эти муравьи мельче Порции – от

пятнадцати до тридцати сантиметров в длину, – а при схватке один на один пауки

оказываются сильнее и быстрее и сражаются более умело. Им только необходимо

избежать общей тревоги, чтобы против них не мобилизовали большие отряды.

Муравьи общаются главным образом с помощью феромонов: острое химическое чутье

Порции ощущает их скопление в воздухе. Путешественники используют запах муравьев

для того, чтобы замаскировать свой собственный, а отсеченные головы забирают с

собой, закрепив на брюхе. В экстремальной ситуации они смогут отвлечь внимание с

помощью этих зловещих марионеток, манипулируя мертвыми усиками своих жертв в

имитации общения.

Они перемещаются быстро. Их жертв вскоре хватятся, но первоначально реакция

будет направлена туда, где они недавно были, а не туда, где они сейчас. Их

дорога идет поверху. Они перемещаются по верхним ветвям муравьиной плантации, а

у очередной противопожарной полосы один из них перебегает участок земли с нитью,

которая становится основой временного моста. Спрятав собственный запах, они

двигаются над головами муравьев и вне зоны их внимания.

Фабиан демонстрирует, что наросты на стволах выращиваемых муравьями деревьев

можно пробивать клыком, выпуская сладкую питательную жидкость, похожую вкусом на

падь тлей, которую муравьи обожают. Эта сельскохозяйственная плантация – явно

полезный секрет, так что Порция заносит увиденное в список наблюдений, чтобы

включить в отчет по возвращении домой.

Пока же они двигаются по направлению к куче главной колонии, избегая муравьев

там, где можно, и быстро убивая их, где нельзя. Каждая небольшая тревога будет

вносить вклад в общую настороженность всего гнезда до тех пор, пока значительные

группы насекомых не будут отправлены на поиск незваных гостей, чье присутствие

будет определено неотвратимой внутренней логикой колонии.

Цель Порции – обследование центральной кучи колонии, которая обещает новые тайны.

Днем над некоторыми ее участками воздух мерцает, а из невысоких труб поднимаются

струи дыма. По ночам часть муравьиных входов тускло светится.

В темноте своего жилища муравьи разводят огонь в богатой кислородом атмосфере.

Пламя зажигают с помощью экзотермической реакции веществ, вырабатываемых

некоторыми кастами. Сложная система внутренних переходов использует перепады

температур, разгоняя воздушные потоки: согревая, охлаждая и обогащая кислородом

их гнезда. А еще муравьи применяют огонь для расчистки земли и в качестве оружия.

Мир Порции – базовая геология, существовавшая до терраформирования, – богат

неглубокими залежами металлов, а муравьи закапываются в землю, строя свои жилища.

В этой колонии многие века горения привели к производству древесного угля, а

случайные плавки были систематизированы до создания инструментов. Слепой

часовщик хорошо поработал.

Входить в муравейник Порция не осмеливается, и ее тянет уйти с уже собранной

информацией. Однако любопытство гонит ее вперед. На самом верху кучи, под

нависшей пеленой дыма, находится шпиль, который блестит на солнце так ярко, что

притягивает взгляд. Как и все ее сородичи, ее тянет исследовать все новое. Этот

отражающий свет маяк служит вершиной муравейника, и Порции хочется узнать, что

это такое.

Порция находит для своего отряда разведчиков наблюдательный пункт на плантации,

которая расположена у самого муравейника, и анализирует пути, по которым следуют

цепочки рабочих муравьев. В мозге, который заставил сильно увеличиться нижнюю

сторону ее тела, идут процессы, которые опознала бы ее крошечная предшественница:

создается внутренняя карта мира, которая затем раскладывается так, чтобы найти

оптимальный путь туда, куда ей нужно попасть.

«Я пойду одна, – инструктирует она Бьянку. – Если я не вернусь, ты должна будешь

идти домой и доложить».

Бьянка понимает.

Порция спускается по нити с дерева, служившего ей наблюдательным пунктом, и

пускается в путь по маршруту, который она так долго составляла. Муравьи следуют

определенными тропами, которые их постоянное движение вытоптало до ровных

гладких дорог, обеспечивающих самые удобные подходы. Порция прокладывает

осторожный, аккуратный путь между этими магистралями. Она передвигается

прерывисто – останавливаясь, дрожа, а потом скользя дальше, оценивая легкие

порывы ветерка и следя, чтобы ее продвижение совпадало с ними, словно она сама

просто очень большой кусок переносимого ветром мусора. Вибрация ее движений

тонет в энтропии окружающей среды. Замаскировав свой запах, она может

пробираться мимо почти слепых муравьев, словно невидимка.

Когда Порция добирается до самого муравейника, дорога становится более сложной и

опасной. Ее тщательно составленный план претерпевает постоянные уточнения, и

несколько раз ее чуть было не обнаруживают. Один раз она использует отделенную

голову одной из своих жертв для мимолетного поддельного контакта, чтобы сбить с

толку бродячего уборщика, который уделил ей слишком много внимания.

Ее осторожное продвижение заняло многие часы – и солнце зашло. Закат приводит к

снижению муравьиной деятельности и облегчает ей путь: только теперь она

добирается до вершины.

Там муравьи воздвигли невысокий шпиль, как уже было видно издали, а на нем

оказывается нечто новое: светлый кристалл, который прозрачно поблескивает в

лунном свете. Она понятия не имеет, для чего он нужен, и потому выжидает в

надежде, что сами муравьи ей это покажут.

Когда луна начинает опускаться к горизонту, они так и делают. Внезапно на

вершину муравейника выползает множество муравьев, так что Порции приходится

быстро отступать – и не останавливаться, пока не найдется такое место, которое

они не собираются занимать, а для этого приходится спуститься довольно далеко по

склону. Насекомые создают ковер, сеть из своих тел, соприкасаясь усиками и

лапками. Порция в недоумении.

Кажется, будто они чего-то ждут: по крайней мере, так она интерпретирует их

поведение. Оно не типично для муравьев. Ее это тревожит.

А потом еще одно насекомое вылезает из небольшой дыры у основания шпиля и

забирается на него. Один усик он направляет на кристалл, а второй – вниз, чтобы

соприкоснуться с массой, собравшейся под ним. Большие круглые глаза Порции

собирают по максимуму лунный свет и фокусируются на этом новом пришельце – этом

маленьком непримечательном муравье. У него на усиках протез, как и у дровосеков,

но, в отличие от них, это чашечка из того же материала (металла, но Порция этого

не знает), так что этот муравей касается кристалла тоненькой, нежной волосинкой-проволочкой.

И на глазах у Порции муравьи начинают танцевать.

Она никогда ничего подобного не видела. По всему муравьиному ковру пробегает

дрожь, источником которой, похоже, служит контакт между металлическим щупиком и

кристаллом, откуда движение распространяется по собравшейся толпе. Муравьи

находятся в постоянном волнообразном движении, и каждый передает соседям какое-то

ритмическое послание, которым поглощено все собрание.

Порция наблюдает за этим в тихом недоумении.

Она не математик. Она не улавливает арифметические прогрессии, ряды и

преобразования, которые воплощаются в волнах движения, пробегающих по муравьям (как

не улавливают их и сами муравьи), однако она способна заметить, что тут есть

некая закономерность: в том, что она видит, присутствует некий смысл.

Она старается интерпретировать увиденное на основе собственного опыта и того

опыта, который унаследовала, но в истории ее мира не обнаруживается ничего

похожего. Муравьи тоже это ощущают. Их постоянное исследование возможностей

привело к этому единичному контакту с чем-то огромным и нематериальным, и

колония перерабатывает получаемую информацию и пытается найти ей применение –

все больше и больше мощностей биологической обработки данных уделяется этой

задаче, все больше и больше муравьев дрожат в такт волнам далекого радиосигнала.

Сосредоточившись на попытке найти смысл и закономерность в развертывающейся

перед ней сцене, Порция жадным взглядом выхватывает еще один элемент и

задумывается: «Это важно?»

Народ Порции, подобно людям, склонен видеть закономерности – порой там, где их

нет. В результате этого она быстро находит связь, сочтя временной фактор слишком

явным, чтобы быть случайностью. Когда сборище муравьев распадается и поспешно

уходит – без предупреждения и все разом, – в этот момент путешественник, та

быстро движущаяся звезда, путь которой по небу она часто наблюдала, уходит за

горизонт.

Тут она составляет план – быстро и без раздумий. Она заинтригована, а ее раса

стремится исследовать все новое, точно также, как и муравьи, хотя и совершенно

иными способами.

Как только большинство муравьев ушли, она осторожно приближается к шпилю,

стараясь не включить какой-нибудь сигнал тревоги. Подняв педипальпы, она

позволяет ветерку колыхать ими, оценивая его силу и направление и подстраивая

под него свои движения.

Она поднимается осторожно, пядь за пядью, пока не оказывается перед кристаллом.

Он не кажется особо большим – по крайней мере, для нее.

Она начинает ткать сложную шелковую упаковку, придерживая ее задними лапами. Она

остро ощущает, что находится в самом центре огромной колонии. Ошибка на этом

этапе станет фатальной.

Она почти опоздала. Ее присутствие – за счет вибрации, создаваемой ее работой, –

обнаружено. Из дырки у основания шпиля внезапно выскакивает тот мелкий муравей,

который возглавлял сборище, и прикасается к одной из ее лап обнаженным усиком.

Он тут же сигналит тревогу: выделяет вещество, полное возмущения и ярости от

присутствия чужака, вторгшегося сюда. Распространяемый запах ловят стражи

туннелей и другие касты, остававшиеся вблизи поверхности. Сообщение идет дальше

и усиливается.

Порция падает на оказавшегося под ней муравья и убивает одним укусом, отделяя

его голову, как и у остальных, – хоть и знает, что здесь блефовать не получится.

Вместо этого она снова влезает на шпиль, стараясь оказаться как можно выше, и

срывает с него кристалл.

Она закрепляет оба трофея паутиной под брюхом, пока муравьи выбираются на

поверхность муравейника. Она видит множество особей с инструментами и

модификациями, но у нее внезапно пропало желание их исследовать.

Она прыгает. Свободный прыжок со шпиля привел бы ее прямо к муравьям, где ее

жестоко зафиксировали бы, искусали и разодрали на части заживо. Однако в высшей

точке прыжка ее задние лапы выбрасывают тщательно упакованную ткань, которая

расправляется между ними тонким полотном, ловя тот ветер, который Порция недавно

тщательно оценивала.

Ветер не относит ее прямо к Бьянке и остальным, но этим она управлять не в

состоянии. В этот момент ей важно только вырваться, спланировав над головами

разъяренных насекомых, которые вздымают свои заключенные в металл мандибулы и

пытаются понять, куда она делась.

Потомки будут рассказывать историю о том, как Порция вошла в муравьиный храм и

выкрала глаз их бога.

2.7 Исход

Гюин не спешил принять решение, пока «Гильгамеш» следовал по своему длинному

изогнутому пути вокруг одинокого островка жизни в громадной пустыне космоса.

Траектория постоянно балансировала между центробежной силой, готовой отшвырнуть

его прочь, и гравитацией, стремящейся его притянуть.

Лицо доктора Авраны Керн – кем бы или чем бы она на самом деле ни была –

мельтешило и расплывалось на их экранах, то нечеловеческое в своем стоическом

терпении, то искажаемое безымянными непроизвольными эмоциями: безумная богиня

зеленой планеты.

Зная, что Керн их слушает и отключить ее невозможно, Гюин не мог посовещаться с

экипажем, но Холстену казалось, что он все равно не стал бы никого слушать: он –

командир и ответственность лежит на нем одном.

И, конечно, ответ мог быть только один, как бы мучительно Гюин ни размышлял над

проблемой. Даже если бы Сторожевое обиталище не обладало оружием, способным

уничтожить «Гильгамеш», все системы корабля-ковчега оказались в распоряжении

Керн. Шлюзы, реактор и все то множество устройств, с помощью которых они

рассчитывали уберечь этот пузырек жизни от когтей пустоты, – Керн могла

отключить все.

– Мы улетим, – наконец согласился Гюин, и Холстену подумалось, что не он один

почувствовал облегчение, услышав эти слова. – Спасибо за вашу помощь, доктор

Аврана Керн. Мы разыщем эти другие системы и попытаемся устроиться там. Мы

оставим эту планету на вашем попечении.

Лицо Керн на экранах пришло в движение, хотя по-прежнему изменялось почти

хаотически и совершенно независимо от слов.

– Ну еще бы. Забирайте отсюда свою бочку с обезьянами.

Лейн пробормотала на ухо Холстену:

– Что это за штука насчет обезьян?

Холстену и самому хотелось это понять.

– Обезьяны – это вид животных. У нас есть материалы относительно них: в Империи

их использовали для научных экспериментов. Они выглядели немного похоже на людей.

Вот, у меня есть изображения…

– «Гильгамеш» рассчитал курс, – объявила Вайтес.

Гюин посмотрел его.

– Пересчитай. Я хочу, чтобы мы прошли мимо вот этой планеты, газового гиганта.

– Пролет по касательной нам ничего полезного не даст…

– Выполняй, – рыкнул капитан. – Вот тут… выведи мне орбиту.

Вайтес чопорно поджала губы.

– Не вижу смысла в орбите…

– Просто сделай, – приказал Гюин, прожигая взглядом одно из изображений Керн,

словно ожидая, что оно бросит ему вызов.

Они ощутили изменение сил: термоядерный реактор «Гильгамеша» снова подал тягу на

двигатели, готовясь вывести громадную массу корабля-ковчега с комфортабельной

орбиты, снова направив в открытый космос.

Без всякого предупреждения лицо Керн исчезло с экранов, и Лейн поспешно провела

проверку всех систем, не обнаружив там ни следа незваной гостьи.

– Что, конечно, никакая не гарантия, – добавила она. – Нас могли нашпиговать

шпионскими программами и запасными лазейками и еще неизвестно чем.

Она не стала добавлять: «Керн могла запрограммировать нам взрыв где-нибудь в

дальнем космосе», что, по мнению Холстена, было очень великодушно с ее стороны.

Он читал эту мысль у всех на лицах, однако у них не было никаких рычагов,

никакого выбора. Только надежда.

«Все будущее человечества доверили надежде», – подумалось ему. Но, с другой

стороны, разве сам проект с кораблями-ковчегами не был тем же самым?

– Мейсон, расскажи нам про обезьян, – предложила Лейн.

Он пожал плечами:

– Это только домыслы, но эта штука говорила о «программе возвышения». Возвышение

животных, говорится в давних историях.

– Как можно возвысить обезьяну? – Лейн рассматривала архивные изображения. –

Забавные тварюшки, правда?

– Сигнал планете и математика, – задумалась вслух Вайтес. – Они ожидают, что

обезьяны ответят?

Ответа ни у кого не было.

– Ты рассчитала нам курс? – спросил Гюин.

– Естественно, – тут же отозвалась Вайтес.

– Прекрасно. Итак, вся вселенная наша, за исключением единственной планеты, на

которой стоило бы жить, – заявил капитан. – Так что мы не будем ставить все на

то, что окажется на том новом проекте, куда нас направили. Это было бы глупо:

там может быть такая же враждебность, как и здесь. А может, и хуже. Я хочу,

чтобы у нас – чтобы у человечества – остался здесь плацдарм, на всякий случай.

– Плацдарм – где? – вопросил Холстен. – Ты же сам сказал, что это – единственная

планета…

– Здесь.

Гюин вывел изображение одной из других планет системы: полосатого раздувшегося

газового гиганта, похожего на одну из внешних планет Земной системы, а потом

переключился на ее бледный голубоватый спутник.

– Империя заселила несколько спутников в Земной системе. У нас есть

автоматизированные базовые установки, которые могут выгрызть там дом для нас:

энергия, тепло, гидропоника – необходимый минимум для выживания.

– И ты предлагаешь это в качестве будущего для всего человечества? – бесстрастно

осведомилась Вайтес.

– Единственного будущего – нет. Но как один из вариантов, да, – сообщил им всем

Гюин. – Сначала мы полетим проверить, продала ли нам эта Керн нечто стоящее: в

конце концов, что бы там ни было, оно никуда не денется. Но мы не станем

полагаться исключительно на это. Мы оставим позади действующую колонию – на

всякий случай. Техники: базовый модуль должен быть готов к моменту нашего

прилета.

– Гм, да… – Лейн уже вела расчеты, проверяя, что датчики «Гильгамеша» могут

сказать относительно этого спутника. – Вижу замерзший кислород, замерзшую воду,

даже приливный нагрев за счет притяжения газового гиганта, но… это все равно

далеко не уютно. Автоматизированным системам понадобится много времени… десятки

лет… чтобы все устроить так, чтобы кого-то там можно было оставить.

– Знаю. Составь расписание научникам и техникам, чтобы их регулярно будили для

проверки хода работ. Разбуди меня, когда они будут близки к завершению. –

Услышав общий стон, Гюин одарил всех гневным взглядом. – Что? Да, все снова идут

по камерам. Естественно. А вы что думали? Единственное отличие в том, что у нас

будет еще одна побудка перед уходом из системы. Мы максимально повысим наши

шансы как вида. Мы закрепимся здесь.

Он смотрел на экраны, где все еще виден был удаляющийся зеленый диск Мира Керн.

Не высказанное вслух намерение вернуться ясно читалось на его лице и в голосе.

Тем временем Вайтес вела собственную проверку моделей.

– Капитан, я понимаю ваши цели, но автоматизированные системы базы прошли

ограниченную проверку, а среда, в которой они будут развернуты, представляется

чрезвычайно…

– У Старой Империи были колонии, – заявил Гюин.

«Которые погибли, – подумал Холстен. – Все погибли».

Конечно, они погибли в ходе войны, но в первую очередь они погибли потому, что

не были стабильными и самодостаточными, так что стоило прервать нормальное

функционирование цивилизации – и они не смогли спасти себя сами.

«Меня там жить не заставите, если у меня будет выбор».

– Все осуществимо, – доложила Лейн. – Базовый модуль готов к запуску. Дайте

достаточно времени – и кто знает, чего мы там только не сварганим? Настоящий

дворец, наверное. С горячим и холодным метаном в каждой комнате.

– Заткнись и работай, – одернул ее Гюин. – Остальные готовятся к погружению в

стазис.

– Но сначала, – прервал его Карст, – кто хочет посмотреть на обезьяну?

Все недоуменно уставились на него, а он ухмыльнулся:

– Я же продолжаю получать сигнал от последнего дрона, не забыли? Так что давайте

оглядимся.

– А это точно не опасно? – подал голос Холстен, но Карст уже переправлял им на

экраны картинки.

Дрон двигался над сплошным лесным пологом – невероятным растительным богатством,

в котором им отказали.

А потом точка зрения стала опускаться: Карст направил дрона вниз, штопором

ввинчивая в просвет между деревьями, аккуратно проводя по лабиринту ветвей.

Открывшийся перед ними мир потрясал: сводчатый лесной собор, затененный

сплетающимися наверху ветвями, – словно зеленое небо, поддерживаемое колоннами

древесных стволов. Дрон скользил по этому громадному, похожему на пещеру

пространству на равном удалении от почвы и крон.

Лица экипажа «Гильгамеша» отражали зависть и горечь от созерцания этого

запретного наследия, рая, созданного не для человека.

– Что это впереди? – спросила Лейн.

– Ничего не определяется. Просто визуальный глюк, – ответил Карст, а потом вдруг

картинка быстро качнулась и беспорядочно закружилась на месте в бесполезной

инерции.

Карст выругался и стремительно заработал пальцами, пытаясь отправить новые

инструкции, но дрон словно зацепился за что-то невидимое… или почти невидимое.

На дергающейся и вращающейся картинке Холстен видел только какие-то отблески в

воздухе.

Все произошло очень быстро. Только что они смотрели на пустое пространство

впереди, куда дрона решительно не допускали, а в следующий момент экран

заслонила громадная, похожая на руку тень. Они на мгновение увидели множество

широко расставленных щетинистых лап, а потом два клыка, похожие на изогнутые

крючья, яростно устремились к камере, стремительно и свирепо. После второго

удара картинка погасла, сменившись помехами.

Долгое время никто ничего не говорил. Некоторые, в том числе и Холстен, просто

уставились на мертвые экраны. Вайтес застыла неподвижно, и только в уголке рта

отчаянно билась жилка. Лейн прокручивала последние секунды изображения,

анализируя их.

– Исходя из размеров дрона и установки камеры эта штука была длиной около метра,

– потрясенно проговорила она наконец.

– Это никакая не гребаная обезьяна! – буркнул Карст.

Позади самого «Гильгамеша» зеленый мир и вращающийся вокруг него страж исчезали,

оставляя экипаж корабля-ковчега со смешанными чувствами… в лучшем случае.

3. Война

3.1 Бесцеремонное пробуждение

Его выкинуло в сознание в тесной стазисной камере с мыслью: «Разве я уже так не

делал?» Вопрос встал перед ним задолго до того, как он вспомнил собственное имя.

«Холстен Мейсон. Звучит знакомо».

Понимание приходило фрагментами, словно он отмечал галочками список проверки.

«…с Лейн…

…зеленая планета…

…Имперский С…

…Желаю ли я говорить с Элизой?..

…доктор Аврана Керн…

…колония на спутнике…

Колония на спутнике!»

И он окончательно пришел в себя в полной уверенности, что его собираются

отправить в колонию, в эту замерзшую пустыню с превратившейся в твердое вещество

атмосферой, которую Фрай Гюин назначил первой попыткой человечества создать

новый дом. Гюин никогда Холстена не любил. Он больше Гюину не нужен. Его будят,

чтобы отправить в колонию.

«Нет…»

Зачем было его будить до отправки? Какой вклад он сможет внести в основание

лунной колонии? Его уже туда доставили, бесчувственного, прямо в камере! Он

пробуждается внутри тесной скорлупки базы, чтобы присматривать за цистернами с

миокультурой вечно, и вечно, и вечно.

Ему не удалось справиться с убежденностью, что с ним это уже проделали, и он

попытался метаться и лягаться в тесноте стазис-камеры, оглушая себя собственными

криками, ударяя по прохладному пластику плечами и коленями, потому что руки

поднять он не мог.

– Не хочу туда! – орал он, даже зная, что он уже там. – Вы меня не сможете

заставить!

Хотя еще как смогут.

Крышка неожиданно открылась – была сорвана, как только прошла разгерметизация, –

и он резко сел, чуть не вывалившись из камеры и полетев на пол лицом вниз. Чьи-то

руки его поймали, и секунду он просто осматривался, не понимая, где находится.

«Нет-нет-нет, все в порядке. Это – спальня основной команды. Я все еще на «Гильгамеше».

Я не на луне. Меня не отправили…»

Поймавшие его руки довольно резко поставили его на ноги, а когда у него

подогнулись колени, кто-то его схватил и встряхнул, впечатав спиной в камеру,

так что крышка захлопнулась, прикусив складку стазисной пижамы.

Кто-то на него кричал. Кто-то криком требовал, чтобы он заткнулся. Только тут он

понял, что вопит, повторяя снова и снова одно: что не хочет лететь и они его не

заставят.

Словно опровергая это, тот, кто был с ним так бесцеремонен, отвесил ему пощечину

– и он услышал, как крик прерывается на недоуменном всхлипе, с которым он не

успел справиться.

Примерно в этот момент Холстен заметил, что в помещении находятся четыре

человека и что он ни одного из них не знает. Трое мужчин и женщина: незнакомые,

совершенно не знакомые. На них были корабельные костюмы, но они не входили в

основной экипаж. Или если входили, то Гюин не разбудил их при подлете к зеленой

планете.

Холстен тупо моргал, уставившись на них. Мужчина, который его держал, был

высокий, худощавый и крупнокостный, на вид одного с Холстеном возраста, с

небольшими шрамами вокруг глаз, говорившими о недавней хирургической коррекции (недавняя

при этом означала несколько тысяч лет назад, перед тем как его усыпили).

Взгляд классициста скользнул по остальным: моложавая, крепко сложенная женщина;

низенький худой мужчина с узким лицом, одна половина которого усохла, возможно,

в результате побочного эффекта стазиса; коренастый мужчина с тяжелым подбородком,

стоявший у люка и постоянно выглядывавший наружу. Он держал огнестрел.

Держал ОГНЕСТРЕЛ.

Холстен воззрился на оружие – какой-то пистолет. Ему все еще трудно было

интерпретировать то, что он видит. Он не мог придумать ни одной причины, по

которой в этой сцене должен был присутствовать пистолет. Конечно, огнестрельное

оружие входило в груз «Гильгамеша». Он знал, что среди всего того, что корабль-ковчег

забрал с Земли, огнестрельное оружие определенно присутствовало. С другой

стороны, его, конечно же, не должны были носить на борту корабля, полного

уязвимых систем и окруженного смертоносным вакуумом.

Если только пистолет здесь нужен для того, чтобы заставить его лететь на

спутниковую колонию… но для этого вряд ли потребовался бы пистолет. Карст или

пара его безопасников вполне справились бы, при этом гораздо меньше рискуя

повредить на борту «Гильгамеша» нечто жизненно важное. Более жизненно важное,

чем Холстен Мейсон.

Он попытался сформулировать какой-нибудь разумный вопрос, но смог лишь

промямлить что-то неопределенное.

– Слышали? – обратился к остальным высокий подтянутый мужчина. – Он не хочет

лететь. Как вам это, а?

– Скоулз, шевелись! – прошипел мужчина у двери – тот, что с пистолетом.

Взгляд Холстена то и дело останавливался на оружии.

В следующее мгновение Скоулз и женщина подхватили его с двух сторон и неловко

пропихнули в люк. Стрелок шел впереди, наставив пистолет на коридор. Холстен

успел бросить взгляд за дверь, пока криволицый ее закрывал, и увидел, что

индикаторы статуса остальных камер основной команды показывали, что они пусты.

Он оказался единственным, кому дали спать дальше.

– Объясните, что происходит! – потребовал он, хоть прозвучало это почти

нечленораздельно.

– Ты нам нужен… – начала было женщина.

– Заткнись! – рявкнул Скоулз, и она замолчала.

Холстену казалось, что он уже мог бы ковылять самостоятельно, но его тащили так

быстро, что он не успевал даже опереться на ноги. Спустя секунду сзади, откуда

они шли, раздался какой-то громкий шум – словно кто-то уронил что-то тяжелое.

Только когда стрелок повернулся и начал ответный огонь, Холстен понял, что это

был звук выстрелов. Выстрелы пистолета были негромко-резкими, на удивление не

впечатляющими – как у большого пса с тихим лаем. Ответные звуки оказались

громовыми ударами, сотрясавшими воздух и больно рвавшими Холстену барабанные

перепонки, словно в соседней комнате дали волю гневу Господню. Он опознал

деструкторы: оружие для сдерживания толпы, действующее за счет детонации больших

объемов воздуха. Теоретически не смертельные и определенно менее опасные для

корабля.

– Кто в нас стреляет? – выдавил он, и на этот раз слова получились достаточно

четкими.

– Твои друзья, – бросил ему Скоулз, что могло считаться одним из самых

неутешительных ответов в мире, в данных обстоятельствах: у Холстена одновременно

возникла уверенность в том, что его теперешние спутники другом его не считают и

что его друзья – кто бы они ни были – как минимум не особо боятся ему навредить.

– Корабль… с кораблем что-то случилось? – вопросил он и только по собственному

тону понял, насколько ему должно быть страшно.

Казалось, эмоции кипят где-то далеко в его сознании, отделенные от разума

медленно тающей стеной стазис-камеры.

– Заткнись, или тебе будет больно, – сообщил ему Скоулз тоном, говорившим, что

он будет причинять боль с наслаждением.

Холстен замолк.

Мужчина с усохшим лицом тащился следом за ними – а потом вдруг оказался на полу.

Холстен подумал, что мужчина споткнулся, и даже непроизвольно дернулся ему

помочь, но его поволокли дальше. Однако криволицый не поднимался, а стрелок

наклонился к его трупу, вытащил у мертвеца из-за пояса второй пистолет – а потом

направил оружие на противников, которых Холстен даже не видел.

Выстрел. Никаких деструкторов для криволицего. Кто-то по другую сторону (якобы

из друзей Холстена) потерял терпение, благоразумие или жалость.

Мимо на помощь стрелку прошли еще двое – мужчина и женщина, вооруженные, – и

выстрелы сзади резко участились. Однако судя по замедлившимся шагам Скоулза, тот

считал, что оказался в безопасности. Означало ли это большую безопасность для

самого Холстена, оставалось животрепещущим вопросом. У него на языке во

множестве крутились протесты, вопросы, мольбы и даже угрозы, однако он их

проглотил.

Его протащили мимо еще полудюжины вооруженных людей: все с оружием и в

корабельных костюмах – а потом пропихнули в какой-то люк, бесцеремонно заставив

растянуться на полу небольшого системного пункта, который представлял собой

просто узкое пространство между двумя пультами и одним экраном, занимавшим почти

всю заднюю стену.

Там оказался еще один стрелок, отреагировавший на внезапное появление Холстена

так резко, что чуть было его не пристрелил. Тут же обнаружилась еще одна

пленница, сидевшая спиной к одному из пультов со связанными за спиной руками.

Пленницей оказалась Иза Лейн, старший бортинженер.

Его плюхнули рядом с ней, точно также скрепив ему руки. Казалось, Скоулза он

больше не интересовал: он отошел для тихого, но жаркого спора с кем-то из

остальных – до Холстена долетали только обрывочные слова. Он опять услышал

выстрелы.

Женщина и стрелок, которые его привели, задержались в комнате, так что там места

почти не осталось. Воздух был душным и спертым, сильно провонял потом и немного

– мочой.

Холстен вдруг поймал себя на мысли о том, не приснилось ли ему все, что он

помнит с момента отлета с Земли: возможно, из-за какого-то дефекта стазис-камеры

его захватила некая мания величия, галлюцинация, в которой он, классицист, вдруг

стал считаться нужной и полезной единицей команды.

Он покосился на Лейн: та смотрела на него очень уныло. Он потрясенно заметил,

что на ее лице появились незнакомые ему морщинки, а волосы отросли, перестав

быть просто щетиной. «Она… она меня догоняет! Я все еще самый старый человек во

вселенной? Может, уже нет».

Он уставился на их охранников, которые обращали больше внимания на то, что

говорит Скоулз за дверью, чем на своих пленников. Еле слышно он спросил:

– Что происходит? Кто эти маньяки?

Взгляд Лейн был безрадостным:

– Колонисты.

Он задумался над этим единственным словом, открывшим дверь в спрятанное прошлое,

где кто-то – скорее всего, Гюин – крупно облажался.

– Чего им нужно?

– Не быть колонистами.

– Ну да, это можно было угадать, но… у них оружие.

Ее черты могли сложиться в презрительную мину: говорить об очевидном, когда на

счету может быть каждое слово, – но она только пожала плечами.

– Они забрались в оружейную до ее отправки. Вот тебе и гребаная безопасность

Карста!

– Они хотят захватить корабль?

– Если понадобится.

Он предположил, что Карст со своими безопасниками стараются оправдаться, пытаясь

это предотвратить, так что дело дошло до перестрелок в хрупких коридорах корабля.

Он понятия не имел о том, сколько человек во всем этом участвуют. Спутниковая

колония вместила бы как минимум несколько сотен колонистов – возможно, с еще

каким-то количеством, которые остались бы там в стазисе. Неужели сейчас по «Гильгамешу»

носится полтысячи бунтовщиков? А сколько людей у Карста? Может, он будит команду

второго эшелона, чтобы сделать из них пехотинцев, впихнув в их холодные руки

пистолеты?

– Что случилось? – вопросил он, адресуясь скорее ко вселенной, чем к кому-то

конкретному.

– Спасибо за вопрос. – Скоулз протолкался в комнату, отпихнув стрелка, чтобы

поместиться. – Что ты там говорил, когда мы вытащили тебя из кроватки? «Не хочу

лететь», да? Ну, добро пожаловать в клуб. Здесь никто не подписывался на то,

чтобы в итоге замерзнуть в какой-то норе на луне без атмосферы.

Холстен секунду смотрел на худощавого мужчину, отмечая сжатые в кулаки руки,

непроизвольное подергивание кожи у глаз и рта: похоже, это было признаком

применения какого-то средства, которое не дает человеку заснуть – неизвестно,

сколько уже времени. Сам Скоулз не был вооружен, но это был опасный,

неуравновешенный человек, загнанный в тупик.

– Э… сэр, – заговорил Холстен как можно спокойнее, – вы, вероятно, в курсе того,

что я – Холстен Мейсон, классицист. Не знаю, действительно ли вам понадобился я,

или вы просто хотели взять хоть кого-то как… как заложника, или… Я, право,

толком не знаю, что здесь происходит. Но если есть что-то… какой-то способ…

– Выйти из этого с целой шкурой? – вставил Скоулз.

– Ну да…

– Не от меня зависит, – ответил мужчина равнодушно и, похоже, собрался уже

отвернуться, но потом замер и посмотрел на Холстена словно свежим взглядом. –

Ладно. Когда ты в прошлый раз не спал, все было иначе. Но поверь мне: ты и

правда кое-что знаешь – кое-что важное. И я понимаю, что ты не виноват, старик,

но тут вопрос жизни и смерти для сотен человек. Нравится тебе это или нет, но ты

попал.

«Не нравится», – мрачно подумал Холстен, но что он мог сказать?

– Свяжись с рубкой, – приказал Скоулз, и женщина повернулась к одному из пультов,

навалившись на Холстена, чтобы ввести команды.

Спустя небольшую паузу на экране возникло хмурое лицо Гюина, прожигавшего

взглядом всех и каждого. Он тоже показался Холстену постаревшим – и еще менее

человеколюбивым, чем раньше.

– Надо понимать, вы оружие складывать не собираетесь, – рыкнул капитан «Гильгамеша».

– Правильно понимаешь, – ровным голосом отозвался Скоулз. – Однако здесь есть

один твой приятель. Может, захочешь возобновить знакомство?

Для вящей убедительности он пихнул Холстена в затылок.

Гюин остался бесстрастным, только чуть сузив глаза.

– И что из того?

Непонятно было, узнал ли он вообще Холстена.

– Я знаю, что он тебе нужен. Знаю, куда вы собрались отчалить, высадив нас всех

на ту пустошь, – сообщил ему Скоулз. – Знаю, что тебе нужен будет твой хваленый

классицист, когда вы найдете всю ту старую технику, на которую ты так

рассчитываешь. И не трудись смотреть грузовые манифесты, – это было сказано с

ядовитой нарочитостью человека, который до недавнего момента был всего лишь

частью упомянутого груза, – потому вот она, Нессель, идет под номером вторым. Не

такой специалист, как ваш старик, но знает больше всех остальных. – Он хлопнул

по плечу женщину рядом с собой. – Так что давай договариваться, Гюин. Иначе

твоему классицисту и твоему старшему бортинженеру надеяться будет не на что.

Гюин обвел их – их всех – невыразительным взглядом.

– Подчиненные бортинженера Лейн вполне способны замещать ее в ее отсутствие, –

сообщил он, словно речь шла о какой-то кратковременной инфекции. – Что до

второго, то у нас уже есть коды для активации имперских установок. Научный отдел

с этим справится. Я не веду переговоров с теми, кто не признает моей власти.

Его лицо исчезло, но Скоулз еще долго смотрел на пустой экран, сжав руки в

кулаки.

3.2 Огонь и меч

На этой зеленой планете сменялись поколения – в надежде, в открытиях, в страхе,

в неудачах. Давно предвиденное будущее вот-вот станет настоящим.

Еще одна Порция из Большого Гнезда у Западного океана – но на этот раз

воительница, по меркам своего народа.

Сейчас вокруг нее не Большое Гнездо, а другая столица пауков: та, которую она

зовет Семь Деревьев. Порция находится здесь в качестве наблюдателя – и для

оказания возможной помощи. Вокруг нее кипит лихорадочная деятельность: обитатели

бегают, прыгают и спускаются по нитям по своим срочным делам, а она наблюдает за

ними: ее россыпь глаз улавливает хаос, царящий повсюду, – и сравнивает

предстающую картину с растревоженным муравейником. Она способна с горечью думать,

что обстоятельства заставили ее народ скатиться до уровня их врагов.

Она чувствует страх, нарастающее беспокойство, которые заставляют ее топать

ногами и дергать педипальпами. Ее народ больше приспособлен к нападению, а не к

обороне, но в данном конфликте им не удалось удержать инициативу. Ей придется

импровизировать. На дальнейшее планов нет.

Она может погибнуть: ее глаза заглядывают в эту пропасть и питают ее страхом

уничтожения, прекращения существования, этот страх, наверное, наследует все

живое.

Посыльные и наблюдатели, рассаженные высоко на деревьях – так высоко, куда

только доходят тканые уровни Семи Деревьев, – передают сигналы. Сигналят они

регулярно. Сигнал представляет собой обратный отсчет: сколько осталось времени

до прихода врага. Коммуникационные нити, растянутые между деревьями, и множество

тканых жилищ гудят от речей, словно население взъярилось на неизбежность своего

уничтожения.

Ни смерть Порции, ни разрушение Семи Деревьев не неизбежны. У города есть свои

защитники, ибо в это время, в этот век, каждое поселение пауков имеет

профессиональных воинов, которые все время готовятся исключительно к сражениям,

и Порция находится здесь с дюжиной воинов из Большого Гнезда, чтобы поддержать

своих родичей. На них доспехи из дерева и шелка, они вооружены пращами. Они –

миниатюрные рыцари своего мира, встающие на пути врага, который превосходит их

численностью в сотни раз.

Порция понимает, что ей надо успокоиться, но поднявшееся в ней возбуждение

подавить не удается. Ей необходима какая-то внешняя поддержка.

Она находит ее в верхней точке центрального дерева-гнезда. Здесь располагается

просторный шатер из шелка, стенки которого выплетены геометрическими узорами:

пересекающиеся нити протягивались в соответствии с четким планом. Там уже

находятся несколько ее сородичей, пришедших искать успокоение в мистическом – в

уверенности, что в этом мире есть нечто большее, чем способны уловить их чувства,

что существует большее Понимание. Что даже когда все потеряно, не все будет

потеряно.

Порция присаживается рядом с ними и начинает ткать, создавая узлы на нити,

которые превращают числа в язык, в священный текст, который пишется заново

всякий раз, когда кто-то из ее народа преклоняет колени в медитации, а потом

пожирается при вставании. Она родилась с этим Пониманием, но также научилась ему

заново, придя в Храм в раннем детстве – также, как пришла сюда сегодня.

Врожденное, записанное вирусом Понимание этих математических преобразований,

которое она унаследовала, не вдохновляло ее так же, как когда ее вели по этим

последовательностям ее учителя, медленно приближая к потрясенному пониманию, что

эти якобы произвольные цепочки чисел описывают нечто такое, что выше простого

изобретения, – самоочевидную и внутренне непротиворечивую вселенскую истину.

Конечно, в Большом Гнезде, у нее дома, находится кристалл, вещающий эти истины в

своей собственной невыразимой манере: такие же есть в большинстве самых крупных

гнезд, и паломники из меньших поселений часто преодолевают немалые расстояния,

чтобы их увидеть. Ей случалось наблюдать, как принесшая обет жрица прикасается к

кристаллу своим металлическим щупом, ощущая пульсацию послания с небес,

вытанцовывая небесную арифметику для прихожан. В такие моменты, как известно

Порции, сам Посланник пребывает в небе над ними, совершая свой непрерывный путь,

как ночью, видимым, так и скрытым ярким дневным светом.

Здесь, в Семи Деревьях, кристалла нет, но просто повторить это послание в его

удивительной, но внутренне непротиворечивой сложности, выпрясть, поглотить и

снова выпрясть – это успокаивающий ритуал, который умиротворяет разум Порции и

позволяет ей хладнокровно встретить то, что скоро неизбежно случится.

Ее народ разгадал математические задачи, поставленные вращающимся на орбите

спутником – Посланником, как они его называют, – выучивая доказательства сначала

простым повторением, а потом с подлинным пониманием, в качестве гражданского и

религиозного долга. Вторжение этого сигнала привлекло внимание почти всех

представителей ее вида за очень короткое время – из-за их врожденной

любознательности. Здесь нечто явно пришедшее извне, и это их завораживает,

говорит им, что в мире есть нечто большее, чем они способны постичь, – и это

ведет их мышление в новых направлениях. Красота математики обещает полную чудес

вселенную – если только они смогут дотянуться своими мыслями чуть дальше: этот

скачок они почти – но не совсем – способны совершить.

Порция ткет, распускает и снова ткет, прогоняя снедающий ее трепет, замещая его

неоспоримой уверенностью в том, что в мире есть нечто большее. Что бы ни

происходило сегодня – даже если ей суждено пасть под облеченными железом

челюстями врагов, – жизнь имеет еще одно измерение помимо того, что она способна

воспринимать и планировать, и потому… как знать?

А когда наступает время, она выползает из храма и идет вооружаться.

Поселения народа Порции бывают очень разными, но, на взгляд человека, они

показались бы неопрятными или даже кошмарными. Сейчас Семь Деревьев охватывает

гораздо больше первоначальных семи: это целая роща стволов, соединенных сотнями

нитей. Каждая нить входит в общий план и имеет свое предназначение – как часть

конструкции, дорога или средство связи. Вибрационный язык пауков хорошо

передается по шелковым нитям на достаточно большие расстояния, и они разработали

узлы со сжатыми катушками, которые усиливают сигнал, так что в тихую погоду речь

может передаваться на многие километры, разделяющие поселения. Жилища ее народа

– это тканые шатры, которым растяжками придаются самые разные формы, подходящие

для представителей вида, чья жизнь проходит в трех измерениях и которые вполне

могут подвесить себя к вертикальной поверхности, а не только стоять на

горизонтальной. Места собраний – это обширные паутины, по которым слова

выступающего могут транслироваться толпе слушающих с помощью танца нитей. В

центре на высоте находится резервуар – широко раскинутая водонепроницаемая сеть,

которая ловит дождь и стоки с большой площади вокруг Семи Деревьев, причем вода

к ним приходит по желобам и трубам от множества небольших водосборников.

Вокруг Семи Деревьев лес расчищен полуодомашненными местными муравьями. Раньше

это была противопожарная просека. Скоро это станет местом бойни.

Порция ползком и прыжками проходит через Семь Деревьев и видит, что наблюдатели

сигнализируют о первом контакте с неприятелем: автоматизированные оборонительные

устройства сработали. Вокруг полным ходом идет эвакуация: те пауки, кто не

относится к профессиональным воителям, собирают все, что можно – припасы и то

немногочисленное имущество, которое нельзя просто сделать заново, – и уходят из

Семи Деревьев. У некоторых к брюху приклеены яйцекладки. За многих цепляются

паучата. Совсем юные малыши, которым не хватит соображения на ком-то поехать,

скорее всего, погибнут.

Порция быстро поднимается на одну из высоких сторожевых башен и смотрит в

сторону леса. Оттуда на Семь Деревьев движется армия из сотен тысяч муравьев.

Это – самостоятельная часть той огромной муравьиной колонии, которую когда-то

разведывала ее давняя предшественница – композитная форма жизни, которая день за

днем покоряет эту область планеты.

Ближний лес усеян ловушками. Там паутины, чтобы ловить неосторожных муравьев.

Там тугие растяжки между землей и кронами, которые прилипнут к проходящему

насекомому, а потом оторвутся и зашвырнут неосторожную тварь вверх, подвесив на

тонкой ветке. Там есть капканы и ловчие ямы – но всего этого будет недостаточно.

Надвигающаяся колония справится с этими опасностями так же, как справляется со

всеми опасностями: пожертвовав достаточной своей частью, чтобы их уничтожить,

причем основной напор атакующих почти не уменьшится. Колонну муравьев

возглавляет особая каста расходуемых муравьев, специально для того, чтобы

самоубийственно обезвредить эти оборонительные меры.

Среди деревьев возникает движение. Вглядевшись, Порция видит, как выжившие

муравьи-разведчики хлынули вперед беспорядочной массой, повинуясь своему

программированию. В пространстве между ними и Семью Деревьями ловушек мало, но

их ждут другие трудности. Местные муравьи моментально набрасываются на них,

отважно выступая вперед, чтобы кусать и жалить, так что в считаных шагах от

линии леса землю усеивают кучки сражающихся насекомых, жестоко расчленяющих друг

друга – и подвергающихся расчленению в свою очередь. Человеку муравьи из двух

колоний показались бы неотличимыми друг от друга, но Порция видит разницу в

окраске и узоре, переходящих в ультрафиолетовую часть спектра. Ее праща готова.

Паукообразные защитники начинают обстрел твердыми снарядами – простыми камнями,

поднятыми с земли, отобранными по размеру и весу. Они целятся в тех разведчиков,

которые вырываются из муравьиной сшибки, выбивая их со смертоносной меткостью:

каждый выстрел точно рассчитан и нацелен. Муравьи не способны уворачиваться или

уклоняться, не способны даже заметить защитников на их высотных позициях.

Смертность среди насекомых просто сокрушительная – или была бы таковой, если бы

этот отряд не был бы всего лишь разовым авангардом гораздо более мощных сил.

Часть разведчиков добирается до основания Семи Деревьев, несмотря на

бомбардировку. Но на высоте чуть выше метра голый ствол каждого дерева

оборудован прозрачной паутинной завесой, поднятой вверх под большим углом: за

эту поверхность муравьи зацепиться не могут. Они лезут и падают, лезут и падают,

поначалу в бессмысленном упорстве. Затем накапливается достаточная концентрация

коммуникационного запаха, и они меняют тактику, забираясь друг на друга, чтобы

образовать живую растущую конструкцию, слепо тянущуюся вверх.

Порция топочет призыв к оружию, и ее сестры-воительницы из Большого Гнезда

собираются вокруг нее. Местные защитники вооружены хуже и лишены как опыта, так

и врожденного понимания принципов войны с муравьями. Она с подругами возглавит

атаку.

Они быстро падают с высоты на муравьев-разведчиков и начинают свою работу. Они

гораздо крупнее нападающих, сильнее и быстрее. Их укусы ядовиты, однако этот яд

лучше всего действует на других пауков, так что сейчас они стараются вонзать

клыки в сочленения муравьиных туловищ, между головой и грудью или между грудью и

брюшком. И, что самое главное, пауки умнее своих врагов, лучше способны

реагировать, маневрировать и уклоняться. Они в яростной спешке крушат

разведчиков и их строящийся мост, непрерывно двигаясь, не позволяя муравьям в

них вцепиться.

Порция запрыгивает обратно на ствол, проползает вверх и легко закрепляется на

тканом пологе, по которому муравьи забраться не в состоянии. Повиснув вниз

головой, она видит новое движение у кромки леса. Главный отряд прибыл.

Эти новые муравьи крупнее – хотя все равно мельче нее. Тут много каст, каждая со

своей специализацией. Во главе колонны, ускоряясь по проложенному разведчиками

обонятельному пути, к Семи Деревьям двигаются муравьи ударных сил. Их

внушительные мандибулы вооружены шипастыми зазубренными металлическими лезвиями,

и у них есть наголовные щиты, которые отходят на спину, защищая грудной сегмент.

Их предназначение – занять внимание защитников и продать свои жизни как можно

дороже, чтобы более опасные касты смогли приблизиться.

Многочисленные враги уже входят в туннели местных муравейников, распыляя

ошеломляющие вещества, которые приводят обороняющихся насекомых в замешательство

или даже подчиняют целям нападающих. Именно так и растет мегаколония – кооптируя,

а не уничтожая другие муравейники. А вот для представителей других видов, таких

как Порция, нет ни применения, ни милосердия.

В Семи Деревьях оставшиеся местные самцы усердно работают. Некоторые сбежали, но

большинство эвакуировавшихся – самки. Самцы легко заменимы, вечно под ногами,

всегда слишком многочисленны. Многим велено оставаться в городе до последнего,

под угрозой казни. Некоторые все равно убежали, надеясь на удачу, но осталось

более чем достаточно, чтобы перерезать все оставшиеся пути между поселением и

землей, лишив муравьев легкого доступа. Другие разбегаются прочь от резервуара с

шелковыми свертками, раздувшимися от воды. Порция наблюдает эти труды с

одобрением.

Передние ряды колонны приближаются. Бронированные муравьи несут все меньше

потерь от выстрелов пращи, и тогда в дело идут иные снаряды. Народ Порции в

каком-то роде химики. Обитая в мире, где так важен запах (это малая часть их

собственного языка, но очень значительная часть восприятия остальных существ),

они разработали множество врожденных Пониманий в отношении смешивания и

соединения различных веществ, в особенности феромонов. Теперь пращники посылают

обернутые шелком сферы с жидкостью, которая расплескивается среди наступающих

муравьев. Высвободившийся при этом запах ненадолго глушит непрерывное

обонятельное общение атакующих, лишая их не только речи, но и мысли и

самосознания. Под действием этого вещества пораженные ряды атакующей армии

перепрограм-мируются, откатившись к базовым инстинктам, и не могут должным

образом реагировать на ситуацию, пока феромоны не рассеются. Они сталкиваются,

нарушают строй, а некоторые начинают драться друг с другом, не узнавая сородичей.

Порция с другими защитниками стремительно атакуют, стараясь в сумятице убить как

можно больше муравьев.

Теперь обороняющиеся уже начали нести потери. Металлические челюсти способны

отгрызать лапы и вспарывать туловища. На воинах Порции надеты накидки из шелка и

мягкого дерева, чтобы в них увязали острые зубы, – при необходимости эти накидки

сбрасываются, а позже по возможности латаются. Колонна продолжает наступать,

несмотря на все усилия защитников.

Самцы обливают водой нижние участки Семи Деревьев в качестве противопожарных мер,

потому что муравьиная колония уже начала разворачивать свое главное оружие.

Рядом с Порцией вспышка и струя пламени – и две ее подруги мгновенно загораются,

словно шатающиеся факелы: дергаются, съеживаются и умирают. Эти новые муравьи

готовят вещества у себя в брюхе, как некоторые виды жуков. Когда они выставляют

свои жала вперед и смешивают эти вещества, начинается мощная экзотермическая

реакция, дающая брызги разогретой жидкости. В атмосфере планеты Порции кислорода

на несколько процентов больше, чем в земной, – достаточно, чтобы обжигающе

горячая жидкость спонтанно возгоралась.

Технологии народа Порции построены на шелке и дереве, на потенциальной энергии в

натянутых нитях и примитивных пружинах. Скудные количества металла, которыми они

пользуются, украдены у муравьев. Огнем они не пользуются.

Порция забирается выше и снова берется за пращу. Муравьи-огнеметы смертельно

опасны на близком расстоянии, но уязвимы для ее снарядов. Тем не менее муравьи

уже захватили всю землю вокруг Семи Деревьев и выдвигают более дальнобойное

оружие.

Она видит запуск первого снаряда, и ее глаза автоматически отслеживают его

траекторию: сверкающая сфера из твердого, прозрачного, хрупкого материала (за

это время муравьи успели наткнуться на стекло) взмывает вверх и раскалывается

позади нее. Боковыми глазами она ловит вспышку: вещества, заключенные внутри,

смешиваются, а затем взрываются.

Внизу, позади броненосных ударных пехотинцев, работает артиллерия: это муравьи,

на чьи головы надеты металлические маски с повернутыми назад языками – кусками

упругого металла, которые они отгибают ротовым аппаратом, а потом отпускают,

забрасывая свои зажигательные гранаты довольно далеко. Целятся они плохо, слепо

полагаясь на обонятельные подсказки своих товарищей, но их много. Хотя самцы

Семи Деревьев спешно носят воду, чтобы залить пламя, огонь быстро

распространяется, сжигая шелк и обугливая дерево.

В Семи Деревьях начинается пожар.

Это конец. Те защитники, кто еще уцелели, должны уйти – или сгореть. Однако тех,

кто прыгает вслепую, ждут металлические челюсти муравьев.

Порция забирается все выше и выше, стараясь опередить пламя. Верхние ярусы

поселения забиты отчаянно стремящимися прочь пауками: воины, гражданские, самки,

самцы. Некоторые содрогаются и падают, наглотавшись дыма. Другим не удается

убежать от жадного пламени.

Она пробивается на самый верх, сбрасывая деревянные плашки своей брони и спешно

прядя. Так было всегда – но она хотя бы может найти применение адскому пламени,

бушующему под ней: потоки нагретого воздуха обеспечат ей подъемную силу, чтобы

использовать самодельный парашют и спланировать за пределы досягаемости алчной

муравьиной колонии.

Пока. Только пока. Эта армия приближается к Большому Гнезду, а дальше будет

только океан. Если родичам Порции не удастся остановить бездумное продвижение

муравьев, то писать истории будущих поколений станет некому.

3.3 Молот и наковальня

После ухода Скоулза воцарилось неловкое молчание. Безымянный охранник и та

женщина, Нессель, занимались своими делами, не разговаривая друг с другом: она

склонилась над компьютерными дисплеями, он мрачно взирал на пленников.

Убедившись, что подергивания приводят только к тому, что путы сильнее врезаются

в запястья, Холстен начал все сильнее и сильнее тяготиться молчанием. Да, на

него был направлен пистолет. Да, на «Гильгамеше», похоже, разразился конфликт, в

результате которого его в любую минуту могут убить, но ему стало скучно. Только

что вышедшее из стазиса, проснувшееся после десятилетий недобровольного сна тело

желало что-то делать. Он обнаружил, что ему приходится прикусывать язык, чтобы

не проговаривать собственные мысли вслух – просто чтобы хоть как-то

разнообразить происходящее.

А потом кто-то внес ему это разнообразие. Раздались далекие хлопки, которые он

задним числом опознал как выстрелы, – и кто-то пробежал мимо люка с негромкими

указаниями, которых он не расслышал. Однако стрелок их уловил и моментально

выскочил в коридор, забрав с собой пистолет. Без него в маленькой комнате стало

на удивление просторнее.

Он посмотрел на Лейн, но та смотрела себе на ноги, не желая встречаться с ним

взглядом. Оставалась только Нессель.

– Эй! – начал он.

– Заткнись, – прошипела Лейн, по-прежнему на него не глядя.

– Эй! – повторил Холстен. – Нессель, да? Послушай…

Он думал, что она будет просто его игнорировать, но она мрачно к нему обернулась.

– Бренджит Нессель, – сообщила она ему. – А ты – доктор Холстен Мейсон. Я читала

твои статьи тогда, когда… Еще тогда.

– Еще тогда, – вяло поддержал Холстен. – Ну, это… лестно, наверное. Значит,

Скоулз был прав. Ты и сама классицист.

– Училась, – ответила она ему. – Потом продолжать не стала. Кто знает, иначе мы

сейчас могли быть на месте друг друга.

Ее голос срывался от эмоций и усталости.

– Только училась.

Он вспомнил свои последние занятия – перед самым концом. Изучение Старой Империи

когда-то было основой мира. Все отчаянно пытались урвать хотя бы часть древних

секретов. Во времена Холстена популярность классицизма упала. К этому моменту

стало видно, что грядет конец, стало понятно, что осколков мудрости прежних дней

не хватит, чтобы этот конец предотвратить, а еще то, что эти самые древние со

своим оружием и своими отходами уготовили им этот надолго отсроченный конец.

Изучать этих древних психопатов и восхищаться ими в последние отравленные дни

Земли казалось дурным вкусом. Классицистов никто не любил.

Нессель отвернулась, но он настойчиво окликнул ее снова.

– Послушай, что с нами будет? Ты хотя бы это можешь нам сказать?

Женщина покосилась на Лейн с явной неприязнью, но когда ее взгляд вернулся к

Холстену, то явно смягчился.

– Как и сказал Скоулз, это не от нас зависит. Может, в конце концов Гюин будет

брать нас штурмом, и вас пристрелят. Может, они пробьют наши брандмауэры и

отрежут нам воздух, тепло или еще что-то. Может, мы победим. Если мы победим, вы

будете свободны. Вернее, ты будешь.

Она снова покосилась на Лейн: та закрыла глаза, то ли смирившись с происходящим,

то ли пытаясь его зачеркнуть, отключиться от окружающего.

– Послушай, – попытался воззвать к ней Холстен, – я понимаю, что вы против Гюина.

Может, я в этом вам даже сочувствую. Но мы-то с ней ни за что не отвечаем. Мы в

этом не участвовали. То есть – со мной насчет всего этого не советуются, так

ведь? Я даже не знал, что это все… что что-то вообще происходит, пока меня там

не разбудили.

– Ты? Может быть, – сказала Нессель, вдруг разозлившись. – А вот она? Она знала.

А кому иначе капитан поручил бы заниматься технической стороной? Кто готовился

отправить нас вниз? Кто залез во все мелочи? Старший бортинженер, конечно. Если

мы ее прямо сейчас пристрелим, это будет справедливо.

Холстен судорожно сглотнул. Лейн по-прежнему не пыталась ему помочь, но теперь

он, наверное, понимал почему.

– Послушай, – сказал он уже мягче, – разве ты не видишь, что это безумие?

– Знаешь, что такое безумие? – с жаром возразила Нессель. – Безумие сидеть в

гребаном морозильнике на луне, которая нам самим ни к чему, только чтобы Гюин

смог повязать себе на хер бантик и сказать, что эта система принадлежит Земле.

Безумием было ожидать, что мы отправимся туда мирно, добровольно и будем жить в

этом искусственном аду, пока вы угребете дальше в какое-то чудо-путешествие,

чтобы вернуться неизвестно через сколько поколений! Если вообще вернуться.

– Мы все уже за много тысяч лет от дома, – напомнил ей Холстен.

– Но мы СПАЛИ! – проорала ему Нессель. – И мы были все вместе, все человечество

было вместе, так что это не считается, это не важно. Мы увезли с собой свое

время, мы остановили часы, пока спали, и снова запустили, когда проснулись.

Какое нам дело, сколько тысяч лет прошло на старой дохлой Земле? Но когда «Гилли»

угребет туда, куда намылился, нам, несчастным ублюдкам, спать не придется. Нам

предписано устраивать свою жизнь там, на льду, в идиотских коробках, которые

сделали автоматы. Жизнь, доктор Мейсон! Целая жизнь в этих коробках. И что? А

дети? Можешь себе представить? Поколение за поколением живущих на льду, все

больше забывающих, кем мы были, умирающих, не видя солнца, которое будет

казаться просто еще одной звездой! Следить за цистернами, жрать перегной и

производить новые обреченные поколения, которым ничего не добиться, пока вы –

все вы, великолепные звездные странники – будете спать, не замечая времени, и

проснетесь через двести лет, словно назавтра? – Она кричала, почти визжала, и он

понял, что она слишком давно не спит: своими необдуманными словами он разрушил

плотину, дал всему прорваться. – А когда проснетесь вы – все избранные, которые

нас обрекли на лед, – мы уже умрем. Умрут многие поколения, все мы. И почему?

Потому что Гюин просто желает иметь базу на мертвой луне!

– Гюин желает сохранить род человеческий, – резко одернула ее Лейн, – и как

знать, не уничтожит ли ковчег то, что нам встретится у следующего проекта

терраформирования. Гюин просто хочет увеличить наши шансы как вида. И ты это

знаешь.

– Так пусть на хрен и остался бы сам! И ты тоже осталась бы. Как насчет такого?

Когда мы захватим контроль, когда захватим корабль, вы двое можете продолжить

род человеческий в этом морозильнике, сами. Мы так и сделаем, не сомневайся.

Если вы до этого доживете, то именно так мы и сделаем.

Лейн постаралась равнодушно пожать плечами, но Холстен увидел, как она стиснула

зубы при этой мысли.

А потом в комнату снова занырнул Скоулз и, схватив Нессель за локоть, отволок к

двери для неслышного разговора.

– Лейн… – начал было Холстен.

– Извини, – бросила она, сбивая его с толку.

Он не мог понять, за что она извиняется.

– Как далеко это зашло? – тихо спросил Холстен. – Сколько их?

– Человек двадцать пять, не меньше. – Он еле разбирал шепот Лейн. – Они должны

были стать пионерами, так Гюин планировал. Они спустились бы бодрствующими,

чтобы все запустить. Остальных переправили бы в виде груза, чтобы разбудить,

когда и если понадобится.

– Как вижу, все получилось великолепно, – заметил Холстен.

Он снова не получил ожидаемого язвительного ответа. Казалось, со времени их

последней встречи все те десятилетия тому назад с Лейн стесали все ее колючки.

– А сколько у Карста? – продолжил он расспросы.

Она пожала плечами:

– Отряд безопасников – около дюжины, но он может разбудить военных. И сделает

это. У него будет армия.

– Не будет, если он хоть немного соображает. – Холстен уже обдумывал такой

вариант. – Для начала, станут ли они подчиняться его приказам?

– А кто еще там есть?

– Неубедительно. Ты вообще задумывалась над тем, что мы делаем, Лейн? Я даже не

про эту историю, – он дернул головой в сторону Скоулза. – Я про все вообще. У

нас нет культуры. У нас нет иерархии. У нас просто экипаж, жизнь мне в помощь!

Гюин, которого кто-то счел подходящим командиром большого корабля, сейчас стал

номинальным главой человечества.

– Иначе нельзя, – упрямо возразила Лейн.

– Скоулз с этим не согласен. Полагаю, армия тоже не согласится, если у Карста

хватит глупости начать будить и вооружать людей. Знаешь хороший урок из истории?

Если не можешь платить армии – ты в жопе. А у нас даже экономики нет. Что мы им

предложим, как только они поймут, что происходит? Где социальная иерархия? Какая

власть есть у кого бы то ни было? А как только они получат оружие и ясное

указание на то, где они могут в следующий раз проснуться, с чего им вообще идти

в камеры спать? Единственная наша валюта – это свобода, а Гюин явно не

собирается пускать ее вход.

– Ах, да пошел ты, историк!

Наконец он добился от нее вспышки, хоть уже и перестал на это рассчитывать.

– И хотя мне не хочется думать о том, что будет, если Ско-улз победит, но что

будет, если он проиграет?

– Когда проиграет.

– Не важно – так что тогда? – не отступился Холстен. – Мы в итоге отправим всех

этих людей в… тюрьму, пожизненно? А что будет, когда мы вернемся? Что мы будем

надеяться там, внизу, найти – при таком вот начале?

– Никакого «там внизу» не будет – не для нас. – Скоулз каким-то образом сумел

оказаться перед ними, присев на корточки и положив ладони на колени. – В худшем

случае у нас останется запасной план. Благодаря тебе вообще-то, доктор Мейсон.

– Ага. – Глядя мужчине в лицо, Холстен не знал, как это понимать. – Может,

объяснишь?

– С величайшим удовольствием. – Скоулз скупо улыбнулся. – Мы захватили шаттлы.

Если другого выхода не будет, мы улетим с «Гилли», доктор Мейсон. И ты полетишь

с нами.

Холстен, все еще плохо соображающий после стазиса, выпучил глаза.

– Мне казалось, цель была в том, чтобы никуда не лететь.

– Не лететь на лед, – пояснила Нессель у Скоулза из-за спины. – Но мы знаем, что

в этой системе есть другое место – место, созданное для нас.

– О! – Холстен изумленно уставился на них. – Вы совсем не в себе. Это… Там же

чудовища.

– С чудовищами можно сражаться, – упрямо заявил Скоулз.

– Но дело не только в них: там же спутник. Он чуть было не уничтожил весь «Гильгамеш».

Он заставил нас улететь. Никакой шаттл не сможет… попасть…

Он беспомощно замолчал при виде улыбки Скоулза.

– Мы все это знаем. Она нам сказала, – тут он дружелюбно кивнул Лейн. – Она

сказала, что мы ни за что не попадем на зеленую планету. Что древняя техника нас

успеет уничтожить. И вот почему у нас ты, доктор Мейсон. Может, тех знаний

древних языков, которые есть у Нессель, и хватило бы, но я не буду рисковать.

Зачем рисковать, когда ты тут и отчаянно хочешь нам помочь?

Главный мятежник легко выпрямился, продолжая ехидно улыбаться.

Холстен посмотрел на Лейн, и на этот раз она встретилась с ним взглядом – и он

наконец сумел прочесть ее чувства. Вина. Неудивительно, что она на него не

огрызалась. Она внутренне содрогалась, понимая, что он здесь из-за нее.

– Ты сказала, что я смогу провести их мимо Керн? – вопросил он.

– Нет! – запротестовала она. – Я сказала им, что это невозможно. Сказала, что

даже с тобой мы едва уцелели. Но я…

– Но ты заставила их подумать обо мне, – договорил за нее Холстен.

– Откуда мне было знать, что эти жопоголовые… – начала было Лейн, но тут Скоулз

ударил ее по щиколотке.

– Просто напоминаю, – рыкнул он, – кто ты такая и почему получаешь по заслугам.

И не тревожься: если нам придется захватывать шаттлы, ты будешь с нами, старший

бортинженер Лейн. Может, тогда у тебя появится желание использовать свой опыт,

чтобы продлить собственную жизнь, в кои-то веки, а не только портить жизнь

другим.

3.4 У Западного океана

Большое Гнездо. Главный город народа Порции. Дом.

Возвращаясь вот так, во главе отряда потерпевших поражение беглецов – тех, кому

посчастливилось спастись из горящих Семи Деревьев, – Порция испытывает нечто

похожее на стыд. Она не остановила врага – даже не замедлила его продвижения. С

каждым днем муравьиная колония будет подходить все ближе к Большому Гнезду.

Глядя на свою любимую родину, она ловит себя на том, что представляет город в

муках эвакуации. Мысленным взором – способности, которая в каком-то виде

присутствовала даже в ее крошечном предке – она видит свой дом горящим. Конечно,

муравьи не знают, где находится Большое Гнездо: их распространение по миру идет

методично, но бездумно – но они уже скоро доберутся до берега. До их прихода

остаются считаные дни.

Большое Гнездо огромно: здесь живут несколько тысяч пауков. Естественный лес

здесь все еще густой, но немало усилий и ухищрений ушло на то, чтобы воздвигнуть

искусственные деревья, обеспечивая дополнительное жилое пространство. Огромные

колонны, созданные из поваленных стволов, покрытые и укрепленные шелком, отходят

во все стороны от живой рощи в центре города – и даже выдаются в море, так что

городская паутина протягивается над водой. Пространство остро необходимо, так

что в последнее столетие Большое Гнездо росло экспоненциально во всех

направлениях, в том числе и вверх.

За пределами города разбросаны лоскуты ферм: тли ради пади, мышей ради мяса – и

купы деревьев с пупырчатыми стволами (еще один секрет, украденный у врагов).

Море кишит рыбой, которую ловят сетями, и неподалеку от берега расположился

город-побратим: отношения с морскими ротоногами дружественные и взаимовыгодные,

хоть и не особо оживленные. При жизни прошлого поколения возникали трения из-за

того, что пауки стали расширять свой город в сторону моря. Однако погруженные в

воду основания колонн обогатили морскую среду, создав искусственный риф, который

быстро заселили морские обитатели. Задним числом жители моря признали, что эта

ситуация оказалась им выгодна, хоть пауки этого и не планировали.

Порция с ее отрядом быстро карабкаются вверх, поднимаясь к городу по канатам,

натянутым над окрестными фермами. Она привела обратно нескольких воительниц и

немало самцов, хотя за возвращение последних ее мало кто поблагодарит. Более

мелким самцам легче было спланировать до безопасного места, и они выжили там,

где не смогли многие ее сестры. И Порция признает: они сражались. Представить

себе самца-воина абсурдно, но они все равно сильнее, быстрее и умнее муравьев.

На мгновение ей приходит в голову безумная мысль: вооружить и обучить самцов,

тем самым значительно увеличив количество воинов, имеющихся в Большом Гнезде.

Однако она моментально отметает эту идею, ибо это путь к анархии, извращение

естественного порядка вещей. Кроме того, даже и тогда их численности будет

недостаточно. Даже если вооружить всех самцов города, они все равно останутся

всего лишь каплей по сравнению с океаном муравьиной колонии.

Она добирается до площадки обозрения с видом на изящные контуры ее громадного

дома, мириады нитей, связующих все в единое целое. В заливе она замечает

громадный тканый шар, наполовину погруженный в воду, проседающий и колышущийся,

так как наполнен воздухом. Она знает – это посольство у ротоногов: батисфера,

позволяющая любознательным особям ее вида посещать своих подводных собратьев.

Обмениваться Пониманием с обитателями моря, конечно, невозможно, но они все-таки

могут обучать и учиться с помощью простого языка жестов, который эти две

культуры разработали совместно.

«Ищите своих сестер, – говорит она своим товарищам, возвращающимся воинам. –

Ждите вызова». Самцов она предоставляет самим себе. Если они не лишены

инициативности, то найдут работу и пропитание. В таком огромном городе, как

Большое Гнездо, всегда есть потребность в ремонте: шелковые канаты и полотнища

требуют починки. Трудолюбивый самец может оказаться достаточно полезным, чтобы

получить вознаграждение. Другая возможность себя обеспечить – это ухаживания и

лесть, которые требуют меньше усилий, но таят в себе немалую опасность.

Порция пробирается по городу, ползет и перепрыгивает с каната на канат, стремясь

к дому своего сообщества.

Народ Порции устраивает общие ясли и не обладает материнскими инстинктами, а

потому не имеет семейных ячеек. Маленькие паучата в яслях получают пищу от

города, но этот период бесплатной роскоши короток. Быстро взрослеющей молодежи

положено стать независимыми уже в первый год жизни. Они, как и самцы, должны

приносить пользу.

Поскольку в одиночку паук уязвим и всегда может стать жертвой нахрапистой

старшей родни, взрослеющие паучата обычно сбиваются в группы сверстников, в

которые входят те, кто вылупился в одних с ними яслях и примерно в то же время.

Узы, создавшиеся у подростков, которые помогают друг другу и полагаются друг на

друга, сохраняются и во взрослой жизни. Союзы таких сверстников образуют

основные социальные ячейки в большинстве паучьих поселений, а позже эти пауки

обычно организуют собственные ясли, присматривая за кладками друг друга и тем

самым непреднамеренно обеспечивая передачу наследия по женской линии. Узы,

возникающие в таких сообществах, крепкие, даже после того, как его члены

начинают жить своей жизнью и приобретают профессии и специальности. У всех

крупных сообществ в городе есть свой дом, то есть комплекс тканых помещений.

Самцы подобные группы не образуют – кому может понадобиться большая группа

самцов? Вместо этого подрастающие самцы изо всех сил стараются оказаться на

периферии сообщества самок, изображая ухаживание, выполняя мелкие поручения, – и

своей полезностью или приятностью оплачивают крохи пищи, которые им могут

бросить. Порция смутно знает, что самцы дерутся друг с другом и что на нижних –

и наименее престижных – ярусах города разыгрываются бесчисленные драмы между

самцами, рвущимися получить пищу или статус. Эта тема ее мало интересует.

Болезненно-усталая, она переползает через порог своего дома, находящегося в

нижней точке круглых камер, в которых ее подруги живут и общаются. С тех пор,

как она здесь была в последний раз, прибавилась еще пара помещений:

перепланировка для представителей ее вида не проблема – и на мгновение ее

наполняют радость и гордость от того, что ее сверстницы так успешны, но потом

предательская память колет ее мыслью о неотвратимом приближении муравьев. Новые

постройки – это просто новые потери.

Находящиеся дома члены сообщества тепло ее приветствуют. Несколько ее ближайших

подруг восседают в центре благоговейного кружка более молодых самок и суетливо

пританцовывающих самцов. Их танцы – это ритуалы ухаживания, которые они доводят

почти, но не до самого завершения. Помимо неквалифицрованной работы именно

таково место самцов в обществе: украшение, развлечение, просто дополнительное

удовольствие в жизни самок. Чем крупнее, влиятельнее или известнее самка, тем

больше самцов будут вокруг нее суетиться. Поэтому толпа бесполезно-элегантных

самцов здесь служит показателем статуса. Если Порция – великая воительница –

задержится здесь достаточно долго, то привлечет к себе собственную свиту

оптимистичных паразитов. Более того, если бы она их разогнала, отказавшись от их

внимания, то уронила бы себя в глазах сверстниц и всего общества.

А порой ухаживание доходит и до спаривания – если самка ощущает себя достаточно

уверенной и преуспевающей, чтобы начать работу над кладкой. Акт ухаживания

является публичным ритуалом, во время которого обнадеженные самцы в свой

звездный момент выступают перед сообществом или даже перед всем городом – после

чего самка выбирает партнера и принимает его порцию спермы. После этого она

может его убить и съесть, что считается огромной честью для жертвы, хоть Порция

и подозревает, что самцы относятся к этому иначе.

То, что спаривание – единственный открыто признанный момент, когда убийство

самца считается приемлемым, говорит о том, насколько сильно эволюционировал этот

вид. Однако надо признать, что стаи самок – особенно юных, возможно, только

образовавших сообщество и стремящихся укрепить свои узы, – порой спускаются на

нижние уровни города и ведут охоту на самцов. На эту практику закрывают глаза (дело

молодое), но открыто не одобряют. Убийство самца, будь оно санкционированным или

нет, все же сильно отличается от убийства животного. Даже в момент удара клыком

убийца и жертва знают, что являются частью чего-то большего. Нановирус говорит с

каждым. Культура Порции разрывается между низменной паучьей натурой и новой

эмпатией, которую навязал им нановирус.

Порция не ожидала увидеть такого количества сверстниц. Одна из старших входит в

свой срок и потому должна будет удалиться от общества примерно на месяц, а ее

сестры сплотились вокруг нее, чтобы сделать это испытание как можно менее

болезненным. Порция поднимается в одну из внутренних комнат, чтобы

присутствовать при обряде, потому что так у нее будет хотя бы иллюзия того, что

жизнь идет по многовековому порядку и продолжит идти так же еще многие поколения.

Она как раз успевает увидеть, как болящая сестра удаляется в свой кокон. В

древние, примитивные времена ее оставили бы одну на каком-то высоко

расположенном безопасном месте, где она соткала бы себе убежище в полном

одиночестве. Теперь же убежище ткут для нее сестры, а потом составляют ей

компанию, пока она линяет.

Родичи Порции должны сбрасывать шкуру, чтобы расти. Когда крупной самке приходит

пора избавиться от старой шкуры – когда та начинает жать в каждом суставе и при

каждом вздохе брюшка, – она уходит в дом своего сообщества, в круг тех, кому

доверяет, а они ткут ей кокон, который станет защищать ее увеличившееся тело,

пока новая шкура снова не затвердеет.

Порция смотрит, как удаляющаяся самка начинает сложные и болезненные действия по

избавлению от шкуры: сначала сжимает брюшко, пока там не трескается панцирь, а

потом сдирает его, начиная с головы. Этот процесс займет много часов, и ее

сестры поглаживают кокон в посланиях солидарности и поддержки. Они все через это

проходили.

Самцам, по-видимому, приходится нелегко, ведь они проходят это испытание в

одиночку, но, с другой стороны, самцы мельче и менее чувствительны: Порция

честно не знает, насколько они способны достичь высших уровней мысли и чувств.

Несколько сестер заметили Порцию и подбегают к ней поговорить. Они с волнением

слушают ее известия о Семи Деревьях – известия, которые уже должны были

распространиться по всему Большому Гнезду, поскольку самцы не в состоянии не

двигать ногами, когда им есть что сказать. Ее подруги соединяют с ней педипальпы,

пытаясь сказать, что произошедшее в Семи Деревьях не может произойти здесь, но

никакие их заверения не могут стереть из памяти Порции те картины: языки пламени,

благополучное поселение, съеживающееся от жара, рвущийся и трескающийся

резервуар, изливающаяся вниз в клубах пара вода, и те, кому не удается

отпрыгнуть или спланировать достаточно далеко, гибнут под накатывающейся волной

муравьев, которые разрывают их живьем.

Она проводит тщательные расчеты на основе календаря и высоты полуденного солнца

и говорит им, что идет в храм. Ей отчаянно необходимо успокоить мысли, а

Посланник скоро должен пролететь.

«Иди скорее. Туда придут многие», – советует ей одна из сестер. Даже если не

учитывать личный опыт Порции, население Большого Гнезда быстро осознает, что им

грозит опасность, которая, похоже, не имеет границ. Вся их история развития и

совершенствования может превратиться всего лишь в блекнущую память ротоногих

обитателей моря.

Храм Большого Гнезда расположен в самой высокой точке города: это пространство

без стен, растянутое над верхней границей в виде купола и вогнутым настилом под

ним. В самом его центре, на верхушке одного из основных деревьев города,

установлен кристалл, который давняя прародительница Порции отняла у муравьев, –

подвиг, успевший стать легендой. Если Порция углубится в себя, то даже сможет

прикоснуться к Пониманиям той другой Порции – личному пересказу хорошо известной

истории, пропущенной через призму собственного опыта.

Она приходит в Храм до появления Посланника, но уже с трудом находит место среди

собравшейся толпы, забившей все пространство вокруг центрального ствола. Многие

похожи на беженцев: это те, кто спасся из Семи Деревьев и других поселений. Они

пришли обрести надежду, потому что в окружающей их реальности надежды не видно.

Трудно сказать, как именно народ Порции рассматривает Посланника и его послание:

с чуждым складом ума они пытаются распутать нити явления, которое способны

анализировать, но при этом не способны понять. Они смотрят на Посланника в его

стремительном полете по небу и видят сущность, говорящую с ними языком

математических задач, который эстетически привлекателен для представителей

цивилизации, краеугольным камнем которой стала передаваемая по наследству

геометрия. Они не воспринимают его как небесного паукобога, который протянет

лапы к их зеленой планете и спасет от наплыва муравьев. Тем не менее послание

существует. Посланник существует. Это – факты, и эти факты представляются дверью

в невидимый, неощутимый мир неизвестного. Истинный смысл послания состоит в том,

что есть нечто больше того, что могут видеть паучьи глаза и что могут осязать

паучьи лапы. Там лежит надежда, ибо в этом большем может прятаться спасение. Это

вдохновляет их на продолжение поисков.

Жрица вышла, чтобы начать танец. Ее стило выискивает на кристалле точки

соединения, пока невидимый Посланник пересекает голубой купол неба, передавая

свое непрерывное послание. Порция прядет и вяжет узлы, мысленно повторяя

цифровые мантры, глядя, как поклоняющаяся начинает свои изящные визуальные

доказательства: каждый шаг, каждый взмах ее педипальп возвещает красоту

вселенского порядка, заверяет, что у мира есть логика, простирающаяся за пределы

хаотического физического мира.

Но даже здесь присутствует ощущение перемен и угрозы. Наблюдающей за танцем

Порции кажется, что жрица порой приостанавливается – всего на секунду – или даже

спотыкается. Тревожная дрожь пробегает сквозь толпу паствы, и они ткут еще

усерднее, словно для того, чтобы сгладить эту промашку. «Неопытная жрица», –

успокаивает себя Порция, однако в душе ей невероятно страшно. Неужели злой рок,

грозящий ее народу в материальном мире, сейчас начал отражаться на небесах? Нет

ли в вечном послании вариаций?

По окончании службы, чувствуя себя скорее потрясенной, чем успокоенной, она

обнаруживает заступившего ей дорогу самца. Он отчаянно сигнализирует свои добрые

намерения и то, что у него для нее послание.

«Ты нужна, – говорит малыш, в своей настойчивости подойдя слишком близко к ее

клыкам. – Тебя зовет Бьянка».

Бьянка – эта конкретная Бьянка – входит в сообщество Порции, но между ними давно

не было контактов. Она не воительница, а одна из выдающихся ученых народа Порции.

«Веди», – приказывает Порция.

3.5 Неся пламенеющий меч

На какое-то время Холстен и Лейн оказались предоставлены самим себе – но под

постоянным наблюдением кого-то из людей Скоулза. Холстен надеялся снова

поговорить с Нессель – полагаясь на то, что ему удастся достаточно внушительно

представить собственную диссертацию, чтобы добиться от нее хоть какого-то

сотрудничества, но предводитель ее куда-то переместил – возможно, именно по этой

причине. Вместо этого с ними побывала череда молчаливых мужчин и женщин с

пистолетами – и одна из них рассадила Холстену губу просто за то, что он открыл

рот.

Время от времени они слышали далекие выстрелы, однако ожидаемого крещендо не

было, но в то же время сражение никогда не удалялось настолько, чтобы стать

вообще не слышимым. Похоже, ни Скоулзу, ни Карсту не хотелось доводить дело до

какого бы то ни было конца.

– В такие моменты… – начал Холстен тихо, чтобы его услышала только Лейн.

Она выгнула бровь.

– В какие именно моменты, Мейсон? Когда нас держат в заложниках сумасшедшие

бунтари, которые способны нас в любую минуту прикончить? Сколько именно таких

моментов у тебя уже было, а? Или мир чистой науки интереснее, чем я думала?

Он пожал плечами:

– Ну, если учесть, что на Земле мы все были обречены на смерть и что когда мы в

прошлый раз работали вместе, какой-то безумный гибрид компьютера и человека

хотел нас убить за то, что мы потревожили его обезьян, честно говоря, можно было

бы утверждать, что такие моменты и не кончались никогда.

Улыбка у нее была тусклая – но все-таки это была улыбка.

– Мне жаль, что я тебя в это втравила.

– А уж мне-то как жаль!

В этот момент к ним ворвался Скоулз, а у люка за ним столпилось с полдюжины его

последователей. Он пихнул что-то в руки их охранника, и тот быстро натянул это

на себя.

Маску: они все надевали кислородные маски.

– Ох, мать! – выругалась Лейн. – Карст взял под контроль вентиляцию.

Судя по ее тону, она уже какое-то время этого ждала.

– Освободите его.

Из-под маски с радиопередатчиком голос Скоулза вырывался резко и четко. Кто-то

тут же склонился над Холстеном, перерезав его путы и вздернув на ноги.

– Он идет с нами, – бросил Скоулз.

Теперь Холстену стали слышны выстрелы – и гораздо более частые, чем раньше.

– А она?

Кивок в сторону Лейн.

– Пристрелите сучку.

– Стойте! Подождите! – крикнул Холстен и содрогнулся под дулом направленного на

него пистолета. – Я вам нужен? Тогда вам нужна и она. Она же старший бортинженер,

жизнь меня побери! Если вы полетите куда-то на шаттле… Если вы серьезно хотите

идти против Керн – против того спутника-убийцы, – тогда она вам нужна. Слушайте,

она же основная команда! Это значит, она – лучший инженер на корабле. – Несмотря

на его слова, пистолет снова направили на Лейн. – Нет, серьезно, постойте. Я… я

понимаю, что вы можете заставить меня делать то, что вам нужно, но если вы ее

убьете, я стану мешать вам до последнего вздоха. Я сломаю шаттл, я… Не знаю, что

я сделаю, но я придумаю. Сохраните ей жизнь, и я буду делать все, что вам нужно,

и все, что смогу придумать, чтобы вы выжили. Чтобы мы все выжили. Ну же, это же

разумно! Вы ведь понимаете, что это разумно!

Выражения лица Скоулза за маской ему не было видно. Секунду главный мятежник

застыл камнем, но потом коротко и крайне неохотно кивнул.

– Дайте обоим маски, – приказал он. – Поставьте на ноги. Снова свяжите им руки и

ведите с нами. Мы немедленно уходим с корабля.

В коридоре дожидалось еще человек десять людей Скоулза, большинство – в масках.

Холстен скользнул взглядом по глазам под очками, пока не нашел Нессель: не то

чтобы знакомое лицо, но лучше, чем ничего. Остальные, мужчины и женщины, были

ему не знакомы.

– К шаттлам, немедленно, – скомандовал Скоулз, и они быстро пошли, толкая перед

собой Лейн и Холстена.

Холстен не знал планировки «Гильгамеша», но Скоулз и его отряд, похоже, выбрали

к своей цели отнюдь не прямой путь. Главный мятежник постоянно что-то бормотал –

по-видимому, поддерживая радиоконтакты со своими подчиненными. Предположительно

безопасники сейчас вели довольно серьезное наступление, и скорость их движения

выросла… а потом выросла еще раз.

«Кто первым добежит до шаттлов – тот и победил?»

А потом один из мятежников споткнулся и упал, так что Холстен даже подумал, не

прозевал ли он звук выстрела. Нессель встала рядом с упавшим на одно колено и

начала что-то делать с маской, а в следующую секунду мужчина уже начал пьяно

шевелиться и нетвердо встал на ноги под ругань Скоулза.

– С каких это пор на корабле появился отравляющий газ? – громко возмутился

классицист.

Все происходящее снова стало походить на кошмарный сон.

Ответ Лейн прозвучал прямо у него в ухе:

– Идиот, достаточно просто похерить воздушную смесь. Надо думать, эти обезьяны

начали бороться за контроль атмосферы с того момента, как устроили свой идиотизм

– и проиграли. Это же космический корабль, если ты не забыл. Атмосфера будет

такой, какую зададут машины.

– Ага, ага, – успел ответить Холстен, а потом кто-то с силой толкнул его в спину,

заставляя ускориться.

– Что? – вопросил мужчина рядом с ним, бросая на него подозрительный взгляд.

Холстен догадался, что голос Лейн не транслировался остальным – только ему.

– Ты совершенно безнадежен, старик, – негромко проговорила она. – Эти маски

регулируются языком, понимаешь? Нет, конечно, – и эти шуты тоже не понимают. Ты

можешь достать языком четыре клавиши. Вторая – выбор меню для связи. Потом

третья – для приватного канала. Выбирай девять. Она будет у тебя на дисплее.

Он почти десять минут с этим бился, слюнявя клавиши и жутко боясь, что одним

неправильным плевком отключит подачу воздуха. В итоге он смог справиться только

тогда, когда их сопровождающие остановились для какого-то жаркого спора.

– Ну как?

– Достаточно четко, – сухо откликнулась Лейн. – И насколько глубоко мы в жопе, а?

– Это все, что ты хотела сказать?

– Слушай, Мейсон: они меня ненавидят. Я хотела сказать, что тебе надо бы

уговорить их, чтобы они тебя отпустили. Скажи, что ты хреновый заложник, или что

ты им не нужен, или еще что…

Он моргнул, пытаясь заглянуть ей в глаза, но увидев только лампы, отраженные от

ее пластикового визора.

– А ты?

– А я на порядок глубже тебя в жопе, старик.

– Они все в жо… в беде, – откликнулся он. – На ту планету никому не попасть.

– Как знать. Я ничего такого не планировала, но над этой проблемой размышляла.

– Шевелитесь! – неожиданно рявкнул Скоулз – а потом в них начали стрелять откуда-то

впереди.

Холстен мельком увидел пару фигур в какой-то броне: темные пластиковые пластины

на блестящей серой ткани – надо полагать, полное облачение отряда безопасности.

Они продвигались вперед, неловко держа винтовки, – а Скоулз вытащил Лейн,

поставив перед собой.

– Назад, или она умрет первая! – проорал он.

– Это ваш единственный шанс сдаться! – сказала одна из фигур голосом, который,

возможно, принадлежал Карсту. – Оружие на пол, засранцы!

Один из мятежников выстрелил в него – и тут же стрелять начали все. Холстен

увидел, как одна из фигур пошатнулась, а вторая рухнула навзничь. Однако это

было результатом кинетической энергии пуль: упавший тут же сел, поднимая оружие.

– Визоры! Цельтесь в лицо! – крикнул Скоулз.

– Тоже пуленепробиваемые, тупица, – буркнула Лейн Холстену в ухо.

– Стойте! – заорал классицист. – Прекратите! Прекратите!

Лейн дернулась в хватке Скоулза и невероятно громко взвыла.

– Дурень! Ты меня оглушил! – рявкнула она.

Мужчина рядом с Холстеном схватил его за локоть, собираясь превратить во второй

живой щит, но классицист инстинктивно отпрянул. В следующую секунду мятежник уже

лежал на полу, и по его костюму расплывались три темных пятна. Все случилось так

быстро, что Холстен не успел на это отреагировать.

Одному из мятежников – женщине – удалось сблизиться с безопасниками, и Холстен

увидел выблеск ножа. Он как раз думал о том, насколько это слабая угроза, когда

она воткнула лезвие в одного из противников и вспорола ему руку. Серый материал

расходился неохотно, пластина брони отскочила… Раненый безопасник задергался, а

его спутник (Карст?) повернулся и стал в нее стрелять, но пули разлетались и

отскакивали от брони его соратника.

– Шевелись! – Скоулз уже бежал, таща за собой Лейн. – Закрой дверь между нами и

ними. Дай нам время. Разогревай и готовь шаттл!

Последний приказ, видимо, предназначался еще кому-то из сподвижников, уже

забравшемуся в отсек.

Им вслед стреляли, и, пока они бежали, по крайней мере еще один мятежник просто

упал и не встал. А потом Нессель уже стала задвигать за их спинами тяжелую дверь,

сгорбившись над пультом и, похоже, пытаясь их каким-то образом заклинить, чтобы

еще немного задержать безопасников. Скоулз оставил ее за этим делом, но она

вскоре догнала основной отряд, демонстрируя неожиданное проворство.

«Значит, в шаттле ждать отставших не будем». Холстен видел, что его шансы

оказать сопротивление падают. Он начал ковыряться в управлении маской, пока

снова не вышел на общий канал.

– Послушайте меня, Скоулз, и вы все, – начал он. Один из мятежников отвесил ему

подзатыльник, но Холстен не стал реагировать. – Я понимаю, что вы решили, что у

вас будут какие-то шансы, если вы улетите с корабля и возьмете курс на

терраформированную планету. Возможно, вы видели изображение того паука, который

там живет, – и да: у вас есть оружие. У вас есть вся техника с шаттлов. Пауки –

не проблема, конечно. Но серьезно: спутник не станет слушать нас, что бы мы ни

говорили. Думаете, иначе мы не были бы сейчас на этой проклятой планете? Он чуть

было не взрезал весь «Гильгамеш» – и он взорвал целый отряд дронов, которые

пытались туда подобраться. А вот ваш шаттл намного меньше «Гилли» и намного

менее верткий, чем дроны. И говорю вам прямо: я не знаю, что сказать такого, что

бы подействовало на то психованное нечто, что сидит в том спутнике.

– Так придумай что-то, – холодно отозвался Скоулз.

– Но я же говорю… – продолжил было Холстен – и тут они ворвались в отсек шаттлов.

Он оказался неожиданно маленьким – и всего с одним кораблем. Только теперь он

понял, что ничего не знает об этой стороне корабельного устройства. Стояла ли

тут специальная яхта для прогулок капитана, или все шаттлы стояли по отдельным

отсекам, или что? Он был тут полным нулем – не его область, ему это знать не

нужно было.

– Послушайте же!.. – не сдавался он.

– Они совершили ошибку и показали нам, каким будет наш новый дом, – раздался

голос Нессель. – Готова поклясться: капитану даже в голову не приходило, что кто-то

посмеет бросить вызов его божественной мудрости. Говори, что хочешь, доктор

Мейсон, но ты-то этого не видел. Не видел, каково там.

– Мы лучше рискнем столкнуться с пауками и искусственным интеллектом, –

поддержал ее Скоулз.

– Это не искусственный интеллект…

Но его уже запихивали в шаттл, и Лейн вместе с ним. Он снова слышал выстрелы, но

определенно не так близко, чтобы это что-то изменило.

– Открыть отсек! Отключить систему безопасности! – приказал Скоулз. – Если они

идут за нами, проверим, как эти их костюмы выдерживают вакуум.

Лейн пробормотала – только для Холстена: «Выдерживают».

Он почувствовал, как реакторы шаттла начали выдвигать их наружу. Ему предстояло

покинуть «Гильгамеш» – впервые за две тысячи лет.

В кабине шаттла было тесно. Половина бунтовщиков удалилась в трюм, где, как

надеялся Холстен, имелись страховочные ремни и сетки. Ускорение говорило всем

незакрепленным объектам (и людям), что низ находится на корме корабля, а когда

они достигнут той скорости, которую экономия топлива сочтет безопасно

максимальной, никакого «низа» вообще не останется.

Холстен с Лейн заняли два задних кресла в кабине, где за ними могли

присматривать. Сам Скоулз уселся рядом с пилотом, а Нессель и еще двое

устроились за ними за пультами.

Они удалялись от «Гильгамеша», и от вызванного ускорением давления у Холдена

свело живот. На секунду ему показалось, что он сейчас отправит содержимое своего

желудка в люк трюма у него за спиной, но это чувство быстро прошло. В его крови

еще оставалось полно веществ из стазис-камеры, которые успешно боролись с

внезапным ощущением неустойчивости.

Как только шаттл покинул корабль, Лейн тут же сказала ему:

– Не снимай маску. Нам нужен защищенный канал.

Ее напряженно-сдержанный голос звучал в приемнике рядом с ухом Холстена.

Действительно, оказавшись в среде, которая была у мятежников под контролем, они

начали снимать дыхательные маски. Один из них потянулся за маской Лейн, но та

резко вздернула голову, так что маска осталась закрывать ей рот, словно

высокотехническая повязка. Холстен попытался проделать то же, но в результате

просто устроил неловкую борьбу в перетягивание с тем, кто захотел ее забрать.

– Ну и пошел ты, – сказали ему. – Задыхайся, если хочешь.

С этим мятежник отвернулся. Лейн быстро подалась к Холстену и вцепилась зубами в

резиновый клапан, чтобы стащить ему маску, как свою. На мгновение она

задержалась – щека к щеке, глаз к глазу, – и у него возникло ощущение жутко

неуместной близости, словно она собралась его поцеловать.

А потом она снова села прямо, и они вдвоем остались в одинаково неловко надетых

масках. Холстен подумал: «Неужели сразу не видно, что мы – заговорщики?»

Однако у мятежников были другие заботы. Один из мужчин за пультом явно пытался

отразить попытки «Гильгамеша» взять шаттл под контроль, а Нессель и еще одна

женщина докладывали о готовности корабельных систем. Послушав их какое-то время,

Холстен понял, что они смотрят, есть ли у корабля-ковчега какое-то оружие,

которым там воспользуются. «Они даже этого не знали!»

«Они рассчитывают, что наше с Лейн присутствие их спасет? Если да, то они

недостаточно внимательно слушали Гюина».

Наконец Лейн подала голос, чтобы ее все слышали, – но он прозвучал и у Холстена

над ухом:

– На «Гильгамеше» есть только противоастероидная установка, но она направлена

вперед. Если вы не станете демонстрировать задницу передним камерам, вам ничего

не прилетит.

На нее посмотрели недоверчиво, но доклады Нессель вроде бы это подтвердили.

– А что случилось бы, если бы астероид летел нам в бок? – спросил Холстен.

Лейн бросила на него взгляд, явно говоривший, что сейчас это не имеет никакого

значения, но ответила:

– Вероятность исчезающе мала. Это было бы слишком ресурсозатратно.

– Защитить все человечество? – вопросила Нессель, больше для того, чтобы уколоть

Лейн.

– «Гилли» проектировали инженеры, а не философы. – Иза Лейн пожала плечами –

насколько это было возможно со скованными руками. – Освободите меня. Мне надо

работать.

– Останешься на месте, – сообщил ей Скоулз. – Мы уже оторвались. Они же не

станут разворачивать «Гилли» и лететь за нами. Мы половину системы пересечем,

пока они будут набирать скорость.

– И как далеко вас доставит эта жестянка? – вызывающе спросила Лейн. – Какие у

вас припасы? Сколько топлива?

– Достаточно. И мы всегда знали, что пути назад не будет.

– Вы и путь вперед не пролетите, – возразила ему Лейн.

Скоулз моментально расстегнул ремень кресла и пролетел разделяющее их небольшое

расстояние, перебирая руками спинки кресел. Двигался он, как рыба, без труда: он

явно проходил подготовку тогда, дома.

– Если «Гилли» не может стрелять, то мне становится непонятно, зачем ты вообще

нам нужна, – бросил он.

– Потому что вам не о «Гильгамеше» надо беспокоиться. Убийца – тот спутник. У

него есть оборонительный лазер, который нарежет этот кораблик на мелкие кусочки.

Установка «Гильгамеша» – ничто по сравнению с ним.

– Вот зачем с нами уважаемый доктор Мейсон, – сообщил ей Скоулз, нависая над ней

тучей.

– Вам надо пустить меня к вашим системам. Дать мне полный доступ и позволить

вскрыть вашу гребаную панель связи. – Лейн широко улыбнулась. – Или мы все равно

трупы, даже если он стрелять не будет. Мейсон, скажи им. Расскажи, как с нами

поздоровалась доктор Аврана Керн.

Ускорение уменьшалось: невесомость сменяла тяжелую руку, которая вдавливала

Холстена в кресло. Секунду классицист не понимал, чего от него хотят, но потом

поймал взгляд Лейн и энергично кивнул:

– Он полностью захватил наши системы. У нас не было абсолютно никакого контроля.

Он за мгновение прошел по компьютерам «Гильгамеша», а нас отрезал. Он мог

открыть все шлюзы, отравить воздух, отключить все камеры стазиса…

Он замолчал. В тот момент он недооценил все, что могло произойти.

– Кто это – доктор Аврана Керн? – спросил кто-то из мятежников.

Холстен и Лейн переглянулись.

– Это… она – то, что на спутнике. Вернее, она одна из того, что на спутнике. Там

есть основные компьютеры, а еще есть нечто под названием Элиза, с которым я…

Может, это искусственный интеллект – настоящий ИИ, или просто очень хорошо

сделанный компьютер. А еще есть доктор Аврана Керн, которая тоже может быть ИИ.

– Или может быть чем? – поторопила его Нессель.

– Или может быть совершенно безумным человеком, оставшимся от Старой Империи,

которому взбрело в голову, что не пустить нас на планету – это самая важная цель

во всей вселенной, – выдавил он с трудом, обводя взглядом обращенные к нему лица.

– Мать! – сказал кто-то почти благоговейно.

Видимо, показания Холстена прозвучали убедительно.

– А может, у нее будет хорошее настроение, и она просто захватит системы шаттла

и направит вас обратно к «Гильгамешу», – добродушно предположила Лейн.

– А кстати, – прервал их пилот, – похоже, мы не зря саботировали пусковые отсеки

дронов. Признаков запуска нет, но… Погодите: «Гилли» отправляет за нами шаттл.

Скоулз стремительно развернулся и поплыл обратно, чтобы самому в этом убедиться.

– Гюин реально зол, – негромко проговорила Лейн Холстену на ухо.

– Он с ума сошел, – отозвался классицист.

Она бесстрастно на него посмотрела, и на секунду ему показалось, что она

собирается защищать капитана, но услышал:

– Ага… Нет, он точно псих. Наверное, как раз такой псих и мог бы сюда добраться,

но это безумие начинает выходить за рамки.

– Нам приказывают выключить двигатели, сдать оружие и выдать пленных, – передал

пилот.

– А с чего они решили, что мы это сделаем теперь, когда побеждаем? – заявил

Скоулз.

Взгляд, которым обменялись Лейн и Холстен, выразил их общее мнение: тут

настоящий двойник Фрая Гюина по духу.

А потом Скоулз снова завис над ними, глядя сверху вниз.

– Ты понимаешь, что мы тебя убьем, если ты попытаешься что-то устроить? – сказал

он Лейн.

– Не так просто запомнить все варианты того, как это предприятие меня убьет… но,

да, это один из них. – Она посмотрела на него, не дрогнув. – Но, честно, меня

больше тревожит тот спутник. Вам надо немедленно нас освободить. Надо, чтобы я

изолировала корабельные системы, чтобы та штука не смогла взять и все захватить.

– А почему бы вообще не отключить связь? – предложил один из мятежников.

– Удачи тебе в попытке помочь Мейсону уболтать тот спутник, если мы не будем

передавать и принимать, – съязвила она. – Не стесняйтесь поставить кого-нибудь

постоянно смотреть мне через плечо. Я даже готова комментировать все, что делаю.

– Если мы хоть на секунду останемся без тяги или управления, если мне покажется,

что ты пытаешься нас притормозить, чтобы второй шаттл нас нагнал… – начал Скоулз.

– Знаю-знаю.

Хмурясь, предводитель мятежников достал нож и перерезал путы Лейн… а потом,

подумав, и Холстену.

– Ты сиди здесь, – приказал он классицисту. – Тебе пока нечего делать. Когда она

свою работу выполнит, ты будешь пытаться договориться со спутником.

Похоже, он не считал нужным угрожать смертью, чтобы держать Холстена в узде.

Лейн – неуклюжая из-за отсутствия притяжения – добралась до пульта связи и

пристегнулась в кресле рядом с Нессель.

– Так, что нам здесь нужно… – начала она, но разговор тут же стал достаточно

специфическим, и Холстен не смог за ним следить. Было ясно, что дело потребует

времени, – как перепрограммирование, так и физическое отключение соединений

между центром связи и остальными системами шаттла.

Холстен с радостью позволил себе заснуть. Уже отключаясь, он подумал, что это

глупо, учитывая постоянную угрозу жизни и здоровью, не говоря уже о том, что

совсем недавно он отсутствовал в мире примерно век. Однако стазис и сон не были

чем-то одинаковым, и теперь, когда адреналин начал уходить из крови, он

почувствовал себя опустошенным и безумно усталым.

* * *

Его разбудило прикосновение к плечу. Выходя из снов, которые почти не

запомнились, он назвал имя из старого мира – человека, умершего за десять лет до

того, как он оказался на борту «Гильгамеша», а сейчас мертвого уже тысячи лет.

Потом он спросил: «Лейн?» – потому что услышал женский голос, но это оказалась

мятежница Нессель.

– Доктор Мейсон, – сказала она с тем любопытным уважением, которое, похоже, к

нему питала, – они готовы.

Он расстегнул ремень кресла и позволил передавать себя из рук в руки под

потолком, пока Лейн не смогла поймать его вытянутыми руками и втащить в кресло

связиста.

– Где мы сейчас? – спросил он у нее.

– Я не ожидала, что буду так долго отрезать все контакты с приборами связи. Да

еще эти наши друзья мне не доверяют и все время требовали остановиться, чтобы я

не сделала какой-нибудь гнусности. Однако мы все-таки защитили все системы

шаттла от любой внешней трансляции. Ни одна система не будет допускать никаких

контактов, если они не заложены в самой конструкции шаттла – за исключением

системы связи, а связь не взаимодействует с остальными нашими устройствами.

Максимум, что сможет сделать доктор Аврана Керн, – это захватить пульт связи и

орать на нас.

– И уничтожить нас с помощью лазеров, – напомнил ей Холстен.

– Ну да, и это тоже. Но тебе надо бы начать говорить ей, чтобы она этого не

делала, прямо сейчас, потому что спутник уже начал давать сигналы.

Холстен почувствовал, как по всему его телу пробегает дрожь.

– Показывай.

Это было уже знакомое сообщение, идентифицирующее спутник как Сторожевое

обиталище Брин Два и требующее, чтобы они не приближались к планете: точно такое

же, какое получили на «Гильгамеше», когда в первый раз прервали сигнал бедствия.

«Но тогда его подали мы, а он не заметил нашего поддета. На этот раз мы в

гораздо меньшем корабле – а он проявил инициативу. Что-то там по-прежнему

бодрствует».

Ему вспомнилось, как электронный призрак Авраны Керн появился на экранах «Гильгамеша»,

а ее голос переводился на их родной язык (об этой языковой способности ни он, ни

Лейн сообщать мятежникам не сочли нужным). Вместо этого он решил пока

придерживаться официальной формы. Он подготовил сообщение «Могу ли я говорить с

Элизой?», перевел его на имперский С и отправил, считая короткие минуты до

возможного ответа.

– Посмотрим, кто сейчас дома, – прошептала ему в ухо Лейн, смотревшая ему через

плечо.

Ответ пришел – и оказался в равной мере пугающим и успокаивающим – последнее

потому, что ситуация на спутнике хотя бы осталась прежней.

«В настоящее время вы направляетесь на карантинную планету, и всякое

вмешательство в жизнь этой планеты недопустимо. Любой контакт с миром Керн

встретит немедленный отпор. Никоим образом не контактируйте с планетой».

«Обезьяны обезьяны вернулись хотят отнять мой мир тут только я и мои обезьяны

они не такие они кажутся именно такими говорят что с Земли но я-то знаю крысы

они крысы с тонущего корабля Земли потонула и не слова ни слова ничего»

Перевод дался легко. Нессель, стоявшая у него за вторым плечом, озадаченно

крякнула.

«Элиза, мы не станем вмешиваться. Мы – научная экспедиция, присланная проверить

ход вашего эксперимента. Прошу подтвердить разрешение на посадку».

Ожидание ответа было таким же нервирующим, как и раньше.

– Есть какие-то предположения насчет дальности действия его лазеров? – спросил

он у Лейн.

– Если судить по дронам Карста, у нас четыре часа девятнадцать минут.

Распорядись ими с пользой.

«В разрешении приблизиться к планете отказано. Любая попытка это сделать

встретит смертельный отпор за счет развернутых научных установок. Изоляция

экспериментального обиталища приоритетна. Будьте любезны немедленно изменить

свой курс».

«Грязные ползучие крысы хотят заразить моих обезьян не говорят со мной это так

долго Элиза почему они не говорят почему не зовут меня мои обезьяны молчат

совсем молчат говорить могу только с тобой а ты мое сломанное отражение»

«Элиза, я хотел бы поговорить с твоей сестрой Авраной», – тут же написал Холстен,

ощущая, как время уходит, как отпущенные им секунды песком осыпаются вниз.

– Приготовьтесь, – предупредила всех Лейн. – Если мы не справимся, то можем

потерять все, возможно, включая жизнеобеспечение.

Голос, заговоривший через пульт связи – не запросив ни у кого разрешения, –

придерживался на этот момент имперского С, однако высокомерный тон Холстен узнал

без труда. Содержание сводилось к еще более агрессивному требованию изменить их

курс.

«Доктор Керн, – отправил ей Холстен сообщение, – мы здесь, чтобы наблюдать за

вашим грандиозным экспериментом. Мы ничего не станем менять на планете, но ведь

какая-то форма наблюдения допустима? Ваш эксперимент идет уже очень долго. Разве

он уже не должен был завершиться? Не можем ли мы вам помочь? Может быть, если мы

соберем данные, вы смогли бы их использовать?»

По правде говоря, он толком не знал, в чем заключался эксперимент Керн (хотя кое-какие

теории у него к этому моменту уже появились), и сейчас просто использовал то,

что почерпнул из потока сознания самой Керн, который передавался параллельно с

трезвыми словами Элизы.

«Ты лжешь, – пришел ответ, ну него оборвалось сердце. – Думаешь, мне не слышны

переговоры в этой системе? Вы – беглецы, преступники, крысы среди крыс.

Преследующий вас корабль уже попросил меня обездвижить ваше судно, чтобы вас

можно было привлечь к ответу».

Холстен смотрел на эти слова, отчаянно пытаясь что-то придумать. В какой-то

момент он вел с Керн переговоры честно, словно сам был бунтовщиком. Он чуть было

не забыл про свой статус заложника.

Его пальцы потянулись отправить следующее послание: «Ну, так почему бы это не

сделать»…

К его уху прижалось что-то холодное. Он скосил глаза и увидел жесткое лицо

Нессель.

– Даже не думай, – сказала она ему. – Если этот корабль остановят, ты с

инженером до освобождения не доживешь.

– Если ты здесь выстрелишь, то, скорее всего, пробьешь дыру в корпусе, – бросила

ей Лейн.

– Так не давайте мне повода. – Нессель кивком указала на пульт. – Пусть ты и

специалист, доктор Мейсон, но не считай, будто я не понимаю почти все.

«Как это типично, что именно сейчас я нашел способную ученицу», – с отчаянием

подумал Холстен.

– И что мне прикажешь говорить? – вопросил он. – Ты ведь слышала: она знает, кто

мы. Она принимает все сообщения с «Гильгамеша» и второго шаттла.

– Расскажи ей про лунную колонию! – приказал Ско-улз. – Расскажи, к чему они нас

принуждали!

– С чем бы мы сейчас ни разговаривали, оно с конца Старой Империи находилось на

спутнике, который меньше нашего шаттла. И ты рассчитываешь на сочувствие? –

изумилась Лейн.

«Доктор Керн, мы – люди, как и вы, – написал ей Холстен, хоть сам и не был

уверен, так ли это. – Вы могли уничтожить «Гильгамеш», но не стали. Я понимаю,

насколько вам важен ваш эксперимент (еще одна ложь), но прошу вас: мы люди. Я на

этом судне в качестве заложника. Я ученый, как и вы. Если вы поступите так, как

говорите, меня убьют».

Эти слова в переводе на Имперский С походили на трактат, словно Холстен Мейсон

уже стал фигурой, вошедшей в анналы и ставшей объектом споров ученых мужей

позднейшего периода.

Перерывы между сообщением и ответом с приближением к планете становились все

короче.

«В настоящее время вы направляетесь на карантинную планету, и всякое

вмешательство в жизнь этой планеты недопустимо. Любой контакт с Миром Керн

встретит немедленный отпор. Никоим образом не контактируйте с планетой».

«Мне нет до них дела так тяжело вся планета моя им нельзя вмешиваться

эксперимент должен продолжаться или зачем все это было если обезьяны со мной не

заговорят и мои обезьяны это все что осталось от людей а теперь летят эти крысы

это крысы»

– Нет! – крикнул Холстен, поразив всех мятежников. – Только не обратно к Элизе!

– Что тут происходит? – вскинулся Скоулз. – Нессель?..

– Мы… вроде как оказались на шаг дальше.

Холстен откинулся в кресле, не имея никаких идей.

А потом Скоулз вдруг сказал ему в ухо:

– Значит, вы? У тебя идей не осталось?

В его словах появился опасный подтекст.

– Погоди! – сказал Холстен, но еще одну гибельную секунду его голова оставалась

совершенно пустой.

Ничего нет.

А потом вдруг что-то появилось.

– Лейн, у нас остались те съемки дрона?

– А! – Лейн поспешно переместилась к другому пульту, отпихнув мятежника, который

за ним сидел. – Запись Карста? Я… Да, есть.

– Переведи ее на пульт связи.

– Уверен? Только…

– Прошу тебя, Лейн.

Обойти изоляцию коммуникации, не подвергая весь шаттл опасности заражения,

оказалось на удивление сложно, однако Лейн с кем-то из мятежников создала второй

изолированный ящик с данными, а потом подсоединила к системе связи. Холстен

представил себе, как невидимое воздействие доктора Керн затапливает новое

соединение – и обнаруживает новый тупик.

«Доктор Аврана Керн, – подготовил он новое сообщение, – думаю, вам следует

пересмотреть свое решение относительно потребности в наблюдателе для вашего

экспериментального мира. Когда в прошлый раз наш корабль пролетал мимо вашей

планеты, удаленная камера запечатлела там несколько изображений. Думаю, вам

стоит их увидеть».

Это была авантюра, жуткая ставка, сделанная в игре с теми обезумевшими

фрагментами Керн, которые еще обитали на спутнике, но ему к затылку приставили

пистолет. И потом – он испытывал некое исследовательское любопытство. «Как ты

отреагируешь?»

Он отправил сообщение и файл, предположив, что недавнее знакомство Керн с

системами «Гильгамеша» позволит ей расшифровать данные.

Через считаные минуты со спутника пришло непонятное сообщение – практически одни

помехи, – а потом:

«Ожидайте дальнейших указаний. Ожидайте дальнейших указаний».

«Что вы сделали смогши обезьянами? Что вы сделали смогши обезьянами?»

А потом – ничего, полное прекращение передач со спутника, так что в челноке

принялись жарко обсуждать, что Холстен сделал и чего он, возможно, добился.

3.6 Dulce et Decorum est[1]

В Большом Гнезде нет строгой иерархии. По человеческим меркам паучье общество

выглядит как некая работоспособная анархия. Социальный статус – это все, а

завоевывается он с помощью вклада. Те сообщества, чьи воины приносят победы в

боях, чьи ученые совершают открытия, где имеются самые изящные танцоры,

красноречивые рассказчики или умелые мастера, обретают невидимый статус, который

обеспечивает им поклонников, подарки, услуги, еще более многочисленные толпы

лебезящих самцов, готовых на них работать, просителей, стремящихся внести свой

вклад в уже существующую копилку сообщества. Их социум гибок, и способная самка

может добиться удивительной социальной мобильности. Или, как они сами это видят,

их культура – это сложная паутина связей, которая заново выплетается каждое утро.

Одна из главных причин, почему все это работает, – это то, что относительно

неприятную работу выполняют самцы, которые в противном случае вообще не имеют

права укрываться в Гнезде: они обязаны иметь свое назначение или покровительницу.

Тяжелый труд – лесные работы, сельское хозяйство и тому подобное – в основном

ложится на колонии одомашненных муравьев, которыми пауки Большого Гнезда

манипулируют так, чтобы они работали совместно с ними. В конце концов муравьи

работают, потому что такова их природа. Они не обладают склонностью или

способностью задумываться над более абстрактными проблемами, а потому такая

возможность была бы им ни к чему. С точки зрения муравьиных колоний они неплохо

процветают в той особой искусственной среде, в которой оказались. Их колонии не

представляют себе, что именно дергает их за веревочки и как их труд похищают,

чтобы он служил Большому Гнезду. Все работает без сучка и задоринки.

Это паучье общество сейчас нагружено до предела. Приближающаяся муравьиная армия

требует жертв, но в отсутствие строгой иерархии некому решать, кто именно будет

жертвовать и ради кого. Если ситуация еще сильнее ухудшится, Большое Гнездо

начнет распадаться, рассыпаться на небольшие спасающиеся бегством подразделения,

так что от взлета паучьей культуры останутся одни воспоминания. Или же может

появиться какой-нибудь великий вождь, который возьмет себе всю власть ради

общего блага, а позже, если примеры из истории человечества окажутся

правомерными ориентирами, ради своего собственного блага. Но в любом случае того

Большого Гнезда, которое знает Порция, больше не будет.

Это не первая оставленная столица. В своем неуклонном продвижении по континенту

муравьиная колония уничтожила сотню отдельных, непохожих и уникальных культур,

которых мир больше не увидит, убивая индивидов и перекраивая образы жизни. Но

такое всегда творила любая орда завоевателей, следующая своему декларируемому

предназначению.

Военные подвиги Порции принесли ее сообществу некоторое уважение, однако их

главной ценностью сейчас является Бьянка, одна из самых почитаемых и

непредсказуемых ученых Гнезда. Она улучшила жизнь представителей своего народа

дюжиной различных способов, ибо ее разум способен находить решение проблем,

которые незаметно для окружающих им мешали. А еще она отшельница, которой нужно

только одно: проводить свои эксперименты (довольно распространенное свойство тех,

кто стремится совершенствовать свои унаследованные Понимания), что очень

устраивает и сообщество Порции, потому что иначе Бьянка могла бы решить, что ей

причитается значительно большая часть общих достижений.

Тем не менее, когда она отправляет посланца, ее товарки спешат на зов. Если

Бьянке вдруг покажется, что ее недооценивают, ее с радостью примут в любое

сообщество Большого Гнезда.

Бьянка находится не в самом Большом Гнезде. Истинная наука требует определенного

уединения – хотя бы для того, чтобы ее наиболее неожиданные результаты можно

было безопасно сдерживать. Народ Порции по своей природе предрасположен решать

проблемы и, как правило, перебирает подходы, пока не найдется успешный. При

работе с летучими веществами это может стать недостатком.

Порция обнаруживает, что нынешняя лаборатория Бьянки находится неподалеку от

одного из местных муравейников. Приближаясь к муравейнику по дороге, отмеченной

так, чтобы муравьи ее избегали, она и сама ощущает нежелание идти: часто

останавливается, а порой невольно поднимает передние лапы и демонстрирует клыки.

Установившуюся ассоциацию между муравьями и конфликтом трудно разрушить.

Помещение, в котором обнаруживается Бьянка, могли выкопать сами муравьи перед

тем, как их изгнали из гнезда, применив определенные запахи. Такие меры

предпринимались в прошлом, чтобы защитить поселение от нападения разрастающейся

суперколонии муравьев, однако без особого успеха. Муравьи всегда находят какой-то

путь, а огонь феромонами не остановишь.

Шелк покрывает стены помещения, а к потолку подвешена сложная дистилляционная

установка, обеспечивающая исходники для смесей Бьянки. В боковой комнате

находится загон с какой-то живностью: возможно, для эксперимента, а может –

просто как удобное пропитание. Бьянка следит за всем предприятием с потолка: ее

многочисленные глаза следят за всем, педипальпы и топающие лапы отдают приказы

подчиненным, если тем требуются ее наставления. От расположенного наверху входа

поступает немного света, но Бьянка стоит выше смены дня и ночи и вырастила

культуры светящихся желез, полученные от личинок жуков: они сверкают в ткани на

ее стенах, словно суррогатные созвездия.

Порция спускается в помещение, отмечая, что часть пола также открыта, давая

подход к расположенной ниже муравьиной колонии. Сквозь тончайшую шелковую ткань

она видит постоянную хаотическую суету насекомых, занимающихся своими делами. Да:

они непрестанно, хоть и неосознанно, трудятся ради процветания Большого Гнезда,

но если бы Порция взрезала эту мембрану и зашла на их территорию, ее ждала бы та

же участь, какую муравьи готовят всем незваным гостям, – если бы у нее при этом

не было какой-то химической контрмеры, которая бы ее охраняла.

Она приветствует Бьянку быстрыми движениями педипальп, возобновляя их знакомство:

этот обмен содержит четко выверенное резюме их статуса относительно друг друга и

в сообществе в целом, те различия в опыте и в уважении, которым пользуется

Бьянка.

Ответ алхимика небрежен, но не невежлив. Попросив Порцию подождать, она обращает

взгляд основных глаз на активную работу в лаборатории, удостоверяясь, что все

процессы можно на несколько минут оставить без ее внимания.

Порция снова смотрит на идущую внизу деятельность – и испытывает потрясение. «Твои

помощники – самцы!»

«Действительно», – соглашается Бьянка, заканчивая позой, которая говорит о том,

что эта тема не нова.

«Мне казалось, что они не способны справиться с такой сложной работой», –

предполагает Порция.

«Распространенное заблуждение. При должной подготовке и нужных врожденных

Пониманиях они вполне способны справляться с повседневными задачами. Я раньше

приглашала самок, но это приводит к слишком большому количеству статусных

конфликтов и заставляет постоянно доказывать мое главенство. Слишком часто

меряются лапами друг с другом… и со мной… чтобы продуктивно работать. Так что я

остановилась на этом решении».

«Но они же должны постоянно пытаться за тобой ухаживать», – недоуменно

отзывается Порция.

Действительно, чего еще самцам нужно от жизни?

«Ты слишком много времени провела в домах лентяек, – упрекает ее Бьянка. – Я

выбираю помощников за преданность делу. А если я время от времени и принимаю их

репродуктивный материал, то только для того, чтобы сохранить новые Понимания,

которые мы здесь получаем. В конце концов, если они что-то знают и я это знаю,

то велика вероятность того, что потомство унаследует это Понимание».

У Порции такой ход рассуждений вызывает дискомфорт, что видно по изменению ее

позы и быстрым движениям педипальп:

«Но самцы же не…»

«Самцы способны передать своему потомству знания, полученные в ходе жизни: это

для меня установленный факт. – Бьянка топает сильнее, чтобы перекрыть своими

словами незаконченное высказывание Порции. – Мнение, будто они способны

передавать только Понимания своей матери, безосновательно. Радуйся за наше

сообщество, что хотя бы я это понимаю: я стараюсь выбирать самцов, вылупившихся

в наших яслях, так как они с большей вероятностью уже обладают достойными

передачи Пониманиями, а кумулятивный эффект должен усилить и обогатить нашу

наследственность в целом. Полагаю, это войдет в общую практику еще до нашей с

тобой смерти. Когда у меня появится время, я начну обменивать это Понимание с

теми немногими членами других групп, которые способны оценить логичность таких

действий».

«При условии, что кому-то из нас будет даровано столько времени, – решительно

заявляет ей Порция. – Я пробуду в Большом Гнезде недолго, сестра. Чем я могу

тебе помочь?»

«Да, ты была в Семи Деревьях. Расскажи мне об этом».

Порция удивлена тем, что Бьянка настолько хорошо осведомлена о ее перемещениях.

Она делает вполне достойный отчет, сосредотачиваясь в основном на военных

аспектах: тактике защитников, вооружении врага. Бьянка внимательно слушает,

запоминая значимые детали.

«Многие в Большом Гнезде считают, что нам не выжить, – говорит Бьянка, когда

Порция заканчивает. – Ни одна из групп не хочет заслужить всеобщее презрение,

бросив нас первой, но это произойдет. Стоит уйти одной, навести мосты, и

начнется всеобщее бегство. Мы уничтожим самих себя и потеряем все, чего добились».

«Это представляется вероятным, – соглашается Порция. – Я недавно побывала в

Храме. Даже жрица казалась неуверенной».

Бьянка на мгновение прижимается к потолку в позе тревоги.

«Говорят, послание заражено, что есть другие Посланники. Я говорила с одной

жрицей, и та сказала, что почувствовала в кристалле новое послание – в неурочное

время и без смысла – просто набор хаотичных колебаний. У меня нет этому

объяснения, но это тревожит».

«Возможно, то послание предназначается муравьям».

Порция смотрит на суетящихся внизу насекомых. Чувственный образ «набор хаотичных

колебаний» представляется уместным.

«Ты не первая высказала это предположение, – сообщает ей Бьянка. – К счастью,

мои собственные мысли относительно послания и Посланника именно что только мои и

не мешают мне заниматься спасением нашего гнезда. Идем со мной. Я изыскала новое

оружие и нуждаюсь в твоей помощи по его развертыванию».

Впервые за много дней Порция испытывает внезапную надежду. Если кто-то и

способен найти путь вперед, то именно Бьянка.

Она идет за алхимиком в загон для животных – и среди них видит беспокойную

группу жуков, размерами с муравья: максимум двадцать сантиметров. Они темно-красного

цвета и особенно примечательны усиками, развернутыми в диск из тонких волосинок,

словно круглые веера.

«Я вроде уже таких видела», – неуверенно говорит Порция замедленными движениями.

«Столь выдающаяся противница наших врагов, как ты, скорее всего, должна была

видеть, – подтверждает Бьянка. – Это существа с необычными привычками. Мои

помощники с риском для жизни спускались в колонию под нами, чтобы их разыскать.

Они живут среди муравьев, но тем не менее целы и невредимы. Они даже едят

личинок муравьев. Судя по сообщениям моих помощников, сами муравьи считают себя

обязанными кормить эти существа».

Порция выжидает. Сейчас любые слова с ее стороны будут бесполезны. Бьянка уже

распланировала всю их встречу, момент за моментом, до успешного завершения.

«Нужно, чтобы ты собрала способных и надежных воинов, наверное, двадцать четыре,

– сообщает ей Бьянка. – Вы будете отважными. Вы испытаете мое новое оружие, и

если оно не сработает, вы, скорее всего, умрете. Мне нужно, чтобы вы вышли к

армии, идущей на нас. Нужно, чтобы вы вошли в самое ее сердце».

* * *

Теперь уже нельзя проникнуть в колонию, просто взяв головы и вырезанные

ароматические железы. Суперколония создала себе защиту: ведущуюся вслепую

химическую гонку вооружений хитроумные пауки проиграли. Теперь муравьи

используют химический эквивалент шифра, который изменяется со временем и в

различных подразделениях расползающейся колонии, и народу Порции не удалось за

этим угнаться. Химическое оружие, которое пауки используют, чтобы смутить врагов

и разрушить между ними связи, действует недолго и почти незаметно в громадных

массах противника.

Усилившаяся защита колонии привела к катастрофическим последствиям для целого

ряда видов. Муравейники – это обособленные экосистемы, и многие виды существуют

в ненадежном соседстве с ними. Некоторые – такие как тля – обеспечивают услуги,

и муравьи активно их культивируют. Другие ведут паразитарный образ жизни: клещи,

жуки, клопы, даже мелкие паучки. Все они приспособились воровать еду с

муравьиных столов или поедать своих хозяев.

Теперь большинство таких видов из суперколонии исчезли. В ходе адаптации для

борьбы с внешним врагом использованная муравьями усиленная химическая шифровка

выявила и уничтожила десятки незваных гостей внутри муравьиной территории.

Однако очень немногочисленным видам удалось выжить за счет хитроумия и

повышенной приспосабливаемости. Среди них самыми успешными оказались жужелицы-пауссины,

которых как раз изучает Бьянка.

Пауссины жили в муравейниках миллионы лет, используя множество различных

способов, заставляющих хозяев их принимать. Теперь над ними поработал нановирус,

и хотя разумностью они уступают Порции, но все же обладают неким хитроумием и

способностью взаимодействовать, а свой универсальный набор феромонов используют

весьма дальновидно.

Каждый отдельный пауссин имеет набор веществ, которые манипулируют окружающими

муравьями. Каждый отдельный муравей – слепец, живущий в мире, который целиком

построен на обонянии и осязании, – может быть обманут. Выделяемые пауссинами

вещества создают для них иллюзорный мир, заставляя завороженные отряды внутри

муравейника выполнять их приказы. На счастье Порции и ее народа, пауссины еще не

достигли того уровня разумности, который бы позволил им смотреть дальше своего

нынешнего существования в качестве эгоистичной пятой колонны среди муравьев.

Легко можно представить себе альтернативный ход истории, при котором

продвигающаяся вперед муравьиная армия стала бы просто многомиллионнотелой

марионеткой тайных жуков-повелителей.

Меняющиеся химические коды колонии – постоянная проблема для пауссинов, и жуки

непрерывно обмениваются соединениями, чтобы снабдить каждого самыми эффективными

ключами взлома и переписывания муравьиного программирования. Тем не менее

возможность обеспечить незаметную жизнь среди муравьев дает тайное оружие

пауссинов: это усовершенствование их древнего запаха, который был замечен

Бьянкой и глубоко ее заинтересовал.

Порция внимательно выслушивает предлагаемый Бьянкой план. Предприятие

балансирует где-то между опасным и самоубийственным. От Порции и ее сподвижников

требуется найти армию муравьев, устроить на нее засаду и пройти внутрь нее мимо

множества охранников так, будто их вообще не существует. Порция уже прикидывает

варианты: атака сверху со спуском с ветвей или тканого настила, нырок в

надвигающийся поток муравьиных тел. Бьянка, конечно, этот момент уже продумала.

Они отыщут эту армию, когда она остановится на ночь в громадной крепости,

составленной из тел ее солдат.

«Я разработала нечто новое, – объясняет Бьянка. – Доспехи. Но надеть их можно

будет только перед самой атакой».

«Достаточно прочные, чтобы остановить муравьев?»

Порция выражает оправданный скепсис. На теле паука слишком много уязвимых мест,

сочленений, в которые могут впиваться муравьи.

«Не столь примитивно. – Бьянке всегда нравилось хранить тайны. – Эти пауссины,

эти жуки, они могут проходить через муравьиные колонии, словно ветер. И вы

сможете».

Неуверенность Порции выражается в беспокойном подергивании педипальп.

«И тогда я буду их убивать? Столько, сколько смогу? Этого хватит?»

Поза Бьянки это отрицает.

«Я задумывалась над этим, но боюсь, что даже ты, сестра, не сможешь их

остановить таким образом. Их просто слишком много. Даже если бы моя защита

обеспечила тебе безопасность надолго, ты могла бы убивать муравьев сутки

напролет, а они все равно не закончились бы. Ты не защитила бы от них Большое

Гнездо».

«Тогда – что?» – вопрошает Порция.

«Есть новое оружие. Если оно будет работать… – Бьянка выплясывает свое

раздражение. – Проверить можно только при применении. Оно действует на здешние

маленькие колонии, но захватчики другие – более сложные, менее уязвимые. Тебе

просто придется надеяться, что я не ошиблась. Ты понимаешь, чего я прошу: ради

наших сестер, ради нашего дома?»

Порция вспоминает гибель Семи Деревьев: пламя, голодные орды насекомых,

съеживающиеся тела тех, кому медлительность или ответственность не позволили

бежать. Страх – универсальное чувство, и она ощущает его весьма остро. Ей

отчаянно хочется сбежать от тех картин, больше никогда не сталкиваться с

муравьями. Однако сильнее страха узы сообщества, родства, верности своему дому и

своему народу. Многие поколения улучшений за счет успехов тех предков, кого

вирус в наибольшей степени подвиг на сотрудничество с себе подобными, теперь

вступают в дело. Бывают такие моменты, когда кому-то приходится делать то, что

необходимо сделать. Порция – воительница, которую с детства тренировали и

обучали, и теперь, в этот трудный момент, она будет готова отдать свою жизнь

ради выживания целого общества.

«Когда?» – спрашивает она у Бьянки.

«Чем скорее, тем лучше. Созывай своих избранных, будьте готовы уйти из Большого

Гнезда утром. Сегодня город в твоем распоряжении. Ты откладывала яйца?»

Порция отвечает утвердительно. Сейчас в ее теле нет кладки, которая была бы

готова к вниманию самца, но в прошлом у нее было их несколько. Ее наследие,

генетическое и приобретенное, сохранится, если пребудет само Большое Гнездо. В

самом широком смысле она победит.

* * *

Этой ночью Порция разыскивает других воительниц – самок-ветеранов, на которых

она сможет положиться. Многие из них входят в ее собственное сообщество – но не

все. Есть и другие, рядом с которыми она сражалась, которых она уважает – и

которые уважают ее. К каждой она подходит осторожно, прощупывая почву,

сигнализируя свои намерения, излагая план Бьянки этап за этапом, пока не

уверяется в них. Некоторые отказываются: их либо не убеждает сам план, либо у

них не находится должной степени смелости, которая, по сути, должна быть почти

что бесстрашием – преданностью долгу, почти такой же слепой, как у самих

муравьев.

Однако вскоре у Порции уже есть отряд – и все они выходят на главные дороги

Большого Гнезда, чтобы до момента сбора в полной мере насладиться этой ночью.

Некоторые проведут время в своих домах, другие будут искать развлечений: танцы

самцов, блестящее искусство ткачей. Те, кто готовы, примут ухаживания, а потом

оставят кладку яиц в своем доме сообщества, чтобы сохранить себя в как можно

более полной мере. Сама Порция с момента последней кладки узнала многое и чуть

сожалеет, что эти Понимания, эти отдельные пакеты знаний, погибнут вместе с ней.

Она снова идет в Храм в поисках того эфемерного спокойствия, которое приносит

поклонение, – но теперь помнит сказанное Бьянкой: что голос Посланника не один,

что в кристалле присутствует тихий шепот, который тревожит жриц. И если раньше

она всегда считала, что математическая безупречность послания должна иметь некое

большее, высшее значение, чем составляющие его цифры, тогда и это изменение

наверняка должно иметь более широкое значение – такое, которое не способен

охватить жалкий паук, связывая и плетя знакомый перечень уравнений и решений.

Тогда что же оно означает? Ничего хорошего, как ей кажется. Ничего хорошего.

Глубокой ночью она сидит на верхнем ярусе Большого Гнезда, глядя на звезды и

гадая, какая именно точка света теперь шепчет кристаллам недоступные пониманию

тайны.

3.7 война на небесах

Керн разорвала контакт полностью, предоставив шаттлу мятежников скользить к

зеленой планете, ежесекундно сокращая громадное расстояние до нее. Холстен

постарался заснуть, неловко свернувшись в кресле, которое идеально подходило для

того, чтобы гасить перегрузки торможения… и больше ни для чего.

Он то задремывал, то снова просыпался, потому что отсутствие Керн не означало

прекращения радиосвязи. Он понятия не имел, кто сделал первый вербальный выстрел,

но теперь его постоянно будил непрекращающийся спор между Карстом на

преследующем их шаттле и того, кто на тот момент сидел за пультом связи.

Карст был в своем тираническом репертуаре, голос «Гильгамеша», подкрепленный

авторитетом стоящего за ним человечества (глаголящий устами его никем не

избранного представителя, Фрая Гюина). Он требовал полной капитуляции без всяких

условий, угрожал уничтожением в космосе (хотя даже Холстен знал, что шаттлы на

такое не способны), неубедительно угрожал гневом уснувшего спутника и, исчерпав

все возможности, переходил на личные оскорбления. У Холстена создалось

впечатление, что Гюин возложил на Карста всю ответственность за бегство

мятежников.

О нем и Лейн все-таки упоминали, что радовало. Видимо, в приказы Карста входило

освобождение заложников, хотя, возможно, и не в качестве приоритета. Он

потребовал разговора с ними, чтобы убедиться, что они еще живы. Лейн обменялась

с ним парой едких фраз, которые не только удовлетворили его в этом отношении, но

и лишили желания требовать большего. Он продолжал включать их возвращение живыми

и здоровыми в список своих маниакальных требований, что было почти трогательно.

Мятежники в свою очередь забрасывали Карста собственными требованиями и

убеждениями, весьма подробно расписывая все трудности, которые встали бы перед

лунной колонией, и заявляя об отсутствии необходимости в ее создании. Карст

отвечал теми же доводами, которые уже приводила Лейн, только излагая их менее

внятно – словно бездумно повторяя чужие слова.

– А зачем они вообще за нами гонятся? – устало спросил Холстен у Лейн, когда эта

ругань наконец полностью уничтожила всю надежду поспать. – Почему бы просто не

отпустить нас, зная, насколько безнадежно все это дело? Ведь не ради же нас

двоих?

– Не ради тебя, определенно, – уколола она, но, смягчившись, добавила: – Я… Гюин

воспринимает все лично. – Это было сказано со странной интонацией, заставив его

задуматься о том, какой именно опыт ей это показал. – Но дело не только в этом.

Я один раз проверила способности основной команды по файлам «Гильгамеша».

– Доступ только у капитана, – отметил Холстен.

– Хорошим бы я была старшим бортинженером, если бы меня это остановило. Это же я

написала почти весь режим доступа. Никогда не задумывался о том, в чем именно

отличился наш господин и повелитель, что получил это место?

– Ну вот, теперь задумался.

– Долгосрочное планирование, представляешь? Способность принять цель и идти к

ней, сколько бы шагов до нее ни было. Он один из тех, кто всегда видит на четыре

хода вперед. Так что если он сейчас это делает, то это, может, и выглядит как

уязвленная гордость, но у него наверняка есть веская причина.

Холстен задумался над этим, пока мятежники продолжали осыпать Карста руганью.

– Конкуренция, – пришел он к выводу. – В том случае, если мы все-таки пройдем

мимо спутника и высадимся на планету, и переживем чудовищных пауков.

– Да, возможно, – согласилась Лейн. – Мы угребаем к Терраформе Б, или куда там

еще, а потом возвращаемся через несколько столетий и видим, что Скоулз обжился

на планете и, может, даже заключил сделку с Керн. Гюин…

– Гюину нужна эта планета, – договорил Холстен. – Гюин ищет способ победить

спутник и захватить эту планету. Но ему не хочется сражаться за нее еще с кем-то.

– И больше того: если Скоулз действительно здесь обоснуется и отправит сообщение

со словами: «Спускайтесь, пауки – душки», то что, если масса народа захочет к

нему присоединиться?

– Так что, по сути, Гюину нельзя нас игнорировать. – А следом пришла еще одна

мысль. – И, по сути, наилучшим результатом для него, не считая капитуляции, стал

бы такой, где Керн разносит нас на кусочки.

Лейн выгнула брови и посмотрела в сторону ссоры.

– А мы можем услышать, если Карст что-то передает спутнику? – спросил у нее

Холстен.

– Не знаю. Я могла бы пойти и выяснить, если эти шуты дадут мне попытаться.

– Думаю, надо.

– Да, наверное, ты прав. – Лейн отстегнулась и осторожно встала с кресла, что

привлекло к ней внимание большинства мятежников. – Слушайте, можно мне на

минутку на связь? Только…

– Он запустил дрон!

– А ну, показывай! – Скоулз рванулся вперед, схватил Лейн за плечо и пихнул ее,

заставив отпустить спинку кресла Холстена и улететь к задней стенке кабины. – А

ее ни к чему не подпускать, пока не поймем, что происходит!

Сзади послышались стук и ругань. Лейн на что-то налетела и поспешно нашла опору,

чтобы не допустить рикошета.

– С каких это пор на шаттлах есть дроны? – вопросила Нессель.

– Некоторые рассчитаны на перевоз техники, а не груза, – ответил сзади голос

Лейн.

– А что могут делать дроны? – спросил кто-то еще.

– Он может быть вооружен, – напряженно объяснил пилот. – Или могут нас просто им

протаранить. Дрон может разгоняться быстрее нас, а мы вообще начали торможение.

Наверное, выпустили сейчас, потому что оказались достаточно близко.

– А почему это мы позволяем себя догнать? – заорал на него еще кто-то.

– Потому что нам надо затормозить, чтобы не пробить в планете дыру при посадке,

идиот! – проорал в ответ пилот. – Пристегнитесь сейчас же!

«Дилетанты, – с нарастающим ужасом подумал Холстен. – Я на корабле, который

намеревается сесть на неизвестной планете, и никто из них толком не понимает,

что они делают».

Ощущение низа стремительно переместилось к носовой части: пилот пытался сбросить

скорость. Холстен сражался с креслом, не сразу сумев зацепиться.

– Дрон быстро приближается, – сообщила Нессель.

Холстен сразу вспомнил, насколько быстро беспилотный кораблик преодолел

расстояние между «Гильгамешем» и планетой в прошлый раз.

– Слушайте, – несчастным голосом спросила Лейн, с трудом пробираясь обратно

вперед. – Между Карстом и спутником были какие-то переговоры?

– Что? – вопросил Скоулз, но тут из динамиков вырвался зубодробительный визг,

заставивший всех зажать уши, а Нессель – беспомощно тыкать в пульт.

Холстен увидел, как губы Скоулза произносят слова: «Заткни его!» По досаде

Нессель было видно, что у нее не получается.

А потом звук исчез – но он проложил дорогу знакомому голосу.

Он доносился из динамиков оглушительным громом разгневанного божества, произнося

изящные древние слова имперского С, словно объявляя смертный приговор всем

слышащим. Что было именно так.

Холстен перевел эти слова так:

«Это доктор Аврана Керн. Вас предупреждали, чтобы вы не возвращались на мою

планету. Мне плевать на ваших пауков. Мне плевать на ваши картинки. Эта планета

– мой эксперимент, и я не допущу, чтобы он был скомпрометирован. Если мой народ

и их цивилизация погибли, тогда Мир Керн стал моим наследством, а не вашим, кто

только обезьянничает, пытаясь повторить наш триумф. Вы утверждаете, что вы люди.

Отправляйтесь быть людьми куда-нибудь еще».

– Она собралась нас уничтожить! – крикнул он.

Показавшуюся вечностью секунду мятежники молча смотрели друг на друга.

Лейн цеплялась за спинки кресел, бледная и осунувшаяся, ожидая дальнейшего.

– Значит, это все? – простонала она.

– Она говорит совсем не это! – запротестовала Нессель, но ее почти никто не

услышал.

«Добро пожаловать в удел классицистов», – ехидно подумал Холстен и закрыл глаза.

– Шаттл меняет курс, – объявил пилот.

– Верни на прежний. Посади нас на планету в любом… – начал было Скоулз.

Пилот его прервал:

– Второй шаттл. Шаттл безопасников. Мы идем правильно, а вот они… – он сощурился

на свои приборы, – …дрейфуют? И дрон сошел с траектории… он не повторяет наше

изменение курса. Он пролетит мимо нас.

– Может, они именно этого и добиваются. Может, это бомба, – предположил Скоулз.

– Чтобы нас прикончить с такого расстояния, как здесь, бомба понадобилась бы

жутко большая, – возразил пилот.

– Это Керн, – объявила Лейн и, видя их недоумевающие лица, пояснила: – Это

предупреждение было не только для нас: оно было для всех. Керн их захватила: она

переключила их системы на себя. А вот нашу она захватить не сможет.

– Ты молодец, – прошептал Холстен в микрофон маски, так и оставшейся у него на

шее.

– Заткнись, – ответила она ему по тому же каналу.

А потом в динамиках снова зазвучал голос Керн: несколько заикающихся фальстартов,

а потом слова на общем языке, понятные всем.

– Думаете, сбежали от меня, просто не пустив в свои компьютеры? Вы не позволили

мне развернуть ваше судно и отправить обратно к кораблю. Вы не позволили мне

обойтись с вами сдержанно и милосердно. Я даю вам последний шанс открыть доступ

к вашим системам, иначе у меня не останется иного варианта, помимо вашего

уничтожения.

– Если бы она собиралась нас уничтожить, то уже это сделала бы, – решил один из

мятежников (Холстен не понял, на каком основании).

– Пустите меня к пульту! – потребовала Лейн. – У меня есть идея.

Она снова устремилась к пульту связи, но на этот раз Ско-улз притянул ее к себе,

ткнув пистолетом куда-то в область носа. Ее масса торможения дернула его – и они

оба чуть не врезались в спину пилота.

– Доктор Мейсон, твое мнение насчет Керн? – вопросил Скоулз, злобно глядя на

Лейн.

– Человек. – Это слово первым пришло Холстену в голову. Поймав раздраженный

взгляд Скоулза, он пояснил: – Я считаю, что она человек. Или была человеком

когда-то. Возможно, некий сплав человека и машины. Она прошерстила базу «Гильгамеша»,

так что знает, кто мы – знает, что мы последнее, что осталось от Земли, и, думаю,

для нее это что-то значит. А еще ее лазер должен требовать громадных затрат

энергии по сравнению с тем, чтобы просто нас отключить или приказать нашему

реактору пойти вразнос. Она не станет применять свое оружие, если у нее будут

другие варианты. Даже в Старой Империи у техники были ограничения в плане

энергии. Так что она будет стрелять в нас в крайнем случае, но, возможно,

попытается от нас избавиться, не убивая. Чего сейчас она сделать не может,

потому что мы заперли ее в коммуникаторе.

Скоулз с гневным шипеньем отпустил Лейн, и она тут же принялась что-то объяснять

Нессель и еще кому-то из мятежников – что-то насчет восстановления части связей

с бортовым компьютером. Холстену оставалось только надеяться, что она понимает,

что делает.

– А она будет пытаться нас убить? – прямо спросил у него Скоулз.

«А что я могу сказать? Зависит от ее настроения? Зависит от того, с которой из

Керн мы говорим в каждый конкретный момент?» Холстен отстегнул свою страховку и

медленно двинулся к ним, решив, что, возможно, сумеет уговорить Керн.

– По-моему, она из того общества, которое само себя уничтожило и отравило Землю.

Не знаю, на что она способна. По-моему, она даже сама с собой воюет.

– Это – ваше последнее предупреждение, – сообщил им голос Керн.

– Я вижу, что системы спутника начали прогреваться, – предупредил всех пилот. –

Думаю, он уже нацелен.

– Мы никак не сможем залететь за планету, подставить второй шаттл? – спросил

Скоулз.

– Ни единого шанса. Мы как на ладони. Но я уже на подлетной траектории. Окно

минут двадцать, а потом мы в атмосфере, которая, возможно, снизит мощность

лазера.

– Готово! – подала голос Лейн.

– Что готово? – не понял Скоулз.

– Мы выделили базу данных шаттла и соединили с коммуникатором, – пояснила

Нессель.

– Вы дали Керн доступ в нашу базу данных? – расшифровал услышанное Скоулз. –

Думаете, это заставит ее передумать?

– Нет, – заявила Лейн. – Но мне нужен был доступ к какой-нибудь передаче.

Холстен, иди сюда.

Последовал ужасающе унизительный балетный номер: Холстена лапали до тех пор,

пока не пристегнули в кресло у пульта связи, перекосив боком к носу шаттла под

действием торможения.

– Она собралась нас сжечь, – говорила Лейн всем, пока Холстена устраивали на

новом месте. Казалось, эта перспектива ее чуть ли не радует. – Холстен, можешь к

ней подольститься? Или еще что-то…

– Я… у меня была идея…

– Воплощай свою, а я – свою, – сказала ему Лейн. – Но только немедленно.

Холстен проверил пульт, открыл канал к спутнику («предположим, что она все это

не подслушала») и начал: «Доктор Керн, доктор Аврана Керн».

– Я не намерена вести переговоры, – ответил жесткий голос.

– Мне надо поговорить с Элизой.

Мгновение продолжал говорить все тот же голос Керн, а потом у Холстена екнуло

сердце: его перекрыла передача на Имперском С. За рулем снова была Элиза.

«В настоящее время вы находитесь в запретной зоне у планеты на карантине. Любая

попытка взаимодействовать с Миром Керн встретит немедленный отпор».

«Нет Элиза нет верни мне мой голос это мой голос верни мой разум он мой он мой

хватит предупреждений уничтожь их дай мне их уничтожить»

Холстен поспешил составить и перевести ответ. «Элиза, мы подтверждаем, что не

имеем намерения взаимодействовать с Миром Керн». Он был почти уверен, что Элиза

– компьютер, а кто может знать, какие у него ограничения в осмыслении и

программировании?

«Это противоречит вашему курсу и скорости. Это последнее предупреждение».

«Онимнелгут даймне говорить выпусти меня помогите кто-нибудь помогите пожалуйста»

«Элиза, можно нам говорить с доктором Авраной Керн?» – отправил Холстен запрос.

Ожидаемый голос загромыхал в тесной кабине:

– Как вы смеете…

– И вперед! – сказала Лейн, отрубая голос Керн.

– Что это было? – вопросил Скоулз.

– Сигнал бедствия, – объяснила Лейн. – Повтор ее собственного сигнала бедствия.

А тем временем Холстен уже писал: «Доктор Керн, можно мне говорить с Элизой?»

Пришедший ответ был настолько искажен, что почти превратился в белый шум. Он

слышал десятки фрагментов фраз Керн и Элизы, которые постоянно отрезались,

поскольку системы спутника пытались обработать высокоприоритетный сигнал

бедствия.

– Почти в атмосфере, – доложил пилот.

– Получилось! – возликовал кто-то.

– Никогда не говори… – начала было Лейн, но тут коммуникатор затих настолько,

что Холстен даже посмотрел на показания, проверяя, работает ли он.

Спутник прекратил трансляцию.

– Мы его заткнули? – спросила Нессель.

– Кто это «мы»? – огрызнулась Лейн.

– Но послушай: значит, все смогут прилететь на эту планету, все с «Гилли»… –

пустилась в рассуждения та.

Однако тут пульт ожил – и разъяренный голос Керн стегнул по ним.

– Нет, вы меня не заткнули!

Лейн тут же опустила руки, пристегивая страховочную систему, а потом поспешно

потянулась к Холстену.

– Приготовьтесь! – крикнул кто-то совершенно нелепо.

Холстен оглянулся на свое прежнее место, у задней части кабины. Он даже на

мгновение увидел грузовой отсек – увидел отчаянное трепыханье мятежников,

спешащих себя полностью пристегнуть. А потом последовала обжигающая вспышка,

оставившая пятно у него на сетчатке, а плавное движение шаттла перешло в

кувырканье… а снаружи начался пульсирующий рев. Он подумал: «Атмосфера. Мы вошли

в атмосферу». Пилот отчаянно ругался, пытаясь вернуть управление, а руки Лейн

крепко обвились вокруг Холстена, прижимая его к ней, потому что ей не удалось

полностью закрепить его страховку. Что до него самого, то он изо всех сил

вцепился в кресло, от которого мир пытался его оторвать.

Двери грузового отсека закрылись автоматически. В тот момент Холстен не понял,

что вызвано это тем, что заднюю половину шаттла отрезало.

Передняя половина – кабина – падала к огромным зеленым просторам планеты.

3.8 асимметричные военные действия

Народ Порции не имеет пальцев, но ее предки возводили конструкции и использовали

инструменты в течение миллионов лет – и только потом приобрели нечто вроде

разумности. У них две педипальпы и восемь лап, каждая из которых способна

хватать и манипулировать в соответствии с тем, что требуется. Все их тело – это

десятипальцевая кисть с двумя большими пальцами и моментальной доступностью

клеящего вещества и нити. Их ограничивает только то, что им приходится

формировать свои изделия с помощью осязания и обоняния, время от времени поднося

к глазам для проверки. Лучше всего они работают в подвешенном состоянии, мысля и

созидая в трех измерениях.

Текущая миссия Порции возникла в результате двух нитей творения. Одна – это

ковка доспехов – вернее, ее эквивалент у существ, не владеющих огнем и металлом.

Муравьиная армия остановилась на приближающуюся ночь, сформировав громадную и

исключительно неприступную крепость. Порция и ее отряд нервно дергаются и топают,

зная, что множество вражеских разведчиков будут слепо обшаривать лес, нападая на

все, что им встретится, и при этом выделяя острый запах тревоги. Случайная

встреча обрушит на них всю колонию.

Бьянка суетится над своими самцами: мясники принимаются убивать и расчленять ее

питомцев. Похоже, самцы готовы исполнить свою часть плана, но им не хватит

отваги, чтобы стать авангардом. Именно Порции и ее подругам предстоит

осуществить невозможное: проникнуть внутрь спящей колонии, взяв с собой свое

секретное оружие.

Коллекцию жуков-пауссинов, собранную Бьянкой, доставили сюда от Большого Гнезда.

По своей природе эти жужелицы – не стадные животные, так что продвижение

доставляло немало проблем, и в результате они прибыли с тревожным опозданием,

незадолго до наступления рассвета, когда враг снова придет в движение.

Нескольким предприимчивым жукам удалось сбежать, а остальные, похоже, общаются с

помощью запахов и прикосновений усиков, заставляя Порцию гадать, не планируется

ли с их стороны некая массовая акция. Она понятия не имеет, способны ли пауссины

мыслить, но полагает, что их действия сложнее поведения простых животных. В ее

мире нет глубокой пропасти между думающими и бездумными – только длинный

континуум.

Однако жуки слишком долго откладывали прорыв – если таковой и был задуман.

Теперь они оказались внутри загона, а подручные Бьянки быстро и умело их убивают

и снимают с них панцири. Мастера из Большого Гнезда тут же принимаются сооружать

из их частей доспехи, стараясь как можно полнее покрыть Порцию и ее подруг

тяжелыми и громоздкими доспехами из хитина. Клыками и сильными лапами они

изгибают и ломают куски панцирей, чтобы лучше подогнать по телу, паутиной

закрепляя на воительнице каждую деталь.

Пока они работают, Бьянка излагает свою теорию. Пауссины используют

многочисленные и очень сложные запахи, чтобы заставить муравьев их кормить и за

ними ухаживать. Эти запахи постоянно меняются по мере изменения муравьиной

защиты. Химический язык жуков оказался настолько сложным, что Бьянка его

расшифровать не смогла.

Однако существует и главный запах, благодаря которому жуки живут, – и этот запах

не меняется. Этот запах не атакует муравьев напрямую, а просто говорит колонии:

«Здесь ничего нет». Муравьи вообще не замечают жука, если тот не пытается

активно с ними взаимодействовать. Это не враг, не муравей, и даже не

безжизненный комок земли – это просто ничего. Для слепых, руководствующихся

запахом муравьев жуки создали некую активную невидимость, так что даже при

прикосновении, даже когда усики муравья гладят ребристый панцирь жука, колония

регистрирует пробел, пустоту, на которую не обращают внимания.

Нулевой запах сохраняется даже после смерти, но не очень долго – вот почему

жуков стали забивать в последнюю минуту. Бьянка предупреждает Порцию и ее подруг,

что им следует спешить. Она не знает, на сколько хватит этой защиты.

«Значит, мы сможем просто их убивать, а они этого не заметят», – делает вывод

Порция.

«Ни в коем случае. Ваша задача не в этом, – гневно отвечает Бьянка. – Сколько,

по-вашему, вы смогли бы уничтожить? А если вы начнете на них нападать, их

собственная охранная система сможет подавить действие ваших доспехов».

«Тогда мы будем убивать яйцекладущую касту», – говорит ей Порция.

Даже в движении муравьиная колония все равно остается растущим организмом,

постоянно производя яйца, чтобы возместить свои потери.

«Нет, не будете. Вы разойдетесь по колонии, как было запланировано, и будете

ждать распада ваших пакетов».

Пакеты – это еще одна часть плана. Они являют собой другую сторону умений пауков.

Бьянка изготавливает их сама, составляя вещество из нескольких компонентов и

останков пауссинов и заключая его в шарики из паутины. Это вещество, опять-таки,

хранится недолго.

У паучьей алхимии долгая история. Она выросла из запаховых меток, которыми

пользовались их далекие предки, быстро усложнившись и усовершенствовавшись после

контакта с видами, подобными муравьям, которыми можно умело управлять и которых

можно завлекать с помощью искусственных запахов. Для такого паука, как Бьянка,

благодаря личному опыту и обладанию Пониманиями прошлых поколений, смешивание

веществ происходит на визуальной основе, в которую вплетаются и остальные

чувства. Это позволяет ей использовать свои впечатляющие зрительные участки

мозга для представления веществ, с которыми она работает, и их составных частей

в виде репрезентативного мысленного языка молекулярной химии. Она подстегивает

алхимические реакции экзотермическим катализатором, который дает тепло без

опасного открытого огня.

Срок годности ограничен не только у самих веществ, но и у их паутинных

контейнеров. Благодаря точному расчету они высвободят свое содержимое

практически одновременно, что крайне важно, так как Порция и ее подруги не будут

иметь возможности координировать свои действия.

Бьянка вручает воительницам оружие. Им известно, что надо делать. Передвижная

крепость врага расположена впереди, в темном лесу. Им необходимо выполнить свою

задачу за оставшееся у них очень короткое время, иначе они погибнут, а за ними

последует и вся их цивилизация. Тем не менее все элементы их существа,

отвечающие за инстинкт самосохранения, протестуют. Порция и ее отряд двигаются

медленно и неохотно, несмотря на то, что Бьянка сзади их торопит. Страх смерти

был дан им при рождении задолго до разумности – и определенно задолго до

появления какого бы то ни было альтруизма. Несмотря на всю важность их задачи,

этот страх трудно подавить.

А потом ночь становится днем: пауки смотрят в небо, с которого ненадолго

прогнали звезды.

Что-то приближается.

Они ощущают, как воздух сотрясается от ярости, как почва сочувствующе колеблется,

– и съеживаются внутри своих тяжелых доспехов, испуганные и ошеломленные. Шар

огня прочерчивает небо, а следом идет полоса грома. Никто из них понятия не

имеет, что это может быть.

Когда он падает на землю – в границах прочесываемой муравьями территории, – он

уже потерял немалую часть скорости, но все равно удар отдается по их

чувствительным лапам так, словно весь мир только что выкрикнул какое-то

громадное тайное слово.

Мгновение они не шевелятся, окаменев от животного ужаса. Но затем кто-то из них

вопрошает, что это было, и Порция углубляется в себя и находит ту часть своей

личности, которая всегда открыта для непостижимого: пугающее и чудесное

понимание, что в мире есть нечто большее, чем могут видеть ее глаза и осязать ее

лапы.

«Посланник спустился к нам», – говорит она им.

В это мгновение – из страха и надежды – она полностью себя в этом убеждает,

потому что случившееся только что настолько далеко от ее опыта, что может быть

объяснено только тайной всего сущего.

Кто-то потрясен, а кто-то полон скепсиса.

«Что это означает?» – вопрошает одна из воительниц.

«Это означает, что вам надо выполнять вашу работу! – отстукивает Бьянка позади

них. – У вас мало времени. Вперед, вперед! А если здесь с вами Посланник, то,

значит, он вам благоволит – но только если вы добьетесь успеха. Если это

Посланник, покажите ему силу и хитроумие Большого Гнезда!»

Порция машет педипальпами в энергичном согласии, и тогда все повторяют ее

движение. Глядя на дымный след, все еще скрывающий ночное небо, Порция видит в

этом знак с небес, с небес Посланника. Ей кажется, что многие часы, отданные

благоговейному созерцанию математических тайн Храма, когда она находилась на

грани озарения, привели ее к этому.

«Вперед!» – командует Порция, и ее отряд устремляется в сторону врага, зная, что

Бьянка и ее команда двигаются следом. Доспехи из панцирей жуков тяжелые и

ухудшают обзор, в них неудобно бежать, а прыгать и вовсе невозможно. Они похожи

на первых ныряльщиков, готовых погрузиться во враждебную среду, от которой могут

защитить только их костюмы.

Они стараются двигаться по лесной земле как можно быстрее: доспехи цепляются за

их суставы, замедляя и калеча их. Тем не менее они полны решимости, и, когда

оказываются рядом с муравьями-разведчиками, их черные доспехи помогают пройти

этот заслон, словно ветерку.

Сами разведчики очень взволнованны и спешат в направлении того сгущающегося дыма

и разгорающегося огня, где прошел Посланник: в своем слепом атеизме они,

несомненно, готовы создать пожарозащитную полосу, чтобы уберечь колонию – и,

неведомо для себя, врагов своей колонии.

А потом Порция и ее сподвижницы оказываются прямо у муравьиной крепости. Эта

крепость и есть колония. Муравьи построили вокруг древесного ствола громадное

сооружение, покрывающее десятки квадратных метров по горизонтали и вертикали и

составленное только из муравьев. Глубоко внутри крепости расположены инкубаторы

и ясли, кладовые с запасами пищи, ряды куколок, в которых созревает следующее

поколение солдат, – и все эти помещения, туннели и ходы, которые их соединяют,

построены из муравьев, сцепившихся друг с дружкой лапками и мандибулами. Все

строение – это алчущее чудовище, которое сожрет любого, посмевшего сюда

вторгнуться. И муравьи не целиком погружены в сон. По туннелям постоянно

двигаются цепочки рабочих, удаляющих отходы и тела умерших, а сами коридоры

смещаются и перестраиваются так, чтобы регулировать внутреннюю температуру и

вентиляцию крепости. Это замок со скользящими стенами и внезапно разверзающимися

подземельями.

У Порции и ее сподвижниц нет выбора. Они – избранные воины Большого Гнезда,

закаленные ветераны, сталкивавшиеся с муравьями в десятках сражений. Их победы

были мелкими и редкими. Слишком часто им удавалось только либо уменьшить потери

или их замедлить. Они уже поняли, что просто воинских умений, скорости и силы

мало, чтобы справиться с многочисленностью и целеустремленностью суперколонии,

для которой эта крепость – всего лишь одна из лап. И хоть они пока еще не

подозревают об этом, но кроме плана Бьянки других вариантов у них нет.

У крепости они разделяются: каждая ищет отдельный вход внутрь. Порция решает

подниматься наверх, волоча свою громоздкую вторую шкуру по лестнице из тел живых

муравьев, и, проходя по ним, ощущает, как дергаются их лапы и усики, обследуя ее

бронированное подбрюшье. Пока все хорошо: в ней не распознают чужачку немедленно.

Она вполне способна представить себе, что произойдет, если колония узнает, кто

она на самом деле. Сама стена превратится в зубастую пасть, которая ее перемелет

и проглотит. У нее не будет никаких шансов.

Чуть дальше одну из ее подруг ждет именно такая судьба. Из какой-то прорехи в

доспехах просачивается запах паука – и пара мандибул моментально смыкается на

одной ее лапе, отрывая конечность на сгибе. Краткое излияние жидкости возбуждает

соседних муравьев, и в считаные секунды все уже кишит злобными обороняющимися

насекомыми. Хотя закрытые доспехами части тела паука остаются незамеченными,

муравьи идут по кровавому следу, вгрызаясь во внутренности дергающейся паучихи

через рану, взрезая ее изнутри, – а скрывающие куски доспеха падают один за

другим, невидимые и не увиденные.

Порция мрачно продвигается вперед – и находит одно из отверстий, через которые

крепость дышит. Она протискивается в него, цепляясь за ковер из полусонных тел.

Педипальпами она прижимает медленно распадающийся пакет к себе, стараясь не

зацепиться им за угловатые выступы на всех поверхностях. Она заползает все

дальше в тело колонии, придерживаясь вентиляционных ходов и коридоров,

расталкивая суетливых рабочих – и не привлекая внимания. Доспех выполняет свое

назначение.

И тем не менее она сознает, что не все в порядке: она невидима – но вызывает

волны. Когда она блокирует вентиляционный ход, колония это замечает. Когда ей

приходится растаскивать муравьиные тела, чтобы двигаться вперед, она увеличивает

медленное, обобщенное ощущение в коллективном восприятии колонии, что что-то

обстоит не так, как должно бы. Протискиваясь в темные глубины живой крепости,

она отмечает постепенно увеличивающиеся суету и подвижность – возмущение,

которое явно является симптомом ее собственного проникновения. Туннели у нее за

спиной смыкаются: объединенным осязанием колония исследует то, что не удается

обонять.

Впереди она ощущает стремительное движение – не муравья. Секунду она слепо стоит

перед жуком-пауссином, который обследует ее украденный панцирь – и пятится в

потрясенном страхе. Она инстинктивно преследует жука, позволяя ему показать ей

внутренние пути гнезда и при этом выкладываясь до последней капли сил. Ее тело

уже перегрелось, мышцы лишились силы, сердце едва справляется с перекачиванием

обогащенной кислородом жидкости по внутренним полостям тела. Она чувствует, как

постепенно теряет способность сосредоточиться: ее гонит вперед только древний

инстинкт.

Она чувствует, как вся колония раскрывается, просыпается.

А потом происходит это. Пытливый усик находит прореху, обнажающую ее собственную

кожицу, – и на одной ее лапе тут же повисает мертвый груз: муравей безмозгло

впивается в нее и подает сигнал тревоги, по которому туннель вокруг нее

рассыпается на отдельных муравьев, и каждый из них ищет незваного гостя, который

тут оказался.

Порция гадает, прошла ли она достаточно далеко. Для того чтобы план Бьянки

сработал, ее собственное выживание не обязательно – хотя она лично предпочла бы

выжить.

Она пытается сгруппироваться, поджать лапы – но муравьи на нее навалились, и ей

все труднее дышать. Она так перегрелась, что почти не в состоянии думать. Они

душат ее своим упорным обследованием.

Пакет, который она так тщательно оберегала, именно в этот момент решает

порваться: паутина истончалась тщательно выверенным темпом, и находившаяся под

давлением химическая начинка наконец вырывается наружу взрывом вонючего едкого

газа.

Порция теряет сознание, почти задохнувшись в этом первом взрыве. Медленно

приходя в себя после неизвестно сколько продлившегося забытья, она обнаруживает,

что валяется на спине, прижав к себе лапы – по-прежнему в почти целом жужеличном

доспехе и в окружении муравьев. Вся крепость рухнула и рассыпалась громадным

сугробом тел, из которых выкапываются немногочисленные пауки. Муравьи им не

препятствуют. Они не погибли: они неуверенно шевелят усиками, некоторые пытаются

куда-то идти… Но из колонии как единого целого что-то вырвали: ее цель.

Она пытается пятиться от затихшей колонии, но муравьи окружают ее со всех сторон:

громадное поле рухнувшей архитектуры. Ей кажется, что они вот-вот должны будут

вспомнить свое место в мире.

От ее отряда проникновения осталось меньше половины. Они ковыляют и ползут к ней:

некоторые из них ранены, и все предельно утомлены весом доспехов, которые им

пришлось носить. Сражаться они не в состоянии.

А потом одна из боевых подруг прикосновением привлекает ее внимание. Копошащиеся

под ногами ошеломленные муравьи не позволяют вести разговор, так что она

примитивно сигналит педипальпами: «Она идет. Они идут».

Это так: Бьянка и ее помощники-самцы прибыли на место – и они не одни. Рядом с

ней послушно рысят новые муравьи – меньшего размера, чем большинство каст

захватчиков, и, по-видимому, выращенные в прирученных колониях, с которыми

взаимодействует Большое Гнездо.

Двигаясь с трудом, Порция переваливается через край рухнувшей крепости и,

освобождаясь из трясины еле шевелящихся тел, плюхается перед Бьянкой.

«Что происходит? – спрашивает она. – Что мы сделали?»

«Я просто пропитала все модифицированной формой того вещества пауссинов, которое

вас защищало, – объясняет Бьянка, четко двигая лапами. В то же время ее

педипальпы продолжают отдавать указания помощникам. – Вы с сестрами проникли в

колонию достаточно далеко, а радиус действия газа был достаточно большим, так

что мы охватили всю армию – как я и надеялась. Мы отключили их запахом

отсутствия».

Самцы готовят ручных муравьев к какому-то действию с помощью тщательно

откалиброванных запахов. Порция гадает, не станут ли эти мелкие рабочие палачами

огромного количества их злобных собратьев.

«Все равно не понимаю», – признается она.

«Представь себе, будто большая часть того, что муравьи знают о мире, и все, как

они действуют и реагируют, – это паутина… очень сложная паутина, – рассеянно

поясняет Бьянка. – Мы полностью расплели и поглотили эту паутину. Мы оставили их

без структуры и инструкций».

Порция обводит взглядом орды потерявших цель муравьев.

«Значит, они побеждены? Или они заново сплетут свою паутину?»

«Я определенно не намерена давать им такой шанс».

Ручное стадо муравьев движется между более крупными захватчиками, настойчиво

соприкасаясь усиками, общаясь методами своего вида. Порция наблюдает за их

действиями сначала озадаченно – а потом потрясенно и даже с благоговейным

страхом перед тем, что творит Бьянка. Каждый муравей, с которым пообщался ручной

рабочий, внезапно исполняется смысла. Спустя мгновение он уже лихорадочно

действует – как это всегда бывает с муравьями, – но задача у него простая: он

разговаривает с другими муравьями, оживляет все новых собратьев и подчиняет

своей задаче. Послание Бьянки распространяется экспоненциально, словно болезнь.

Волна новой деятельности прокатывается по рухнувшей колонии – а после нее

остается прирученная армия.

«Я тку им новую структуру, – объясняет Бьянка. – Теперь они окажутся под

предводительством наших собственных муравьев. Я дала им новый разум, и отныне

они – наши союзники. У нас целая армия. Мы создали оружие, которым можно

победить муравьев, как бы много их ни было, и сделать их нашими союзниками».

«Ты поистине величайшая из нас, – говорит ей Порция. Бьянка скромно принимает

похвалу, а потом слушает, как воительница продолжает: – Так это ты заставила

землю содрогнуться? Создала свет и дым, которые отвлекли разведчиков?»

«Это сделала не я, – неохотно признается Бьянка. – Я все еще жду известий об

этом происшествии, но, может быть, ты скинешь эту некрасивую вторую шкуру и сама

захочешь посмотреть? По-моему, что-то упало с неба».

3.9 Первый контакт

Они сели.

Передняя часть шаттла сохранила приемлемую аэродинамику, а пилот задействовал

тормозные двигатели и воздухозаборники, чтобы замедлить падение, но все равно

создавалось впечатление, что первый след человека на этой новой зеленой планете

будет представлять собой громадный кратер. Тем не менее смертельно раненный

корабль все-таки боролся с атмосферой, крутился в турбулентностях – и все-таки

сохранил некоторую управляемость. Позднее Холстен узнал, что сброс грузового

отсека был предусмотрен конструкторами. Пилот отстрелил остатки искореженной

культи перед самым входом в атмосферу, предоставив искалеченному куску пролететь

по небу нового мира, словно свидетельство нового мессии.

Не то чтобы посадка была мягкая. Они приземлились достаточно жестко, под столь

неудачным углом, что одного из мятежников вырвало из страховки и бросило телом (летально)

на пульт связи, а сам Холстен почувствовал, как у него что-то рвется в груди:

законы физики старались освободить его от ремней, которые Лейн все-таки удалось

на нем застегнуть. При ударе он потерял сознание. Все потеряли.

Придя в себя, он понял, что они сели, но ослепли: кабина освещалась только

каскадом тревожных огоньков, сообщавших им всем, насколько все плохо. Экраны

обзора отключились или разбились. Кто-то рыдал, и Холстен ему позавидовал,

потому что ему самому даже дышать было трудно.

– Мейсон! – раздалось у него в ухе: Лейн окликала его через микрофон маски, и,

судя по тону, не в первый раз.

– С… – едва выдавил он.

– Мать! – Он услышал, как она закопошилась в соседнем кресле, а потом начала

бормотать: – Давай, давай, нам нужен аварийный ток. Вижу я твои сигналы, сука.

Нечего мигать мне гребаными огнями, говоря, чего здесь нет…

Тут тусклый янтарный свет начал сочиться из ленты, шедшей вдоль кабины у самого

потолка, обнаруживая на удивление аккуратную картину аварии. Не считая одного

мертвого неудачника, остальные были по-прежнему пристегнуты к креслам: Скоулз,

Нессель, пилот и еще один мужчина и одна женщина из мятежников, плюс Лейн и

Холстен. То, что при посадке выжили обычные уязвимые люди, означало, что большая

часть оборудования кабины цела, хотя сейчас почти ничего не работало. Даже из

коммуникатора, похоже, был изгнан злобный призрак Авраны Керн.

– Спасибо тому, кто это сделал, – сказал Скоулз, а потом, увидев, что это была

Лейн, нахмурился. – Всех прошу подать голос. Кто ранен? Тевик!

Тевик оказался пилотом, как наконец обнаружил Холстен. По его словам, у него что-то

с рукой – возможно, что-то сломано. Никто из остальных не избежал синяков и

лопнувших сосудов: глаза у всех стали ярко-красными – но только Холстен, похоже,

получил серьезную травму. Лейн решила, что у него треснуло ребро.

Скоулз с трудом встал с кресла, достал аптечку и начал раздавать болеутоляющее.

Холстену и Тевику досталась двойная доза.

– Это аварийная дозировка, – предупредил он. – Означает, что вы вообще не будете

особо чувствовать боль, даже когда надо бы. В результате можно легко порвать

мышцы, если перестараетесь.

– Не чувствую в себе желания перестараться, – пробормотал Холстен.

Лейн спустила ему комбинезон до пояса и налепила на грудную клетку стягивающую

повязку. Тевик получил гелевый гипс, чтобы скрепить кисть.

– И каков будет план? – спросила Лейн, занимаясь повязкой. – Мы всемером заселим

Землю, так?

Тут она подняла голову и обнаружила, что Скоулз наставил на нее пистолет.

Холстен видел, что ее так и подмывает съязвить, но она удержалась.

– Мы и впятером справимся, – негромко сказал глава мятежников. Его люди

неуверенно за ним наблюдали. – И если я не смогу на вас рассчитывать, то так и

будет. Выживать здесь будет нелегко. Нам всем нужно полагаться друг на друга.

Либо вы теперь будете частью команды, либо вы – пустая трата ресурсов, которые

можно отдать кому-то более заслуживающему.

Лейн быстро перевела взгляд с его лица на пистолет.

– Не вижу для себя выбора – и не потому, что ты собрался меня пристрелить. Мы

ведь уже здесь. Что нам еще остается?

– Верно. – Скоулз неохотно кивнул. – Ты инженер. Помоги нам забрать отсюда все,

что может пригодиться. Все запасные материалы из этой кабины.

Тем самым он без слов признал, что все, что он планировал использовать для

постройки своего нового дивного мира, отрезало вместе с основной массой его

последователей перед самым входом в атмосферу.

– Есть показания снаружи, – доложил Тевик, которому одной рукой удалось что-то

подключить на своем пульте. – Температура на шесть градусов выше корабельной

нормы, в атмосфере на пять процентов больше кислорода по сравнению с корабельной.

Никаких ядов.

– Биологические опасности? – спросила у него Нессель.

– Откуда нам знать? Но могу только сказать, что у нас на всех ровно один

герметичный костюм, потому что остальные были в грузовом отсеке. Очистка не

работает, так что, судя по датчику, воздуха у нас максимум на два часа.

После этого все замолчали, думая о смертоносных вирусах, поедающих плоть

бактериях и грибковых спорах.

– Шлюз на ручном, – сообщила наконец Лейн. Пока все размышляли о приближающейся

опасности, она просто думала. – Медицинская установка может провести анализ

воздуха на предмет микробов. Если там чужие организмы, мы в заднице, потому что

анализатор не справится, но этот мир терраформирован, так что будем надеяться,

что вся зараза здесь земная. Кому-то надо выйти и им помахать.

– Вызываешься? – ехидно осведомился Скоулз.

– Конечно.

– Не ты. Бейлз, надень костюм. – Он ткнул пальцем в остававшуюся безымянной

женщину, а та мрачно кивнула и бросила на Лейн злобный взгляд.

– Умеешь работать с меданализатором? – спросила у нее Лейн.

– Была помощником врача, так что получше тебя умею, – огрызнулась Бейлз.

Холстен тут же вспомнил, что это она зафиксировала Тевику кисть.

Они облачили ее в костюм – не без труда, потому что это был не жесткий костюм,

как у безопасников, а белый ребристый комбинезон, который висел на ней мешком,

поскольку подавать в него давление не нужно было. В шлеме был набор визоров,

способных защитить от чего угодно, начиная с абразивной пыли и кончая жестким

излучением солнца, и достаточно камер и экранов, чтобы одевший мог при

необходимости идти вслепую. Действуя терпеливо, Нессель подключила меданализатор

к системам костюма, а Лейн сумела с помощью аварийного питания оживить один из

малых обзорных экранов шаттла, чтобы показывать картинку с камеры Бейлз. Никто

ничего не сказал о тех многочисленных неизвестных опасностях, которые могли

поджидать там женщину и на которые костюм просто не мог быть рассчитан.

Скоулз открыл дверь шлюза, а потом закрыл ее у нее за спиной. В отсутствие тока

на замках остальное ей предстояло сделать самой.

Сквозь ее линзы они смотрели, как она открывает дверь шлюза, после чего темноту

сменил тусклый янтарный свет, а картинка начала раскачиваться: Бейлз пошла из

люка наружу. Когда картинка стабилизировалась, перед ними предстало некое

видение ада: обуглившаяся, дымящаяся, кое-где продолжающая гореть растительность.

Наружное аварийное освещение выхватывало клубящийся в воздухе отвратительно-желтый

дым.

– Тут пустошь, – заметил кто-то.

Тут Бейлз перестала смотреть в сторону черной канавы, которую шаттл прорыл в

почве, и направила очки – и глаза – в сторону леса.

«Зелень», – была первая беспомощная мысль Холстена. На самом деле там в основном

была чуть подкрашенная темнота, но он помнил, как планета смотрелась с орбиты, и

это была именно она – громадная растительная полоса, почти целиком охватывавшая

тропики и зону умеренного климата. Он вызвал свои воспоминания о Земле – далекой

отравленной Земле. Его поколение не видело ничего подобного, никакого буйства

деревьев, уходящих далеко вверх, превращаясь в сводчатое многоколонное

пространство, простираясь во все стороны от дыры, которую пробил кулак шаттла.

Это была ЖИЗНЬ, и только теперь Холстен осознал, что никогда толком не видел

земной жизни – какой она должна была быть. Тот дом, который он помнил, был

просто умирающим, побуревшим огрызком, а вот здесь… Холстен ощутил, как глубоко

внутри у него что-то ломается – тихо, почти незаметно.

– Выглядит лучше, чем помещения «Гилли», – неуверенно проговорила Нессель.

– Но тут не опасно? – уточнила Лейн.

– Ты имеешь в виду – не так опасно, как задохнуться здесь? – презрительно

уточнил Тевик. – Короче, меданали-затор работает. Здесь говорится, идут заборы

проб.

– …слышите меня?..

Слабый голос от пульта заставил пилота вздрогнуть.

– Коммуникатор спекся, – отрывисто бросила Лейн. – Но тут масса всякого, что

можно переделать в приемник. Отвечать, кажется, мы пока не можем.

– …понятно, слышите ли вы… – Голос Бейлз то проявлялся, то затухал. – Не верится,

что мы…

– Сколько нужно анализатору? – резко спросил Скоулз.

– Он работает, – уклончиво ответил Тевик. – Уже насчитал высокое содержание

микробов. Часть опознана, часть – нет. Ничего определенно вредоносного.

– Собирайте припасы и будьте готовы выйти, как только получим отмашку.

– …не вижу признаков биологической опасности…

Это от Бейлз.

– Не спеши, ну! – возмутился неуслышанный Тевик. – Там полно всякой дряни.

Желтого индикатора пока нет, но…

Бейлз завопила.

Они все услышали это: гулко и отдаленно, словно в механизмах челнока завелось

какое-то крошечное существо. Картинка с камеры начала дико метаться: казалось,

Бейлз сражается с собственным костюмом.

– Мать, ну надо же! – бросила Лейн.

Холстен только смутно увидел что-то щетинистое и ногастое, вцепившееся женщине в

ботинок. Визг продолжался, но к нему прибавились слова:

– Впустите меня! Впустите!

– Открыть шлюз! – крикнул Скоулз.

– Нет, стойте! – потребовал Тевик. – Слушайте, мы же не можем сменить там воздух!

Ничего не работает. В шлюзе планетный воздух. Если в нем какое-то дерьмо, то мы

его получим, как только откроем внутренний люк!

– Открывай гребаную дверь!

Нессель налегла на рычаг, с трудом отодвигая дверь. На одну безумную секунду

Холстен задержал дыхание в ожидании заразы, но тут же осознал, насколько это

глупо.

«Ну, теперь мы все ее получили».

– Берите оружие. Берите снаряжение. Мы здесь, и теперь или выживем снаружи, или

умрем внутри! – рявкнул Скоулз. – Все наружу, быстро!

Нессель уже схватилась за внешнюю дверь, взрезая их слабую иллюзию защиты.

Снаружи был реальный мир.

Они услышали крики Бейлз, как только открылась внешняя дверь. Женщина лежала на

земле у самого шаттла, хлопая обеими руками по костюму, лягаясь и дергаясь,

словно от невидимого нападения. Все, кроме Холстена и Тевика, бросились ей на

помощь, стараясь ее утихомирить. Они окликали ее по имени, но она ничего не

замечала, отбиваясь от них, а потом попыталась стащить с себя шлем, словно

задыхаясь. Одна ее нога представляла собой зияющую кровавую рану: ее словно

наполовину перепилили. Штанина костюма была взрезала со странной аккуратностью.

Нессель сумела справиться с застежкой и стащить с Бейлз шлем, но к этому моменту

ее визг уже перешел в ужасающее бульканье, и, после того, как шлем был снят,

хлынула кровь.

Голова у Бейлз бессильно повернулась набок, глаза были широко открыты, из

открытого рта текла кровь. Что-то шевелилось у ее горла. Холстен рассмотрел это

как раз в тот момент, когда все остальные резко отпрянули: из истерзанного горла

поднималась голова, щелкая двумя лезвиями под парой кривых усов, разбрасывающих

капли крови Бейлз во все стороны. Все остальные попытались неловко уклониться.

А потом Скоулз заорал и яростно дернул ногой, отбрасывая от себя что-то, а

Холстен увидел, что все земля вокруг них кишит муравьями, десятками муравьев,

каждый из которых был размером с его ладонь. Пусть обезьяны и были всего лишь

воспоминанием времен Старой Империи, но вот пауки и муравьи преследовали

человечество по всем концам Земли – а теперь поджидали его на этой далекой

планете. В неверном тусклом свете пожаров насекомые остались незамеченными, но

теперь он видел их повсюду. Все новые особи выбирались из костюма Бейлз, каждый

раз в сопровождении лужи крови из ран, которые эти твари ей нанесли.

Скоулз начал стрелять.

Он был спокоен – до нелепости спокоен, тщательно выцеливая каждую тварь, но все

равно попадал через раз, не успевая отслеживать быстрые непредсказуемые движения

насекомых. Это было пустое дело. Куда бы Холстен ни посмотрел, на земле были

муравьи: не сплошной ковер, но все равно десятки – и они наступали на своих

гостей.

– Внутрь! – крикнул Тевик. – В шаттл, немедленно, все!

И тут же с воплем упал и покатился, дергая себя за бедро, в которое впился один

из муравьев, запустив в него острые мандибулы и выгнув брюшко, чтобы жалить и

жалить. Нессель и Лейн протолкались мимо Холстена, чуть не сбросив его из люка в

своей спешке вернуться назад. Скоулз последовал за ними, подталкивая Тевика

перед собой и поспешно вставляя в пистолет новую обойму. Оставшийся мятежник

пытался волочить за ними Бейлз.

– Брось ее! – закричал ему Скоулз.

Мужчина, похоже, его не слышал. По нему уже ползали муравьи, а он все продолжал

тащить свою истерзанную ношу, которая когда-то была Бейлз, – с таким же слепым

упорством, как у самих этих насекомых.

Лейн сорвала муравья с Тевика, но голова насекомого осталась на теле пилота, не

разжав челюсти, а нога уже явно опухала там, где жало прошло сквозь костюм. Он

орал – и оставшийся на земле мужчина орал тоже. Скоулз пытался закрыть дверь

шлюза, но вместе с ними туда уже проникли муравьи – и теперь насекомые носились

по тесной кабине, выискивая новые жертвы.

Холстен присел на корточки рядом с Тевиком, пытаясь убрать муравьиную голову с

его ноги – и не забывая о том, что его ребра в этот момент должны были бы громко

протестовать. В итоге ему пришлось применить плоскогубцы, а Тевик цеплялся за

покрытие пола: сильные болеутоляющие со своей задачей не справлялись.

Подняв голову, Холстен уставился на нее. Окровавленные жвала казались странно

тяжелыми, металлическими.

К этому моменту Скоулз уже закрыл шлюз и вместе с Нессель и Лейн топтал

насекомых. Кабину постепенно заполняла едкая вонь, которую испускали

раздавленные трупы. Холстен обернулся как раз в тот момент, когда они увидели на

пультах еще одного муравья.

– Не разбивайте приборы, – предупредила Лейн. – Нам может понадобиться… это

огонь?

Что-то коротко сверкнуло и вспыхнуло у брюшка насекомого, которое оно агрессивно

наставило на них.

«Прицеливается», – подумалось Холстену.

А потом та сторона кабины запылала.

Команда отшатнулась от внезапно возникшей струи огня, разбрызгивавшей горящее

вещество по тесному помещению. Нессель упала на Холстена и Тевика, сбивая пламя

с руки. Линия огня пролегла между ними и шлюзом, поднимаясь абсурдно высоко,

горя яростней и жарче, чем можно было ожидать. А муравей продолжал выпускать

струю пламени, и пластик пультов уже начал плавиться, заполняя воздух дерущим

горло дымом.

Лейн с кашлем метнулась назад и ударила по одной из панелей, ища аварийную ручку.

Холстен догадался, что она пытается открыть заслонку грузового отсека – вернее,

там, где был раньше грузовой отсек. Спустя мгновение задняя стена каюты

раздвинулась – и Лейн чуть туда не выпала. Скоулз и Нессель ринулись наружу,

волоча между собой Тевика, а Лейн подхватила Холстена под мышки и помогла

двигаться следом.

– Муравьи… – прохрипел он.

Скоулз уже осматривался, но каким-то образом орда насекомых, которую они недавно

видели, растворилась за те немногие минуты, которые они провели внутри шаттла.

Вместо деловито смыкающейся армии насекомых повсюду видны были небольшие группы

дерущихся муравьев – набрасывающихся друг на друга или просто бессмысленно

бредущих куда-то. Казалось, шаттл перестал их интересовать. Многие уже уходили

обратно в лес.

– Мы их что, отравили? – вопросил Скоулз, на всякий случай растаптывая

ближайшего.

– Понятия не имею. Может, просто убили своими микробами. – Лейн плюхнулась рядом

с Холстеном. – Что теперь, шеф? Почти все наши запасы горят.

Скоулз осмотрелся с растерянно-гневным видом человека, который лишился последних

обрывков власти над своей судьбой.

– Мы… – начал было он, но за этим словом не последовало никакого плана.

– Смотрите! – тихо ахнула Нессель.

Со стороны леса приближалось нечто такое, что не было муравьем: большего размера

и с большим количеством ног. Оно наблюдало за ними: иначе это назвать было

нельзя. У него были громадные темные глазищи – словно глазные впадины на черепе,

– и оно приближалось непредсказуемыми взрывами движения: быстрая перебежка, а

потом снова неподвижное разглядывание.

Это был паук – чудовищный паук, похожий на щетинистую кривую человеческую кисть.

Холстен уставился на неопрятное волосатое тело, широко расставленные лапы,

изогнутые клыки. Когда он перевел взгляд на два больших глаза, занимавшие

большую часть головы впереди, то ощутил невыносимый шок контакта, словно вторгся

на территорию, которую прежде разделял только с другими людьми.

Скоулз начал поднимать трясущуюся руку с пистолетом.

– Как на записи с дрона, – медленно проговорила Лейн. – Мать! Он же длиной с

вытянутую руку!

– Почему он за нами наблюдает? – вопросила Нессель.

Скоулз выругался, а потом в его в руке жахнул пистолет – и Холстен увидел, как

пригнувшийся монстр стремительно разворачивается, конвульсивно дергая лапами. На

лицо главаря мятежников постепенно наползало отчаяние – такое, при котором

человек готов приставить пистолет себе к виску.

– Что это я слышу? – спросила Нессель.

Холстен почему-то решил, что это просто эхо от выстрела, но теперь понял, что

это что-то большее – что-то вроде грома. Он поднял голову.

И почти не поверил своим глазам. В воздухе появилось нечто. Оно росло на глазах,

медленно спускаясь к ним. Спустя мгновение оттуда вниз ударил луч света, залив

бледным сиянием все место катастрофы.

– Шаттл Карста! – ахнула Лейн. – Вот уж не думала, что его появление меня

обрадует.

Холстен посмотрел на Скоулза. Тот взирал на спускающийся корабль – и как знать,

какие горькие и отчаянные мысли мелькали у него в голове.

Подлетающий шаттл спустился примерно до трех метров над уровнем земли, чуть-чуть

поманеврировал и выбрал место посадки чуть в стороне от выжженной полосы,

оставленной жестко приземлившейся кабиной. Еще до полной остановки начал

открываться боковой люк, и Холстен увидел три фигуры в бронекостюмах

безопасников – двое с уже поднятыми винтовками.

– Бросайте оружие! – прогремел усиленный голос Карста. – Сдавайтесь и бросайте

оружие! Готовьтесь к эвакуации.

У Скоулза тряслась рука, в уголках глаз скопились слезы, но Нессель положила

ладонь ему на локоть.

– Все кончено, – сказала она. – Нам здесь нечего делать. У нас ничего не

осталось. Прости, Скоулз.

Главарь мятежников бросил последний взгляд на густой лес, который больше не

казался таким дивно зеленым, живым и похожим на Землю. Казалось, там толпятся

тени с невидимыми глазами, с хитиновыми движениями.

Он с отвращением отшвырнул пистолет: человек, чьи надежды разбиты.

– Так. Лейн, Холстен, идите сюда первыми. Хочу убедиться, что вы целы.

Лейн не стала медлить, а Холстен поплелся за ней, ощущая только совсем

слабенькую боль, но все равно испытывая немалые трудности в дыхании и ходьбе,

странно отделяясь от собственного тела.

– Идите внутрь, – приказал им Карст.

Лейн приостановилась у люка:

– Спасибо, – сказала она без своей привычной насмешливости.

– Думала, я вас тут оставлю? – спросил Карст, продолжая смотреть вдаль.

– Думала, Гюин мог.

– Он хотел, чтобы они так думали.

Не похоже было, чтобы Лейн это убедило, но она помогла Холстену забраться следом.

– Давай забирай своих пленных, и летим отсюда.

– Никаких пленных, – заявил Карст.

– Что? – вопросил Холстен – и тут подручные Карста открыли стрельбу.

Оба первыми выцелили Скоулза, и главарь мятежников упал мгновенно, даже не

вскрикнув. После этого они навели оружие на остальных двух, но Холстен налетел

на них с криком, требуя остановиться.

– Что вы делаете?

– Приказано.

Карст оттолкнул его. Холстен успел увидеть, как Тевик с Нессель пытаются

спрятаться от винтовок за разбившейся кабиной. Пилот мятежников упал, с трудом

поднялся, схватившись за раненую ногу, – и дернулся от попадания одного из

безопасников.

Нессель добежала до леса и исчезла в темноте. Холстен смотрел ей вслед с

чувством ужаса.

«Не лучше ли мгновенная смерть? Конечно, лучше!»

Однако ему такой выбор никто не предложил.

– Нам надо ее вернуть живой! – настаивал он. – Она… нужна. Она – ученая, у нее…

– Никаких пленных. Никаких главарей новых бунтов, – сказал ему Карст, пожимая

плечами. – А твоей женщине, там, наверху, наплевать, лишь бы в жизнь ее

драгоценной планеты не вмешивались.

Холстен моргнул:

– Керн?

– Мы здесь, чтобы все для нее подчистить, – подтвердил Карст. – Она и сейчас нас

слушает. У нее палец на выключателях всех наших систем. Так что мы только сюда и

обратно.

– Вы договорились с Керн, что прилетите и нас заберете? – уточнила Лейн.

Карст пожал плечами:

– Она хотела, чтобы вас здесь не было. Мы хотели вас вернуть. Мы заключили

сделку. Но сейчас нам пора.

– Но нельзя же…

Холстен устремил взгляд в гущу леса. «Вызвать Нессель только для того, чтобы ее

казнили?» Он замолчал, в глубине души признавая, что просто рад оказаться в

безопасности.

– Итак, Керн, – громко проговорил Карст, – что теперь? Мне что-то не хочется

идти за ней туда, и, полагаю, это стало бы еще большим вмешательством, которого

ты не желаешь.

Отрывистый враждебный голос Авраны Керн зазвучал от пульта связи.

– Ваша неэффективность поражает.

– Как скажешь, – буркнул Карст. – Мы возвращаемся на орбиту, верно? Так ведь?

– На данный момент это представляется наименее нежелательным вариантом, –

согласилась Керн все так же недовольно. – Улетайте, а я уничтожу упавшее судно.

– Что?.. Она это может? – прошипела Лейн. – То есть она могла бы…

– Это, типа, единственная попытка. Она захватила управление нашим дроном, –

объяснил Карст. – Она воткнет его в обломки, а потом вызовет управляемый взрыв

реактора: сожжет обломки, не расплющив тут все вокруг. Не хочет, вроде как,

чтобы ее драгоценные обезьяны играли во взрослые игрушки.

– Ну, мы гребаных обезьян тут не видели, – проворчала Лейн. – Выметаемся отсюда.

3.10 Гиганты в земле

Порция осматривает спящее существо.

Она не успела прийти вовремя, чтобы видеть значимые, необъяснимые события,

оставившие на лице ее мира громадный горящий шрам: пожары продолжаются, несмотря

на все попытки муравьев их остановить. От своих сородичей она получила невнятное

изложение событий, ущербное из-за их неспособности понять, что именно они

наблюдали.

Однако все это будут помнить следующие поколения. Это Понимание, этот контакт с

непознаваемым, станет одним из наиболее часто анализируемых и интерпретируемых

событий во всей истории ее вида.

Нечто упало с неба. Это не был Посланник, который явно сохранил свой постоянный

круг на небесах, но в умах Порции и ее сородичей это событие представляется

связанным с тем вращающимся в вышине пятнышком. Это знак того, что в небесах

обитает не одна подвижная звезда – и что даже звезды могут падать. Некоторые

предполагают, что это был провозвестник или глашатай, послание от Посланника, и

что если бы его смысл удалось разгадать, у Посланника появились бы новые уроки.

Со сменой поколений этот взгляд – что перед ними была поставлена задача за

пределами простой и чистой манипуляции числами – приобретет популярность, но в

то же время будет рассматриваться как некая ересь.

Тем не менее сами события неоспоримы. Нечто упало – и теперь оно стало

почерневшей оболочкой из металла и других неизвестных материалов, которые не

поддаются анализу. Нечто другое спустилось на землю, а потом вернулось на небо.

И что самое важное, там находились живые существа. Там были гиганты,

спустившиеся с неба.

Когда пауки впервые их увидели, те отбивались от атаки муравьиных разведчиков.

Затем, когда разведчики были убиты или переубеждены, гиганты убили одного из

представителей их собственного народа – одного из помощников Бьянки. Улетев, они

оставили несколько трупов своих сородичей: некоторых из них убили муравьи,

другие погибли от таинственных ран. Благодаря быстрым действиям команды Бьянки

трупы были унесены с того места – к счастью, если принять во внимание

последовавший вскоре взрыв, который положил конец любым расследованиям и убил

еще нескольких самцов Бьянки.

В тот момент никто не понял, что одно из звездных существ осталось в живых и

вошло в лес.

И вот Порция осматривает это создание, пока оно кажется спящим. Облик человека

не будит в ней наследственную память. Даже если бы у ее далеких предков были

какие-то воспоминания, которые можно было передать по наследству, их крошечное

поле зрения не смогло бы оценить масштабы чего-то столь крупного. Даже у самой

Порции возникают трудности: один только размер и габариты этого чуждого чудовища

заставляют задуматься.

Это создание убило уже двух ее сородичей при встрече с ними. Они попытались

приблизиться, а эта штука нападала на них при первом же взгляде. Кусать ее

оказалось практически бесполезно: яд Порции рассчитан на применение против

пауков и очень ограниченно воздействует на позвоночных.

Порция считает, что если бы это был просто какой-то чудовищный зверь-переросток,

поймать и убить его было бы относительно просто. В худшем случае можно было

просто натравить на него муравьев, поскольку они явно вполне неплохо с этим

справляются. Однако мистическое значение этого существа – дело иное. Оно явилось

с неба, следовательно – от Посланника. Это не угроза, которую следует

ликвидировать, а тайна, которую надо разгадать.

Порция чувствует у себя под лапами биение судьбы. У нее возникает чувство, что

все прошлое и все будущее балансируют в этом моменте времени, а она сама – точка

опоры. Это мгновение имеет божественно дарованный смысл. Здесь, в этом

чудовищном живом существе, есть некая часть послания Посланника.

Они его поймают. Пленят и доставят в Большое Гнездо, используя все доступные им

ухищрения и уловки. Они найдут способ разгадать его тайны.

Порция бросает взгляд вверх: кроны деревьев скрывают от нее звезды, но она четко

их помнит: и неподвижные созвездия, которые медленно перемещаются по годичной

арке, и быструю искру Посланника в темноте. Она считает их достоянием своего

народа, раз только он способен понимать, что им говорят.

Ее народ одержал великую победу над муравьями, превратив врагов в союзников,

изменив ход войны. С этого момента им будут покоряться колония за колонией.

Наверняка Посланник отправил им знак именно поэтому, в награду за ум, стойкость

и успех.

Наполненная гулом проявленной судьбы, Порция готовится захватить свой

колоссальный приз.

3.11 Этот остров ГУЛАГ

Из рубки Холстен смотрел, как последний шаттл отправляется на лунную базу, унося

спящий человеческий груз.

План у Гюина был простой. Активный экипаж из пятидесяти человек разбудили и

проинструктировали относительно того, чего от них ожидают… или, скорее, требуют.

База для них была готова: все сделали автоматы во время последнего долгого сна «Гильгамеша»

– и испытания показали ее готовность для заселения. Экипаж будет обязан

обеспечивать ее работу так, чтобы превратить в новый дом для человечества.

Там будет еще две сотни человек в стазисе, которых можно будет призывать в

случае необходимости, чтобы восполнять потери или, в более оптимистичном

варианте, увеличивать активное население по мере готовности базы. У них будут

дети. Их дети унаследуют то, что они построили.

В какой-то момент в будущем, спустя многие поколения, прогнозировалось, что «Гильгамеш»

вернется из своего длительного полета к следующей терраформированной планете –

возможно, с грузом похищенной технологии Старой Империи, которая позволит, по

словам Гюина, значительно облегчить всем жизнь.

«Или устроить нападение на спутник Керн и присвоить ее планету», – думал Холстен

и, конечно же, не он один – хотя вслух этого никто не высказывал.

Если «Гильгамеш» не вернется – если, скажем, у следующей планеты окажется более

агрессивный хранитель, нежели Керн, или с кораблем-ковчегом произойдет еще какое-то

несчастье – тогда лунной колонии просто придется…

«Справляться» – такое слово использовал Гюин. Никто не собирался в этом

разбираться. Никому не хотелось думать об ограниченном количестве исходов для

такой человеческой пылинки в бескрайнем космосе.

Новый руководитель колонистов определенно не был вторым Скоулзом. Эта

бесстрашная женщина выслушала приказ с угрюмым согласием. Глядя на ее лицо,

Холстен признался себе, что видит в глубине ее глаз жуткое, безнадежное отчаяние.

И правда – что именно ей вручают? Незаслуженное тюремное заключение, которое ее

дети унаследуют сразу в материнской утробе.

Его хлопнули по плечу, заставив вздрогнуть. Лейн. Они двое – вместе с Карстом и

его командой – только недавно вышли из карантина. Единственная положительная

сторона всей роковой вылазки Скоулза на планету заключалась в том, что, похоже,

внизу не оказалось бактерий и вирусов, которые представляли бы непосредственную

опасность для здоровья человека. И действительно, откуда бы им там взяться? Как

сказала Лейн, там не было ничего человекоподобного, чтобы их разводить.

– Пора в постель, – сказала ему инженер. – Последний шаттл ушел, так что мы

готовы лететь. Тебе стоит уйти в стазис до того, как мы прекратим вращение. Пока

не наберем скорость, гравитация будет все время меняться.

– А ты?

– А я старший бортинженер. Мне в это время надо работать, старик.

– И догонять меня.

– Заткнись.

Она помогла ему встать с кресла, и он почувствовал, как его ребра протестуют.

Ему сказали, что стазис-камера чудесно заживит его ребра во время сна, и он

очень надеялся, что это так и есть.

– Не падай духом, – сказала ему Лейн. – Когда проснешься, тебя будет ждать целый

клад древней чепухи. Будешь как малыш с новыми игрушками.

– Если это будет зависеть от Гюина, то нет, – буркнул Холстен.

Он бросил последний взгляд на экран – на холодный бледный диск луны-тюрьмы –

луны-колонии, поправил он сам себя. И постыдно подумал: «Хорошо, что меня там

нет».

Чуть опираясь на Лейн, он осторожно прошел по коридору в сторону спальной камеры

основной команды.

3.12 глас в пустыне

Упавший гигант умер, конечно, но не скоро. До этого она (Порции и ее родичам не

удавалось думать об этом создании иначе, чем «она») жила в плену, питаясь тем

ограниченным ассортиментом продуктов, которые согласна была употреблять в пищу,

глядя сквозь полупрозрачные стены, в которых ее держали, поднимая взгляд к

открытому верху загона, где собирались ученые, чтобы за ней наблюдать.

Мертвых гигантов препарировали и обнаружили, что почти все их внутреннее

строение идентично мышам, за исключением пропорций конечностей и некоторых

органов. Сравнительный анализ подтвердил их гипотезу о том, что живой гигант,

вероятно, самка – по крайней мере по сравнению с ее меньшими эндоскелетными

кузинами.

Споры относительно ее назначения и смысла, относительно того урока, который

должно было преподнести появление такого феномена, длились многие поколения – в

течение всего долгого срока жизни этого существа, да и потом тоже. Ее поведение

было странным и сложным, но она казалась немой – не демонстрировала жестов или

вибраций, которые можно было счесть попыткой речи. Некоторые отмечали, что,

когда это существо открывало и закрывало рот, хитро устроенная паутина

улавливала странное бормотание – такое же, какое можно ощутить, когда

соударяются два предмета. Эти колебания распространялись по воздуху, а не по

нитям или почве. Некоторое время это выдвигалось как гипотетическое средство

коммуникации, порождая немало умных дискуссий, но в итоге победило осознание

абсурдности такой идеи. Ведь использование одного и того же отверстия для еды и

общения, очевидно, неэффективно. Пауки не совсем глухие, но их слух тесно связан

с прикосновениями и вибрацией. Высказывания гиганта – все частоты человеческой

речи – для них даже не шепот.

Как бы то ни было, переносимые воздухом вибрации постепенно появлялись все реже,

и в конце концов пленница перестала их производить. Было высказано предположение,

что существо смирилось со своим заключением.

Спустя два поколения после захвата пленницы, когда события, связанные с ним, уже

перешли в нечто, напоминающее теологию, один из служителей заметил, что гигант

двигает своими конечностями – ловкими суб-лапками, которыми пользовался для

работы с предметами, – так, будто имитирует сигнализацию педипальп. Можно было

подумать, что это – попытка изображать базовую визуальную речь пауков.

Последовала новая вспышка интереса, масса визитов из других гнезд и обмен

Пониманиями для просвещения следующих поколений. Достаточное количество

экспериментов показало, что гигант не просто копирует увиденное, но способен

связывать с символами определенное значение, что позволяло ему просить пищу и

воду. Попытки коммуникации на более сложном уровне не удались из-за его

неспособности изобразить или понять что-то сверх самых примитивных символов.

Озадаченные ученые на основе многолетних исследований пришли к выводу, что

гигант, видимо, очень простое существо, видимо, созданное для выполнения работ,

рассчитанных на его громадный размер и силу, но не более сообразительное, чем

жук-пауссин или плевун – а может, даже менее.

Вскоре после этого гигант умер – видимо, из-за какого-то недуга. Его тело также

было препарировано и изучено, и сопоставлено с генетически записанными

Пониманиями, возникшими на основе исследования первых мертвых гигантов,

проведенного многими поколениями ранее.

Предположения относительно его исходного предназначения и его связи с

Посланником продолжали выдвигаться, и по самой распространенной теории

Посланнику на небесах служили именно такие гиганты, выполнявшие для него

необходимые работы. Следовательно, много лет назад, отправляя своих тупых

представителей, Посланник имел намерение выразить некое одобрение. Наследование

Пониманий несколько ограничивало способность пауков к мифологизации собственной

истории, однако идея о существовании какой-то связи между их победой над

муравьями и прибытием гигантов уже укоренилась.

Однако к моменту смерти этого последнего гиганта мир паучьей теологии поколебало

очередное откровение.

Существовал второй Посланник.

К этому моменту война с муравьями давно закончилась. Стратегия пауссинов успешно

применялась против колоний, одной за другой, до тех пор, пока пауки не вернули

влияние муравьев в рамки их первоначальной территории, где когда-то древняя

Порция ограбила их Храм, похитила их идола и, сама об этом не подозревая,

принесла своему народу слово Посланника.

Ученые народа пауков были резко против перепрограммирования муравьиной колонии,

как это было сделано с ее различными ответвлениями и экспедиционными силами,

потому что тогда их уникальные способности были бы потеряны, а пауки не остались

слепы к тому прогрессу, который был запущен с развитием колонии. В результате

этого последовали годы сложных кампаний – со значительной потерей жизней, – пока

муравьиную колонию не поставили в такое положение, что сотрудничество с соседями-пауками

стало самым благоприятным образом действия, после чего колония муравьев без

всякой злопамятности или недовольства из непримиримого врага превратилась в

услужливого союзника.

Пауки моментально начали эксперименты по использованию металла и стекла. С их

острым зрением исследования света, преломления и оптики быстро шли вперед. Они

научились применять тщательно выделанное стекло, чтобы расширить свое поле

зрения в области микро– и макрооптики. Старое поколение ученых без проблем

передало свет своих знаний новому поколению, которое обратило свои улучшенные

глаза на ночное небо, более детально рассмотрев Посланника, и устремило свой

взгляд дальше.

Поначалу считалось, что новое послание исходит от самого Посланника, однако

астрономы быстро рассеяли это заблуждение. Сотрудничая с храмовыми жрицами, они

обнаружили, что теперь в небе есть еще одна подвижная точка, способная говорить,

и что она движется медленнее – и странно неравномерно.

Постепенно пауки начинают составлять картину своей солнечной системы

относительно собственного дома, его спутника и Посланника, солнца и внешней

планеты, у которой тоже имеется орбитальное тело, отправляющее свой собственный,

отдельный сигнал.

Единственная проблема с этим вторым посланием заключается в том, что оно не

поддается пониманию. В отличие от стройных и абстрактно-красивых числовых

последовательностей, которые стали сердцем их религии, новый посланник

транслирует только хаос: изменчивый, непостоянный, бессмысленный шум. Жрицы и

ученые выявляли его закономерности, записывали в своей сложной системе из узлов

и точек расхождения, но не смогли извлечь из них никакого значения. Годы

бесплодных исследований привели к ощущению, что этот новый источник сигнала

является некой антитезой самому Посланнику, каким-то почти злонамеренным

источником энтропии вместо порядка. В отсутствие новой информации ему

приписывались самые разнообразные странные намерения.

Затем, многие годы спустя, второй сигнал перестал изменяться и остановился на

одной повторяющейся передаче, вновь и вновь, и это опять привело к множеству

предположений по всему ставшему всепланетным свободному объединению жрецов-ученых.

В сигнале снова и снова искали смысл, потому что, конечно же, послание,

повторенное снова и снова столько раз, должно быть важным.

Возникла одна странная школа мысли, которая выявила в сигнале какую-то

потребность и изящно вообразила, что там, через немыслимое пространство между их

миром и источником этого второго послания, что-то потерянное и отчаявшееся молит

о помощи.

А потом настал день, когда этот сигнал прекратился, и озадаченные пауки остались

смотреть в небо, которое внезапно обеднело, но не могли понять почему.

4. Просвещение

4.1 Пещера чудес

Ребенком Холстен Мейсон с ума сходил по космосу. К тому времени исследования

околоземной орбиты шли уже полтора столетия, и поколение астронавтов занималось

грабежом павших колоний, начиная с лунной базы и кончая спутниками газовых

гигантов. Он погружался в постановочные реконструкции того, как отважные

исследователи входят на опасные брошенные космические станции, пытаясь отключить

оставшиеся автоматизированные системы, чтобы нагрести технологий и данных со

сгоревших старых компьютеров. Он смотрел подлинные записи реальных экспедиций –

часто тревожащие, часто внезапно обрывающиеся. Он помнил, как лет в десять

увидел луч нашлемного фонаря, скользящий по иссушенному вакуумом тысячелетнему

трупу космонавта.

Когда он вырос, его интерес переместился дальше по времени – от тех отважных

пионеров-старьевщиков к погибшей цивилизации, которую они заново открывали. Ах,

те дни открытий! Так много было доставлено вниз с орбиты – и так мало было

понято. Увы: золотые дни классицистов уже заканчивались к тому моменту, когда

свою карьеру начал Холстен. На его глазах его наука неуклонно увядала под

незаслуженным ею осуждением, все меньше и меньше оставалось того, что можно было

почерпнуть из обрывков и осколков, оставленных Старой Империей… и к тому же

стало очевидно, что те давно умершие предки по-прежнему присутствуют – в

зловредных мелочах жизни. Старая Империя протягивала руки из далекой истории,

чтобы неотвратимо отравлять своих детей. Неудивительно, что изучение этого

сложного жестокого народа постепенно теряло свою привлекательность.

Сейчас, на невообразимом расстоянии от своего умирающего дома, Холстен Мейсон

получил настоящий Грааль классициста.

Он сидел в рубке «Гильгамеша», полностью окруженный прошлым: передача за

передачей наполняли корабль-ковчег мудростью древних. С его точки зрения, они

нашли золотую жилу.

Он был одним из немногих членов основной команды, который мог наслаждаться

комфортом самого «Гильгамеша». Карст и Вайтес взяли шаттл и дронов, чтобы

обследовать лежащую внизу пустынную планету. Лейн с ее инженерами находилась на

наполовину законченной станции, постепенно двигаясь по ее отсекам и фиксируя

найденное. Когда они находили доступное им оборудование в рабочем состоянии, то

отправляли результаты Холстену, а он по возможности их расшифровывал и заносил в

каталоги либо откладывал для дальнейшего изучения, если этого сделать не

удавалось.

Раньше никто не получал доступа к терраформирующей станции Старой Империи – даже

недостроенной. Никто вообще не был уверен в том, что такая вещь существует.

Здесь, в конце своей карьеры, Холстен наконец достиг такого положения, когда мог

смело назвать себя величайшим экспертом по Старой Империи.

Эта мысль пьянила, но оставляла после себя холодную депрессию.

Сейчас Холстену досталась целая сокровищница сообщений, литературных

произведений, технических пособий, объявлений и всяких мелочей на нескольких

имперских языках (но в основном на Имперском С Керн), какой не владел ни один

ученый с момента гибели самой Империи. Он мог думать только о том, что его

собственный народ – цивилизация, с огромным трудом вставшая на ноги после

ледника, – была всего лишь бледной тенью прежнего величия. И дело было не просто

в том, что «Гильгамеш» и вся их нынешняя космическая программа были слеплены из

ухудшенных, недопонятых кусочков гораздо более высоких технологий прежнего мира.

Дело было ВО ВСЕМ: с самого начала его народ знал, что унаследовал уже

использованный мир. Руины и распадающиеся останки прежней расы были повсюду: под

ногами, под землей, в горах, увековеченные в историях. Находка такого изобилия

мертвого металла на орбите не была сюрпризом: ведь вся письменная история была

продвижением по пустыне мертвых костей. Не было такой новации, которую бы

древние уже ни находили – и ни превзошли бы. Множество изобретателей отошли в

забвение потому, что позже какой-то искатель сокровищ обнаруживал старинный и

более удачный способ получать тот же результат. Оружие, двигатели, политические

системы, философские воззрения, источники энергии… Народ Холстена полагал удачей,

что кто-то построил столь удобную лестницу, по которой можно было подняться из

тьмы к свету цивилизации. Никто так и не понял, что эти ступени вели к одному-единственному

месту.

«Кто знает, чего бы мы добились, если бы не стремились заново воплотить все их

глупости? – думал он теперь. – Может, мы смогли бы спасти Землю? Может, сейчас

бы жили на своей собственной зеленой планете?»

Сейчас в его распоряжении были все знания вселенной, а вот на этот вопрос у него

ответа не было.

Теперь у «Гильгамеша» были алгоритмы перевода – в основном созданные самим

Холстеном. Прежде общее количество письменных текстов древних было настолько

малым, что автоматическая расшифровка шла методом тыка. Например, он не захотел

бы вести переговоры с Авраной Керн с «Гильгамешем» в качестве переводчика.

Сейчас, когда в его распоряжении была целая библиотека разных разностей,

компьютеры помогали ему выдавать хотя бы полупонятные версии Имперского С. Тем

не менее большая часть сокровищницы знаний оставалась запертой в древних языках.

Даже с электронной помощью он просто не успевал расшифровать их все, да и скорее

всего подавляющая часть текстов не представляла интереса ни для кого, кроме него

самого. Он мог только составлять примерное представление о том, что заключено в

каждом отдельном файле, помечать его для будущего доступа, а затем идти дальше.

Иногда Лейн или кто-то из ее команды обращались к нему с вопросами – в основном

по найденной технике, – что, казалось, совершенно не имело причины. Они выдавали

ему туманные термины для поиска и отправляли рыться в его собственных указателях,

ища то, что может к этому относиться. Как правило, благодаря его каталогизации и

богатству материала, что-то в итоге находилось, и он принимался за перевод.

Порой он говорил им, что они и сами могли бы поискать, но было ясно, что

инженеры считали, что просмотреть составленный Холстеном каталог гораздо сложнее,

чем просто пристать к нему со своими вопросами.

Честно говоря, он надеялся на более неформальное общение с Лейн, но за те сорок

дней, которые он на этот раз уже бодрствовал, он даже ни разу не встретился с

ней лицом к лицу. Инженеры были заняты – они проводили в огромном пустом

цилиндре станции почти все свое время. Себе в помощь они разморозили и разбудили

дополнительную бригаду из тридцати подготовленных человек из груза, и все равно

работы было столько, что они не успевали ее сделать.

Шесть человек погибли: четыре то ли из-за действующей системы безопасности, то

ли из-за сбоя в системе жизнеобеспечения, один – из-за поломки скафандра, и один

– из-за чистой неуклюжести, ухитрившись вспороть свой скафандр, спеша

протолкнуть оборудование в неровную пробоину в конструкции станции.

Это было гораздо меньше, чем можно было бы ожидать на основе статистики ранних

исследований, однако здесь не было древних мертвецов, никаких указаний на то,

что этот спутник погиб в той гражданской войне, которая погубила Империю и всю

ее цивилизацию. Когда все разладилось, те далекие инженеры просто улетели –

возможно, отправились назад на Землю. Начатый здесь процесс терраформирования

был брошен на медленный, бездумный произвол звезд.

Все могло быть гораздо хуже. Лейн сказала, что эта станция была отравлена,

заражена какой-то электронной чумой, которая уничтожила исходное

жизнеобеспечение и немалую часть основных систем станции. Однако «Гильгамеш»

оказался очень плохой имитацией изящной технологии Старой Империи. Современные

технологии оказались каменистой почвой – виртуальная атака сорвалась из-за

примитивности его систем. Многие (за исключением технического отдела) гадали,

знала ли об этом Керн, намеренно отправив их в ловушку. Инженерный отдел был

слишком занят тем, что старался починить как можно больше систем станции, чтобы

позаимствовать их тайны.

Какой-то звуку Холстена за спиной вывел его из задумчивости. Звук был негромкий,

очень осторожный – и на мгновение в нем проснулось кошмарное воспоминание о той

далекой зеленой планете с ее гигантскими членистоногими. Однако никаких чудовищ

не было: позади него оказался только Гюин.

– Все идет хорошо, надеюсь? – осведомился капитан корабля, глядя на Холстена так,

словно подозревал в какой-то нелояльности.

Гюин стал более худым и седым, чем в тот момент, когда они улетали от лунной

колонии. Пока Холстен мирно спал, капитан время от времени просыпался,

отслеживая работу своего корабля. Теперь он смотрел на своего главного

классициста со старшинством в возрасте, а не только в ранге.

– Неизменно, – подтвердил Холстен, гадая, к чему этот визит: Гюину пустая

вежливость была несвойственна.

– Я просматривал твой каталог.

Холстена так и подмывало выразить удивление по поводу того, что кто-то это все-таки

сделал, а тем более – Гюин.

– Я составил список того, что хотел бы прочитать, – сказал ему капитан. – Как

только сможешь, конечно. Запросы инженеров в приоритете.

– Конечно. – Холстен кивком указал на экран. – Мне их?..

Гюин отдал ему планшет с полудюжиной аккуратных цифр – в формате самопальной

системы Холстена.

– Прямо мне, – подчеркнул он.

Он не сказал прямо: «Никому об этом не рассказывай», – но все в его поведении

намекало именно на это.

Холстен молча кивнул. По цифрам он не мог определить, к чему это все или почему

эта просьба высказана лично.

– Да, и тебе, наверное, захочется прийти послушать. Вайтес расскажет нам новости

об этой планете, о том, как далеко зашло терраформирование.

Это было весьма приятно, и Холстен с нетерпением ждал новостей. Он быстро встал

и пошел за Гюином. Пока хватит с него тайн прошлого. Хочется немного больше

узнать о настоящем и будущем.

4.2 Всадник смерть Грядет

Порция смотрит на громадную сложную сеть, которая была Большим Гнездом, и видит

город, который начинает умирать.

За последние несколько поколений население Большого Гнезда выросло до примерно

сотни тысяч взрослых пауков и несчетное (никем не считаемое) количество молоди.

Оно раскинулось по нескольким квадратным милям леса, простираясь от земли до

кроны: подлинный центр эпохи пауков.

Город, который Порция видит сейчас, опустел. Хотя умирание только началось,

сотни самок уходят из Большого Гнезда в другие города. А еще некоторые просто

отправляются в немногие неосвоенные районы, готовые рисковать, рассчитывая на то,

что накопленные столетиями Понимания помогут заново восстановить образ жизни их

древних предков-охотников. Многие самцы тоже бежали. На нежных конструкциях

города уже появились следы разрушения: необходимое обслуживание отсутствует.

Идет мор.

На севере несколько крупных городов уже в руинах. Глобальная эпидемия

перескакивает с общины на общину. Сотни тысяч уже погибли, и вот в Большом

Гнезде тоже появились первые жертвы.

Она понимает, что это было неизбежно: ведь нынешняя Порция – жрица и ученый. Она

пыталась понять это смертельное заболевание и найти лечение.

Ей не вполне понятно, почему эта болезнь оказалась настолько серьезной. Помимо

ее очень высокой контагиозности и способности передаваться при контакте (и с

чуть меньшей вероятностью через воздух), огромное количество трупов в городах

пауков превратило несерьезную и контролируемую инфекцию в нечто более опасное,

чем чума. Такая громадная концентрация трупов привела к разнообразным

проявлениям запустения и дополнительным опасностям для здоровья:

соотечественники Порции только начали осознавать необходимость коллективной

ответственности в подобных вопросах, когда эпидемия застигла их врасплох. Их

неупорядоченная, почти анархическая форма государственности плохо подходит для

принятия жестких мер, которые могли бы оказаться эффективными.

Еще одним фактором летального характера болезни стала практика – все более

распространенная в последнее столетие, – в соответствии с которой самки выбирают

самцов, родившихся в их собственной группе, пытаясь сконцентрировать свои

Понимания и ограничить их распространение. Эта практика – в чем-то разумная и

просвещенная – привела к инбридингу, ослабившему иммунную систему во многих

влиятельных домах сообществ, а это значит, что те, у кого могло бы хватить

влияния для принятия действенных мер, часто гибнут первыми в самом начале

эпидемии. Порция знает об этой закономерности, но не о ее причине, а еще она

знает, что ее собственная группа слишком хорошо подходит под эти параметры.

Она знает, что с этой болезнью связаны крохотные анимикулы, но ее увеличительные

стекла недостаточно мощны, чтобы обнаружить вирусного виновника этого мора. У

нее есть результаты экспериментов, проведенных в других городах сестрами-учеными,

многие из которых уже и сами погибли от мора. Некоторые даже пришли к теории

вакцинации, однако иммунная система пауков не так эффективна и лабильна, как у

людей и других млекопитающих. В отличие от них, контакт с возбудителем просто не

позволяет им подготовиться к последующим родственным инфекциям.

Мир рушится – и Порция потрясена тем, какая малость потребовалась для того,

чтобы это случилось. Она не осознавала, что вся ее цивилизация настолько уязвима.

К ней приходят известия из других городов, где мор уже в разгаре. Как только

численность населения начинает падать – из-за смерти и бегства, – вся структура

общества стремительно разрушается. Утонченный и изящный образ жизни, который

пауки создали для себя, оказался подвешенным над пропастью варварства,

каннибализма и возвращения к примитивным, дикарским ценностям. В конце концов,

по своей сути они хищники.

Она удаляется в Храм, пробираясь через толпу горожан, которые нашли в нем

убежище в надежде на какую-то определенность извне. Их не так много, как было

накануне. Порция понимает: дело не только в том, что в городе осталось меньше

жителей. Она осведомлена о растущем разочаровании в Посланнике и Ее послании. «Какой

нам от него прок? – спрашивают пауки. – Где огонь с небес, посланный для

изгнания мора?»

Касаясь кристалла своим металлическим стило, Порция танцует под музыку

Посланника, проходящего в высоте, и ее сложные шаги безупречно описывают

уравнения и их решения. Как всегда, ее наполняет все та же неизмеримая

уверенность в том, что там что-то есть, что, если она и не способна что-то

понять сейчас, это не значит, что это не может быть понято.

«Когда-нибудь я тебя пойму», – адресует она мысль Посланнику, но сейчас в ней

нет уверенности. Ее дни сочтены. Все их дни сочтены.

Она ловит себя на еретической мысли: «Если бы только мы могли отправить тебе

свое собственное послание!» Храм яростно выступает против подобного образа

мыслей, однако Порция не в первый раз рассматривает такую идею. Она знает, что

другие ученые – даже жрицы-ученые – экспериментировали со средствами

воспроизведения невидимых вибраций, по которым распространяется послание.

Конечно, официально Храм не может терпеть подобную бесцеремонность, однако пауки

– существа любознательные, а те, кого притягивает Храм, любознательнее всех.

Естественно, что нежный цветок ереси в результате взращивается именно этими

хранителями правоверности.

В этот день Порция обнаруживает в себе уверенность в том, что, если бы им каким-то

образом удалось обратиться через эту громадную пустоту к Посланнику, тогда Она,

конечно же, нашла бы для них ответ – лекарство от мора. Столь же неизбежно

Порция убеждается в том, что такой диалог невозможен, ответа не будет – и что ей

необходимо найти лекарство самой, пока еще не поздно.

После Храма она возвращается в дом своего сообщества – громадную несимметричную

многокамерную конструкцию, закрепленную на трех деревьях, – чтобы встретиться с

одним из своих самцов.

Когда пришел мор, роль самцов немного изменилась. Традиционно лучшей долей для

самца было добиться расположения влиятельной самки и надеяться, что его будут

обеспечивать, или же – для рожденных с ценными Пониманиями – оказаться

балованным членом сераля, которого обменяют или отдадут для спаривания в ходе

изменчивых политических игр, постоянно идущих между домами. Остальные самцы

становились самой несчастной прослойкой городского общества, сражаясь друг с

другом за объедки и подвергаясь постоянным опасностям из-за отсутствия

покровительницы-самки. Однако теперь, в этот кризисный момент, из орды

бесполезных и ненужных, чисто декоративных или пригодных только для черной

работы существ они превратились в отчаянно необходимый ресурс. Самцы не так

самостоятельны, хуже могут себя обеспечивать в суровых условиях и потому склонны

оставаться на месте, когда самки бегут. Если Большое Гнездо и другие города все

еще хоть как-то функционируют, то этим они обязаны самцам, которые

воспользовались шансом занять ниши, традиционно принадлежавшие самкам. Появились

даже самцы-воины, охотники и стражи, потому что кто-то ведь должен взять пращу,

щит и зажигательную гранату, – и часто это больше некому сделать.

Самки – такие влиятельные, как Порция, – всегда имели возможность выбирать своих

спутников-самцов, и хотя кого-то из них держали только для того, чтобы они

танцевали вокруг самки (в буквальном смысле) и самим своим наличием подчеркивали

важность этой самки, других обучали, делая из них умелых помощников. Та давняя

Бьянка со своими лаборантами обнажила некую истину относительно гендерной

политики пауков, жалуясь, что работа с самками связана со слишком сильной

борьбой за власть. Древние инстинкты слабо скрыты под лаком цивилизации.

Нынешняя Порция также вынуждена полагаться на самцов.

Сравнительно недавно она отправила банду самцов – отряд авантюристов, услугами

которых и раньше часто пользовалась. Они все очень способные и привыкли

взаимодействовать друг с другом с самого юного возраста, в бытность брошенными

паучатами на улицах Большого Гнезда. Им было дано поручение, за которое, по

мнению Порции, не взялась бы ни одна самка. Их наградой должна стать дальнейшая

поддержка со стороны группы Порции: пища, защита, доступ к образованию,

развлечениям и культуре.

Один из них вернулся – только один. Назовем его Фабианом.

Он приходит к ней сейчас в ее дом. У Фабиана не хватает одной лапы, вид у него

изголодавшийся и измученный. Порция взмахом педипальп отправляет одного из

незрелых самцов из яслей за пищей для них обоих.

«Ну что?» – нетерпеливым взмахом вопрошает она, наблюдая за ним.

«Условия хуже, чем ты думала. А еще я с трудом вошел в Большое Гнездо. Если есть

подозрение, что паук пришел с севера, то самку прогоняют, а самца сразу убивают».

Его речь – медленное шарканье лап – невнятна и прерывиста.

«Именно это случилось с твоими товарищами?»

«Нет. Я один вернулся. Они все погибли». Столь краткий панегирик… и это о тех, с

кем он провел всю свою жизнь. Однако в мире Порции хорошо известно, что самцы не

воспринимают все так остро, как самки, – и определенно не способны образовывать

такие же узы приязни и уважения.

Юный самец возвращается с пищей: связанными живыми сверчками и растительными

наростами с ферм. Фабиан с радостью забирает одно спутанное насекомое и вонзает

в него клык. Он слишком измучен, чтобы возиться с впрыскиванием яда, и

высасывает дергающееся существо досуха.

«В моровых городах есть выжившие, как вы и думали, – продолжает он, не прекращая

есть. – Однако в их поведении нет ничего общего с нами. Они – как животные,

только прядут и охотятся. Там есть и самки, и самцы. Моих спутников захватывали

и поедали, одного за другим».

Порция встревоженно топочет:

«Но у вас получилось?»

Пережитое настолько повлияло на Фабиана, что он не сразу отвечает на ее вопрос,

а спрашивает сам: «А ты не боишься, что я принес мор в Большое Гнездо? Очень

вероятно, что я заразился».

«Мор уже здесь».

Его педипальпы медленно изгибаются в жесте покорности.

«У меня получилось. Я доставил трех паучат из зоны мора. Они здоровы. У них

иммунитет, как, вероятно, и у тех, кто там живет. Ты была права… хоть это и вряд

ли нам поможет».

«Неси их ко мне в лабораторию, – приказывает она, но, заметив, как трясутся его

оставшиеся лапы, добавляет: – После этого весь дом в твоем распоряжении. Ты

получишь награду за эту отличную службу. Просто проси, чего пожелаешь».

Он смотрит ей прямо в глаза, храбро – но он всегда был храбрым самцом, иначе не

стал бы столь полезным инструментом.

«Когда я отдохну, то хотел бы помогать тебе в твоей работе, если позволишь, –

говорит он ей. – Ты знаешь, что у меня есть Понимание биохимии, и я учился».

Это предложение удивляет Порцию – что видно по ее позе.

«Большое Гнездо – и мой дом, – напоминает ей Фабиан. – Здесь собрано все, чем я

являюсь. Ты правда считаешь, что сможешь победить мор?»

«Я считаю, что должна попробовать, иначе мы все равно погибли».

Мрачная мысль, но ее логика неоспорима.

4.3 Записки с серой планеты

Холстен был ошарашен тем, сколько народа собралось, чтобы услышать новости. На «Гильгамеше»

не было предусмотрено залов, так что местом собрания стал переоборудованный

отсек для шаттлов, пустой и гулкий. Ему было интересно, где сейчас отсутствующие

шаттлы: прикреплены к заброшенной станции или именно отсюда похитители-мятежники

увозили их с Лейн. Все отсеки выглядели совершенно одинаково, а любые

повреждения к этому моменту уже должны были устранить.

Погруженный в свои одинокие изыскания, он не отслеживал, сколько людей разбудили,

чтобы помогать в освоении станции. Как минимум сто человек сейчас сидели в

ангаре – и он был шокирован тем, что реагирует на них на грани фобии: слишком

много, слишком близко, в слишком замкнутом помещении. В результате он застыл у

самых дверей, осознавая, что подсознательно смирился с будущим, в котором

общался бы с очень небольшим количеством людей, и, пожалуй, даже предпочитал

именно это.

«И вообще, зачем мы все здесь?»

В конце концов, физического присутствия никто не требовал. Он сам мог бы

продолжить работу и следить за докладом Вайтес на экране – или только слушать ее

чириканье прямо у себя в ухе. Никто не обязан был перемещать свои фунты плоти

сюда, чтобы довериться устаревшим глазам и ушам. И самой Вайтес совершенно не

нужно было устраивать эту презентацию лично. Даже на Земле такое повышение

научного статуса осуществлялось в основном дистанционно.

«Так зачем? И почему я пришел?»

Обводя взглядом собравшуюся толпу и слыша рокот их возбужденных разговоров, он

предположил, что многие пришли просто ради общения, чтобы побыть с другими.

«Но это же не про меня, так?»

И тут он понял, что и про него, конечно. Он неразрывно привязан к социальному

виду, каким бы одиночкой себя ни считал. Даже у Холстена была потребность

взаимодействовать с другими людьми, сохранять связи между ним и всеми остальными.

Даже Вайтес пришла не ради научного престижа или статуса в команде, а потому что

ей нужно было протягивать руки – и знать, что их есть к кому протянуть.

Глядя на толпу, Холстен видел мало знакомых лиц. Если не считать Вайтес, то

почти все члены основной команды были заняты на станции, а почти все,

находящиеся здесь, в последний раз открывали глаза еще на Земле, так что о Керн

и зеленой планете с ее ужасающими обитателями они знали только то, что им

рассказали, – или из тех незасекреченных материалов, которые можно было получить

из хроник «Гильгамеша». И хотя многие из присутствующих действительно были

молоды, именно разница в информированности заставляла его чувствовать себя

старым – словно он бодрствовал на несколько сотен лет дольше них, а не в течение

считаных напряженных дней, проведенных в другой звездной системе.

Гюин устроился сзади, также держась особняком, и Вайтес вышла вперед, подтянутая

и брезгливая, глядя на собравшихся с таким видом, словно сомневается, туда ли

пришла.

Экран, который ее помощники установили, заняв почти всю стену позади нее, ожил,

засветившись серым цветом. Вайтес придирчиво посмотрела на него и выдавила

тусклую улыбку.

– Как вы знаете, я руководила изучением планеты, на орбите которой мы сейчас

находимся. К настоящему моменту бесспорным можно считать тот факт, – тут она

изволила чуть заметно кивнуть в сторону Холстена, – что мы прибыли на один из

ряда проектов терраформирования, которые Старая Империя осуществляла

непосредственно перед своим распадом. Предыдущий виденный нами проект был

завершен и находился под карантином, установленным продвинутым спутником в

непонятных целях. Как мы выяснили, работы в данном месте были прерваны во время

самого процесса терраформирования, а станция управления брошена. Я в курсе того,

что инженерный отдел взял на себя гигантскую задачу разобраться с этой станцией,

тогда как я исследовала саму планету, выясняя, сможет ли она послужить нам домом.

В этом сухом и сжатом изложении не было ничего, что указывало бы на ее выводы –

если таковые имелись. Это делалось не ради того, чтобы произвести впечатление

или продлить неизвестность: просто Вайтес считала себя в первую очередь ученым и

была готова излагать как положительные, так и отрицательные результаты с

одинаковой откровенностью и не оценивая ценность или желательность итога.

Холстену эта научная школа была знакома: она становилась все более популярной с

приближением гибели Земли, когда положительные результаты находить было все

труднее.

Вайтес обвела взглядом собравшихся, и Холстен попытался оценить ее лицо, язык

тела – хоть что-то, что говорило бы, чего ожидать.

«Мы здесь остаемся? Летим дальше? Возвращаемся?»

Последний вариант тревожил его сильнее всего, потому что он был одним из тех

немногих, кто непосредственно столкнулся с зеленой планетой Керн.

Экран посветлел: с серого до серого, а потом на нем возникла дуга темного

горизонта: они смотрели на серую планету.

– Как вы могли заметить, поверхность этой планеты кажется странно однородной.

Тем не менее спектрографический анализ демонстрирует обилие органики: все

элементы, которые нам могут понадобиться для выживания, – сообщила им Вайтес. –

Мы спустили пару дронов, как только вышли на стабильную орбиту. Изображения,

которые вам предстоит увидеть, делали камеры дронов. Цвета подлинные, без ретуши

и художественного вымысла.

Холстен никаких цветов не видел, если не считать серого, однако когда по шару

медленно пополз рассвет, ему стали заметны контуры, тени: признаки гор,

бассейнов, протоков.

– Как можно видеть, эта планета геологически активна, что могло быть необходимым

условием для имперского терраформирования. Мы не знаем, связано ли это с тем,

что данное свойство из всех землеподобных было бы сложнее всего создать

искусственно (а может, и вообще невозможно), или же они на самом деле придали

это свойство планете на раннем этапе. Надо надеяться, что полученная со станции

информация поможет нам понять, как именно они осуществляли этот процесс. Не

исключено, что когда-то в будущем мы сможем повторить это достижение.

И здесь хотя бы проявился намек на то, что эта мысль Вайтес немного радует.

Холстен был уверен, что ее голос повысился на полтона, а одна из бровей даже

дернулась.

– Здесь можно видеть полученные от дрона основные показатели условий на планете,

– продолжила Вайтес. – Итак: сила тяжести примерно восемьдесят процентов от

земной, медленное вращение дает примерно четырехсотчасовой суточный цикл.

Температура высокая: терпимая у полюсов, допускающая выживание в северных

широтах, но, видимо, за пределами человеческой выносливости ближе к экватору.

Заметьте, что уровень кислорода всего около пяти процентов, так что, боюсь,

удобного дома тут не будет. Тем не менее это хороший урок, как будет видно.

Изображение сменилось, давая гораздо более близкий вид поверхности: дроны летели

значительно ниже, и по залу пробежал ропот – недоумения и тревоги. Серость была

живая.

Вся поверхность, насколько могла зарегистрировать камера дрона, была покрыта

густой переплетающейся растительностью, серой, как зола. Она пушилась похожими

на папоротник вайями, выгибающимися друг над другом, раздвигая похожие на пальцы

складки, чтобы ловить солнечный свет. Из нее вырывались фаллические башни,

усеянные то ли почками, то ли плодовыми телами. Она покрывала горы до самых

вершин. Она образовывала густой серый мох на всех видимых поверхностях. Картинки

менялись, и Вайтес называла различные местности, а на карте мира возникали

отметки в тех местах, где велись съемки, однако детали изображений практически

не изменялись.

– То, что вы видите, следует считать грибом, – объяснила глава научников. –

Единственный вид колонизировал всю планету, от полюса до полюса и на всех

широтах. Сканирование поверхности под ним показывает, что топография планеты

столь же разнообразна, как и следовало ожидать от суррогатиой Земли: тут есть

морские бассейны, но без морей, речные долины, но без рек. Исследования

заставляют думать, что организм, который вы перед собой видите, связал все

водные запасы планеты. И, возможно, это даже единый организм. Никакого явного

деления не наблюдается. Похоже, он способен на некий фотосинтез, несмотря на

свой цвет, однако низкое содержание кислорода заставляет думать, что он

химически отличен от всего, с чем мы знакомы. Неизвестно, был ли этот

распространившийся вид задуман как часть процесса терраформирования, или же он

стал результатом ошибки и именно его неустранимое присутствие заставило

инженеров оставить свою работу, или же он появился уже после их ухода как

естественный продукт не до конца законченного проекта. В любом случае я полагаю,

что можно с уверенностью сказать, что эта штука здесь останется. Теперь это ее

мир.

– Можно ли ее удалить? – спросил кто-то. – Может, мы могли бы ее выжечь,

например?

Показное спокойствие Вайтес наконец нарушилось.

– Удачи вам в сожжении при таком низком количестве кислорода, – фыркнула она. –

Кроме того, я рекомендую далее эту планету не исследовать. К тому моменту, когда

мы создали внизу базу и провели некоторые пробные исследования, дроны начали

демонстрировать признаки снижения работоспособности. Мы эксплуатировали их, пока

можно было, но в конце концов оба отказали. Воздух там представляет собой

практически суп из спор, и новые колонии грибов стремятся закрепиться на всех

вновь появляющихся поверхностях. Кстати, пока я не забыла: после всех

приключений в этой системе и в прошлой нам необходимо построить в мастерских

новых дронов, как только появятся ресурсы. У нас их осталось мало.

– Разрешение дано, – отозвался Гюин от стены. – Займись этим. Думаю, можно

заключить, что в ближайшее время это место нам домом не станет, – добавил он. –

Но это не проблема. В приоритете у нас собрать на станции все, что получится,

каталогизировать, перевести и понять, что именно мы можем пустить в дело.

Одновременно мы предпринимаем серьезную проверку систем «Гильгамеша», по

возможности их ремонтируя и заменяя. На станции масса устройств, которые можно

будет использовать, если мы найдем способ соединить их с нашими. И не волнуйтесь

насчет того, что мы не сможем жить на Грибной планете. У меня есть план. План

имеется. С тем, что мы здесь обнаружили, мы сможем отправиться и взять то, что

принадлежит нам по праву.

Эта речь так неожиданно переродилась в мессианское послание, что, похоже, даже

сам Гюин был изумлен – но тут же повернулся и удалился. Его преследовали

удивленные шепотки.

4.4 Пытливые умы

Мор поначалу незаметен, потом – деспотичен и, наконец, внушает истинный ужас.

Его симптомы уже хорошо описаны, надежно предсказуемы… вот только по-прежнему не

предотвратимы. Первым уверенным признаком становится ощущение жара в суставах,

жжения в глазах, ротовом аппарате, прядильных органах, заднем проходе и легочных

книжках. Далее следуют мышечные спазмы, особенно лап, – поначалу

немногочисленные: запинки в речи, нервное пританцовывание – не вполне

оправданное, – а потом конечности больной все хуже ей подчиняются, ведя ее

невнятными, спотыкающимися и просто отчаянными и бессмысленными дорогами.

Примерно к этому моменту, через десять-сорок дней после первых невольных

подергиваний, вирус добирается до мозга. В этот момент больная перестает

понимать, кто она и где находится. Она воспринимает окружающих иррационально. На

этой стадии распространены паранойя, агрессия и бегство. Смерть наступает еще

через пять-пятнадцать дней, а непосредственно перед ней возникает непреодолимое

желание забраться как можно выше. Фабиан довольно подробно описал мертвый город,

который он посетил еще раз: самые верхние ветки и расползающиеся паутины

заполнены окоченевшими останками погибших, с устремленными вверх и в никуда

остекленевшими глазами.

До появления первых четких симптомов вирус пребывает в организме своей жертвы в

течение неизвестного времени, но часто вплоть до ста дней, медленно проникая в

тело больной без явного для нее ущерба. Время от времени заразившаяся испытывает

жар или головокружение, но у них могут быть и другие причины, так что об этих

приступах обычно не сообщают, тем более что до того, как эпидемия охватила

Большое Гнездо (как это уже случилось), тех, кого заподозрили в болезни,

изгоняли под угрозой смерти. В результате находившиеся в инкубационном периоде

становились частью случайно возникшего заговора, участники которого старались

как можно дольше скрывать признаки болезни.

В течение этой ранней, якобы безобидной стадии болезнь умеренно контагиозна.

Находясь достаточно долго поблизости от заболевшего, паук с большой вероятностью

заражается, хотя самым легким способом передачи инфекции становятся укусы

обезумевших жертв последней фазы мора.

В Большом Гнезде уже было шесть заболевших на последней стадии. Их убивали при

первом же появлении – и на расстоянии. Уже по крайней мере в три раза большее

число пауков находится на промежуточной стадии, и пока относительно них к

согласию не пришли. Порция и другие утверждают, что исцеление возможно. Храмовые

ученые молчаливо сговорились скрывать то, насколько плохо они представляют себе,

что именно можно сделать.

Порция старается как можно эффективнее использовать добытое Фабианом. Паучата

доставлены из города, погибшего от эпидемии, и ей остается только надеяться, что

у них есть иммунитет и что он поддается изучению.

Она их обследовала и взяла образцы их гемолимфы – паучьей крови – для

исследования, но пока все ее линзы и анализы ничего не показали. Она

распорядилась, чтобы жидкости, полученные от паучат, скармливали или вводили

больным с промежуточной стадией: некий способ переливания был разработан

несколькими годами ранее. Из-за ограниченности иммунной системы пауков

отторжение по группе крови проблемой не становится. В данном случае ее попытки

результата не дали.

При работе с болящими она старается как можно дольше оттянуть тот момент, когда

станет собственным подопытным, и использует Фабиана для контактов с самцами тех

домов, где уже царит мор. Известно, что самцы немного более устойчивы в плане

заражения, в отличие от самок. По иронии судьбы древняя наследственность связала

изящество и выносливость их танцев ухаживания с надежностью иммунной системы,

оказывая постоянное давление на естественный отбор.

Пока все использованные Порцией методы не дали результата и никому из ее

соратниц не удалось ничего добиться. Она начинает уходить в спекулятивные

отрасли, отчаянно пытаясь найти какой-то окольный путь, который спасет ее

цивилизацию от погружения в варварство.

Она провела в своей лаборатории почти весь день. Фабиан отправился передавать

новую порцию растворов самцам из запертых лепрозориев, в которые превратились

зараженные дома. Она не особо верит в то, что эти растворы подействуют. Она

чувствует, что дошла до пределов своих возможностей, которые не позволяют ей

преодолеть громадную лакуну невежества, обнаруженную здесь, на самом краю

познаний своего народа.

У нее гостья. В других обстоятельствах Порция отправила бы ее прочь, но она

устала, безумно устала – и отчаянно нуждается в свежем взгляде. А ее гостья и

воплощает в себе свежий – пугающе свежий – взгляд.

Ее зовут Бьянка, и она раньше входила в сообщество Порции. Она – крупная

перекормленная паучиха, покрытая светлой щетиной, и ее движения полны дерганой

нервной энергии, что заставляет Порцию задуматься, заподозрит ли кто-то дурное,

если Бьянка заболеет.

Бьянка раньше тоже была храмовницей, но выполняла свои обязанности без должной

уважительности. Ее любознательность ученого перевешивала благоговение жрицы. Она

начала экспериментировать с кристаллом, а когда это обнаружилось, ее чуть было

не изгнали из города за непочтительность. Порция и другие ее товарки за нее

вступились, однако она лишилась своего положения в высоких слоях общества,

потеряв как статус, так и подруг. Предполагалось, что она покинет Большое Гнездо

или, возможно, умрет.

Однако Бьянка удержалась и даже преуспевала. У нее всегда был блестящий ум –

возможно, это еще одна причина, по которой Порция, исчерпавшая свои мыслительные

возможности, ее впускает, – и она торговала своими умениями, словно самец, служа

менее влиятельным домам, а в конце концов образовала новое, свое собственное

сообщество, составившееся из других недовольных ученых. В лучшие времена главные

дома постоянно были готовы выразить им неодобрение или даже изгнать весь этот

выводок, но сейчас всем все равно. У народа Порции другие заботы.

«Говорят, ты вот-вот найдешь лечение?»

Однако поза Бьянки и небольшая задержка в движениях очень хорошо передают ее

скепсис.

«Я работаю. Мы все работаем. – В нормальной ситуации Порция преувеличила бы свои

успехи, но она слишком утомлена. – Зачем ты здесь?»

Глядя на Порцию, Бьянка хитро шаркает: «Сестра, а почему я где-то появляюсь?»

«Сейчас не время».

Значит, Бьянка опять о своем. Порция горестно съеживается, а вторая паучиха

подходит ближе, чтобы слышать ее приглушенную речь.

«Насколько я слышала, другого времени может не быть, – говорит Бьянка почти

вызывающе. – Я знаю, какие сообщения приходят из других городов. Я знаю, сколько

других городов уже вообще перестали посылать сообщения. Мы с тобой знаем, что

нас ждет».

«Если бы у меня было желание и дальше думать об этом сейчас, я бы осталась у

себя в лаборатории, – отвечает ей Порция разгневанным притоптыванием. – Я не

допущу тебя к кристаллу Посланника».

У Бьянки дрожат педипальпы.

«У меня даже был мой собственный кристалл, ты не знала? А Храм прознал и отнял

его. А я была близка…»

Порции не надо спрашивать, к чему она была близка. Бьянка одержима одной идеей:

говорить с Посланником, отправить ответное сообщение этой быстро движущейся

звезде. В Храме споры об этом возникают при каждой смене поколений – и в каждом

поколении находится кто-то вроде Бьянки, кто не приемлет отрицательного ответа.

За ними следят – всегда.

Порция оказалась в отвратительном положении, потому что, если бы ее предоставили

себе самой, она, наверное, поддержала бы Бьянку. Однако она находится под

влиянием большинства – именно так самые важные решения принимаются в тех случаях,

когда великие и достойные стоят на одной паутине и спорят. Старая гвардия Храма,

жрицы прошлого поколения, считают послание священным и безупречным. Путь народа

Порции состоит в том, чтобы лучше его ценить, познавать те скрытые глубины

послания, в которые пока никто не проник. Не им пытаться вопиять в темноту,

привлекая внимание Посланника. Проходя в вышине, Посланник наблюдает за всем.

Вселенная упорядочена, и Посланник – доказательство тому.

С каждым поколением немного больше голосов выражают несогласие, но пока

превалирует прежний стойкий мем. Ведь разве Посланник не вмешался во время

великой войны с муравьями, когда никому не понадобилось просить о помощи? Если в

планы Посланника включена помощь народу Порции, тогда эта помощь придет без

всяких просьб.

«Зачем ты пришла ко мне? Я не пойду против Храма», – говорит ей Порция как можно

решительнее.

«Потому что я помню тебя еще с тех времен, когда мы были настоящими сестрами. Ты

хочешь того же, что и я, просто не настолько сильно».

«Я не стану тебе помогать, – заявляет Порция, и ее усталость добавляет фразе

непререкаемости. – Да и вообще сейчас нельзя обращаться к Посланнику с ответом.

Нашим людям Храм нужен как источник уверенности. Твои эксперименты, скорее всего,

лишат их этого – и ради чего? Ты не добьешься желаемого – и это вообще

недостижимо».

«Я хочу кое-что тебе показать».

Бьянка неожиданно подает сигнал – и несколько самцов вносят подвешенное между

ними тяжелое устройство, двигаясь боком, и ставят свою ношу на туго натянутый

пол, который под весом немного прогибается.

«Давно известно, что некоторые вещества странно реагируют с металлами, –

напоминает Бьянка. – При соединении в должном порядке по металлам и жидкостям

идет некая сила. Ты должна помнить такие эксперименты со времен нашего обучения».

«Курьез, и только, – вспоминает Порция. – Это используют, чтобы покрыть металл

другими металлами. Помню, что какую-то муравьиную колонию убедили взяться за эту

работу, и они создали удивительные вещи. – Эта память из времен относительно

невинной юности придает ей немного сил. – Только очень много едких испарений.

Такая работа подходит только муравьям. И что?»

Бьянка занимается своим устройством, которое напоминает те эксперименты из

памяти Порции: в нем тоже есть отделения с веществами внутри других веществ,

соединенные прутьями из металла. Однако у него есть и другие металлические

детали: металл, вытянутый так тщательно, что толщиной он напоминает шелковую

нить. Эта металлическая нить туго закручена в колонну. В воздухе что-то меняется,

и Порция ощущает, как ее волоски топорщатся, словно в приближении грозы: это

явление всегда порождает вполне резонный страх из-за того ущерба, который

природный огонь может нанести городу.

«Эта моя игрушка находится в сердце невидимой паутины, – объясняет ей Бьянка. –

С помощью тщательной регулировки я могу дергать нити этой паутины. Ну, не

чудесно ли?»

Порции хочется сказать, что это чепуха, но она заинтригована – и идея какой-то

всеохватывающей паутины привлекательна на интуитивном уровне. Как иначе они

могут соединяться с?..

«Ты хочешь сказать, что эта паутина – как раз то, через что с нами разговаривает

Посланник?»

Бьянка мечется вокруг своего нового устройства.

«Ну, должен же быть какой-то контакт, иначе как бы мы получали послание? А Храм

все-таки не желает задумываться. Послание просто «есть». Да, я нашла огромную

паутину вселенной – паутину, на которой Посланник играет свое послание. Да, я

могу отправить наш ответ».

Даже для Бьянки такая похвальба – смелая и пугающая.

«Я тебе не верю, – принимает решение Порция. – Если бы это можно было сделать,

ты уже это сделала бы».

Бьянка гневно топает.

«А какой смысл звать Посланника, если я не услышу его слов? Мне нужен доступ в

Храм».

«Ты хочешь, чтобы Посланник тебя узнал, заговорил с тобой. – Значит, этим

экспериментом движет эго Бьянки. Она всегда была такой – всегда рвалась

помериться лапами со всем на свете. – Сейчас не время».

Порция снова чувствует безмерную усталость.

«Сестра, у нас больше не осталось времени. Ты же это понимаешь, – канючит Бьянка.

– Дай мне осуществить мой план. Я не могу предоставить это следующим поколениям.

Даже если бы я могла передать это Понимание, будущих достойных поколений просто

не будет. Сейчас – или никогда».

«Будут новые поколения. – Порция не вышагивает эти слова – только мысленно их

складывает. – Фабиан их видел: живут, как звери, на руинах наших городов, головы

забиты Пониманиями, которыми они не могут воспользоваться, потому что вся

архитектура мира их матерей исчезла. И какой тогда прок от науки? Какой прок от

Храма? Какой прок от искусства, если выжили столь немногие, что им остается

только питаться и спариваться? Наши великие Понимания будут отмирать, поколение

за поколением, пока оставшиеся в живых не забудут, кем мы были».

Однако эта мысль не завершена: что-то не дает ей покоя. Она ловит себя на мыслях

об отборе Пониманий: те потерянные выжившие, видимо, будут иметь какие-то давние

Понимания, которые будут помогать им при охоте, и те отпрыски, которые

унаследуют эти примитивные Понимания, станут новыми властелинами мира. Однако

они унаследуют не только это…

Порция вскакивает, наэлектризованная энергией, словно случайно прикоснувшись не

к тому концу установки Бьянки. Ей пришла в голову безумная мысль. Невозможная

мысль. Мысль о науке.

Она дает сигнал своим помощникам-самцам и спрашивает, вернулся ли Фабиан. Он

вернулся – и она требует его позвать.

«Мне надо поработать в лаборатории, – говорит она Бьянке, а потом нерешительно

замирает. Бьянка и так уже наполовину безумна, она – опасный индивидуалист,

потенциальный революционер, но никто и никогда не отрицал, что у нее блестящий

ум. – Ты мне поможешь? Мне понадобится вся возможная помощь».

Бьянка явно изумлена.

«Для меня будет честью снова работать с моими сестрами, но…»

Она не заканчивает эту фразу, но переводит взгляд на свою установку: она

отключена и больше не напрягает воздух невидимой паутиной.

«Если мы добьемся успеха, если выживем, я приложу все силы, чтобы донести твою

мольбу до Храма. – И еще одна бунтарская мысль, принадлежащая самой Порции. –

Если мы выживем, то добьемся этого своими силами, а не с помощью Посланника.

Сейчас мы остались одни».

4.5 Мечты древних

– Мейсон!

Задремавший над своей работой Холстен вздрогнул и чуть не упал с кресла. Гюин

стоял у него за спиной.

– Я… э… что-то случилось?

Секунду он ломал голову, пытаясь вспомнить, успел ли он уже закончить те

переводы, которые заказывал капитан. Но – да, он отправил их лично Гюину вчера,

так ведь? Неужели тот уже их прочел?

По лицу Гюина ничего понять не удавалось.

– Мне нужно, чтобы ты пошел со мной.

Тон вполне мог соответствовать предположению, что Холстена должны сейчас

расстрелять за какое-то предательство, направленное против диктаторского режима

Гюина. Только отсутствие сопровождающей группы безопасников немного успокаивало.

– Ну, я… – Холстен неопределенно махнул рукой в сторону своего пульта, но, по

правде говоря, в последние несколько дней он растерял интерес к работе. Она

стала однообразной, утомительной и на чисто личном уровне, гнетущей. Возможность

сделать перерыв – пусть даже и в обществе Гюина – стала невероятно

привлекательной. – Что тебе надо, шеф?

Гюин жестом велел ему идти следом, и, сделав несколько поворотов в коридорах «Гильгамеша»,

Холстен догадался, что они направляются к отсекам шаттлов. Этот путь он

вспоминал без всякой теплоты. Кое-где еще видны были следы от пуль, которые

ремонтники еще не успели устранить.

В этот момент те далекие и одновременно недавние дни почти вернулись, и он чуть

было не совершил ошибку, заговорив о прежних временах с Гюином. Он еще успел

остановиться. Скорее всего, Гюин просто бесстрастно на него посмотрел бы, но

существовала крохотная возможность того, что он захочет-таки поговорить о

неудавшемся бунте – и что тогда делать Холстену? Был только один вопрос, который

занимал его мысли в те долгие дни после того, как их с Лейн привезли обратно на

«Гильгамеш». Сидя в одиночном изоляторе – как и Лейн и все члены команды Карста,

– он перебирал все события снова и снова, пытаясь понять, какие слова и поступки

Гюина были блефом, а какие были хладнокровно-преднамеренными. Тогда ему хотелось

поговорить об этом с Карстом, но шанс так и не представился. Насколько та

отчаянная миссия спасения соответствовала плану, и какая ее часть была

импровизацией Карста? Он всегда считал начальника службы безопасности недалеким

громилой, однако в итоге этот человек зашел нелепо далеко, чтобы вернуть

заложников живыми.

«Я у тебя в долгу, Карст», – мысленно признал Холстен, однако он не мог

определить, в долгу ли он у Гюина.

– А мы?.. – обратился он к спине капитана.

– Мы направляемся на станцию, – подтвердил Гюин. – Надо, чтобы ты кое на что

посмотрел.

– Там какой-то текст или?..

Он представил себе, что весь день придется переводить предупредительные надписи

и этикетки для все более непонятного Гюина.

– Ты же классицист. Ты не только переводами занимаешься, так ведь? – повернулся

к нему Гюин. – Артефактами, да?

– Ну да, но ведь техники…

Холстен вдруг понял, что Гюин ставил его в неловкое положение настолько часто,

что с его появления он не произнес вслух ни одной четко построенной фразы.

– Техники хотят услышать другое мнение. И мне нужно другое мнение.

Они вошли в отсек шаттла, где их уже ждал готовый к полету кораблик: люк открыт,

пилот стоит рядом, читая что-то с планшета. Холстен предположил, что это – одно

из тех одобренных произведений, которые Гюин вывел из обширной библиотеки «Гильгамеша»,

хотя среди экипажа велась оживленная торговля неодобренными книгами – текстами и

съемками, которые должны были находиться в системе под замком. Гюин из-за этого

ярился, но, похоже, прекратить не мог, и Холстен втайне подозревал, что это

происходит благодаря тому, что цензура, которую он приказал Лейн ввести, не

могла помешать главному нарушителю, а именно – самой Лейн.

– Ты должен радоваться возможности самому пройтись по спутнику, – напомнил Гюин,

когда они заняли свои места и пристегнулись. – По следам древних и все такое.

Мечта классициста, я бы считал.

Насколько мог судить Холстен, мечта классициста скорее заключалась в том, чтобы

предоставить опасную работу другим, а самим сидеть и писать научный анализ работ

древних, а позже, по мере развития своей карьеры, анализ работ других

специалистов. Помимо этого (и о чем он никогда не скажет Гюину) к нему пришло

гнетущее осознание: древние ему перестали нравиться.

Чем больше он о них узнавал, тем больше видел в них не покоряющих космос

богоподобных идеальных созданий, какими раньше рисовало их его образование, но

чудовищ: неуклюжих, драчливых, близоруких чудовищ. Да, они создали технологии,

которые по-прежнему оставались недостижимыми для поколения Холстена, но все

обстояло именно так, как он и опасался: сияющий пример Старой Империи заставил

всю цивилизацию Холстена совершить роковую ошибку подражания. Стараясь стать

древними, они решили собственную судьбу: им не достичь ни тех высот, ни каких-либо

иных, что обрекает их на вечную посредственность и зависть.

Перелет к станции был коротким: разгон почти сразу же перешел в торможение:

пилот умело оперировала физическими законами, поддерживая связь с «Гильгамешем»

и той диспетчерской, которую создали на станции.

Станция представляла собой несколько колец, нанизанных на центральный цилиндр с

невесомостью, где по-прежнему находился самый целый из всех термоядерных

реакторов Старой Империи, какие когда-либо были найдены. Команде Лейн почти без

труда удалось восстановить подачу энергии на спутник: древние устройства были

готовы начать работу после своего тысячелетнего сна. Именно эта безупречно-изящная

технология за счет подражания и повторения породила системы «Гильгамеша»,

доставившие их в дальний космос с потерей считаных процентов человеческого груза.

Благодаря тому, что часть колец уже вращалась, в некоторых частях станции

установилась почти нормальная сила тяжести, чему Холстен был несказанно рад. Он

толком не знал, что увидит, сойдя с шаттла, – но это первое кольцо станции уже

было тщательно обследовано и описано, а затем и обжито сильно увеличившейся

командой инженеров Лейн. Они с Гюином попали в поток энергии, шума и суеты:

помещения и коридоры были заполнены свободными от работы технарями. Тут

находились и импровизированный буфет с готовой едой, и рекреации, где установили

экраны для показа съемок из архивов «Гильгамеша». Холстен успел заметить какие-то

игры, тесные объятия и даже, кажется, какое-то театральное представление, что

моментально прервалось при виде Гюина. Под присмотром Лейн инженерная группа

превратилась в трудолюбивую, но непочтительную команду, и Холстен подозревал,

что их Великий Вождь не пользуется всеобщим уважением.

– Ну и где эта штука? – спросил Холстен.

Его все сильнее занимали мотивы Гюина, поскольку, на его взгляд, тут не могло

быть ничего такого, что требовало бы консультации классициста с его личным

присутствием: все можно было решить удаленно. «Тогда зачем Гюин меня сюда

притащил?» Возможных ответов было несколько, но ни один Холстену не нравился.

Главной была мысль о том, что никакая связь между станцией и «Гильгамешем» не

была особо защищенной. Любой, хоть немного разбирающийся в этих вопросах,

теоретически мог ее прослушивать. Конечно, ни у кого и не могло быть чего-то

такого, что требовало бы секретности, так ведь?

А может, и было.

Содрогнувшись, Холстен прошел за Гюином через первую кольцевую секцию до люка

перехода в следующую.

«Он что-то нашел?»

Он представил себе, как капитан просматривает доклады в поиске неизвестно чего.

Однако что-то явно привлекло его внимание – что-то, что больше никто не

воспринял таким же образом. И теперь Гюин явно хотел, чтобы так было и дальше.

«Что делает меня его доверенным лицом?»

Мысль неприятная.

Они двигались дальше по станции, от кольца к кольцу, от шлюза к шлюзу. Суматоха

отдыхающих сменилась иной, более сосредоточенной деятельностью. Теперь они

аккуратно шагали по тем участкам станции, которые все еще тщательно

исследовались. Первые кольца уже считались безопасными и потому были отданы на

откуп самым младшим сотрудникам Лейн – зачастую недавно пробужденным с

ограниченным опытом, – чтобы они восстанавливали немногочисленные оставшиеся

системы или заканчивали описи. Когда эти помещения остались позади, Гюин

приказал Холстену надеть защитный костюм и не снимать шлема. Им предстояло

пройти в те части станции, где воздух и сила тяжести еще не были

гарантированными удобствами.

С этого момента все, мимо кого они проходили, также были в костюмах. Холстен

знал, что скорость освоения новых участков ограничена запасами оборудования,

которое находилось на «Гильгамеше» или могло быть там произведено. Они с Гюином

проходили мимо немногочисленных технарей, занимающихся главными системами,

пытающихся восстановить минимальное жизнеобеспечение, после чего этот участок

можно будет объявить готовым для работ без защитных костюмов. Шутки и

добродушное настроение предыдущих секций закончились: здесь работали собранно и

деловито.

В следующей секции сила тяжести была, но отсутствовал воздух, и им пришлось идти

через кошмарное миганье индикаторов и вспышки предостерегающих объявлений,

грозящих жуткими последствиями на имперском С. Техники – безликие в своих

защитных костюмах – старались справиться с разрушительным действием времени и

понять, где именно произошел отказ систем и как осуществить ремонт древней и

пугающе совершенной техники.

«Мы идем назад по времени», – подумал Холстен. Не обратно в дни Старой Империи,

а обратно по попыткам техников восстановить станцию. В какой-то момент здесь не

было ничего: ни света, ни атмосферы, ни энергии, ни силы тяжести. А потом

явилась Лейн, мать-богиня в миниатюре, и придала пустоте вид.

– Мы переходим в следующее кольцо. Ток там есть, но оно пока не вращается, –

предупредил Гюин.

Его голос в наушниках шлема звучал сухо и отрывисто.

Холстен немного повозился, вспоминая, как включить передачу.

– Мы идем именно туда?

– Вот именно. Лейн?

Холстен вздрогнул, гадая, которая из трех фигур в костюмах принадлежала старшему

бортинженеру. Однако когда в шлеме раздался голос Лейн, он не совпал с

движениями ни одной из них, так что Холстен предположил, что она находится где-то

в другой части станции.

– Хэй, шеф! Ты точно хочешь это сделать?

– Ты же уже отправляла проверить эту секцию на активные угрозы, – напомнил Гюин.

Холстен знал, что это – первый шаг, тот шаг, который ему самому лично увидеть

никогда не удастся. До того как начать отлаживать основные системы, команде надо

зайти в помещение без света и воздуха и убедиться, что ничто из оставленного там

древними не будет пытаться их убить.

«Эту станцию хотя бы специально ловушками не начиняли». Именно это, конечно же,

было бичом первых астронавтов-исследователей. Древние погибли, сражаясь, –

сражаясь друг с другом. Они не ленились, делая проникновение на свои орбитальные

станции сложным, – и зачастую ловушки оставались работоспособными даже в мертвой

металлической скорлупе, мотающейся по орбите.

– Шеф, вы идете в помещение без базового жизнеобеспечения. Там не нужны активные

угрозы, – отозвалась Лейн. – Мало ли что может пойти не так. И вообще, кто это с

тобой? Он не из моих, а?

Холстен не понял, откуда она на него смотрит, – но, видимо, внутреннее

наблюдение восстановить оказалось проще, чем пригодную для дыхания атмосферу.

– Мейсон, классицист.

Короткая пауза, а потом:

– О! Привет, Холстен.

– Привет, Иза.

– Послушай, шеф! – Похоже, Лейн была встревоженна. – Я сказала, что тебе надо

взять кого-то с собой, но я считала, что ты возьмешь кого-то, кто для такого

подготовлен.

– Я для такого подготовлен, – заявил Гюин.

– А он – нет. Я видела его при нулевой гравитации. Слушай, погоди немного, я

подойду…

– Не подойдешь! – гневно отрезал Гюин. – Оставайся на посту. Я знаю, что у тебя

в соседней секции человек шесть. Если будут сложности, мы дадим им сигнал.

Холстену показалось, что капитан чересчур решителен.

– Шеф…

– Это приказ.

– Ладно, – отозвалась Лейн. А потом: – Черт, не знаю, что этот ублюдок задумал,

но ты себя побереги. – Ошарашенный Холстен не сразу сообразил, что это она

передает только ему. – Слушай, я свяжусь с разведывательной группой и скажу,

чтобы они были начеку. Сигналь, если будут проблемы, ладно? Да, там уже прошлись,

и сейчас идет работа по восстановлению питания и всего остального. Но будь

осторожен и ни в коем случае ничего не включай. Мы уже отправляли группу для

первого осмотра, но не знаем, что там для чего. Это кольцо, похоже, было каким-то

командным пунктом, а может – центром терраформирования. В любом случае не

нажимай никаких кнопок – и предупреди меня, если покажется, что Гюин собрался

это сделать. Помнишь, как найти выделенный канал?

К собственному изумлению, Холстен обнаружил, что помнит: тычки языка работали

точно так же, как в той маске, которую ему надевали мятежники.

– Проверка?

– Молодец! Ну, береги себя, ладно?

– Постараюсь.

Совсем скоро мечты классициста о том, как он станет исследователем космоса, были

жестоко разрушены. Защитный костюм был снабжен магнитными подошвами, что Холстен

вроде как принял как должное, еще когда ребенком смотрел фильмы об отважных

исследователях космоса, но пользоваться ими оказалось неудобно и утомительно.

Просто скользить по помещениям станции, подобно ныряльщику в океане, также

оказалось неожиданно сложно. В итоге Гюину, который, похоже, мог карабкаться по

бездонным пространствам подобно обезьяне, пришлось вытравить из своего ремня

строп, чтобы притягивать Холстена обратно, когда тот беспомощно куда-то уплывал.

Внутри этого кольца – на пределе их продвижения по станции – освещения еще

толком не было, но имелись бесчисленные спящие пульты и дремлющие ряды

экранчиков от приборов, которые мягко подсвечивали себе свою сонливость, а

фонарика на костюме хватало для ориентировки. Гюин задавал максимально высокую

скорость, явно зная, куда именно направляется. Холстен же никак не мог отбросить

мысли о собственном неведении.

– Я перехватила сигнал с камеры твоего костюма, – объявил голос Лейн у него в

шлеме, – потому что хочу знать, что старик задумал.

В этот момент Холстен болтался позади Гюина воздушным шариком, так что решил,

что может уделить время для разговора:

– А мне казалось, что старик – это я.

– Уже нет. Ты же его видел. Не знаю, чем он занимался по пути сюда, но, судя по

его виду, он не спал на годы больше, чем мы. – Она сделала вдох, собираясь

сказать что-то еще, но тут Гюин стал замедляться. Притянув Холстена ближе, он

поставил его на стену, чтобы подошвы зацепились, и голос Лейн отметил: – Ах, вот

что ему нравится, да?

Там оказался гроб, похожий на стазис-камеру, со встроенной в стену головной

частью. Холстен знал, что на станции имелись очень ограниченные возможности для

стазиса – насколько они успели разведать, – так что она не предназначалась для

проживания в течение нескольких жизней. И потом, зачем было бы создавать все это

помещение, весь этот комплекс, только для того, чтобы сохранить для потомства

всего одно человеческое тело?

Планшет на костюме Холстена подал сигнал о получении новой информации. Он

вытащил его, с трудом справившись с задачей из-за перчаток, и сумел вывести

данные: это оказался первопроходческий отчет об этом помещении и всем его

содержимом. Техники не поняли, что это такое, и потому просто отметили основные

характеристики, сделали снимки – и двинулись дальше. А еще они активировали

часть пультов, вывели какие-то данные для последующего анализа кем-то вроде

Холстена и больше об этом не вспоминали. Именно часть этих файлов Гюину

понадобилась в переводе. Холстен их вызвал, желая понять, насколько удачно он

над ними поработал. Это оказалась сложная тенхическая информация, хоть и

представляла собой всего лишь малый фрагмент заключенного здесь знания.

Теперь он снова просмотрел эти файлы: сжатые оригиналы и свои собственные

переводы с помощью компьютера, вместе со всем остальным, что первый беглый

осмотр зарегистрировал относительно этого помещения. Гюин выжидательно на него

смотрел.

– Я… и что я должен делать?

– Ну, тебе надо бы сказать мне, что это за штука.

– И для этого я нужен был здесь? – Холстен разозлился, что с ним случалось редко.

– Шеф, я мог просто…

– Твой перевод по большей части не понятен, – начал Гюин.

– Ну, так технические детали…

– Нет, так даже лучше. Так это останется только между нами. Итак, мне надо,

чтобы ты снова это просмотрел и подтвердил… сказал мне, что это такое. И мы

здесь для того, чтобы это устройство смогло помочь тебе это понять.

Гюин снова повернулся к гробу и склонился над ним, потянувшись к подвешенным к

разгрузке костюма инструментам. Тревога Холстена резко усилилась, и он чуть было

не начал транслировать свое беспокойство прямо Гюину, но вовремя спохватился и

переключил канал на Лейн.

– Он что-то включает… – успел он сказать – и тут все установки вокруг гроба

зажглись, словно иллюминация: пульты и экраны вспыхнули, оживая, а пространство

внутри засветилось призрачно-голубым.

– Вижу. – Голос Лейн чуть размылся от помех, но быстро выровнялся. – Слушай, мои

люди у самого входа. Какие-то проблемы – и они сразу на вас налетят. Но я хочу

посмотреть.

«И я тоже», – понял Холстен, подаваясь ближе к дисплеям.

– Это… сообщения об ошибке? – пробормотал Гюин.

– Отсутствие связей… Техники считают, что главный компьютер выел вирус, –

предположил Холстен. – Так что у нас только изолированные системы. – И это «только»

уже было забитой до отказа библиотекой тайных знаний. – Похоже, он пытается

соединиться с чем-то отсутствующим. Он, по сути, перечисляет массу… чего-то, что

не удается найти.

Гюин осматривал пульты управления. Его пальцы в толстых перчатках время от

времени приближались к поверхностям, но не до соприкосновения.

– Заставь его сказать мне, что оно такое, – потребовал он.

Гюин не отключал канал связи, так что Холстен не мог понять, предназначались ли

эти слова для экспорта.

– Слушай внимательно, – четко проговорила Лейн Холстену в ухо. – Я хочу, чтобы

ты кое-что сделал с пультом. Мы уже разработали процедуру для того, чтобы

продраться через вот такое дерьмо. С большинством устройств работает. Только

тебе придется подать это Гюину как твою собственную идею – или скажешь, что

прочел это в каких-то наших отчетах.

– Хорошо.

Гюин позволил Холстену занять место у пульта, залитого бледным светом от гроба,

и он аккуратно выполнял все указания Лейн, постоянно замирая, чтобы она успевала

его поправить. Вся последовательность состояла всего из пятнадцати шагов:

осторожные прикосновения к экрану запускали новые цепочки опций и протестов,

пока ему все-таки не удалось убрать все жалобные взывания к отсутствующим

соединениям, сведя программу до того, что осталось.

И это было…

– Устройство экстренной загрузки, – перевел Холстен немного неуверенно. Он

уставился на эту человекообразную пустоту в сердце машины. – Загрузки чего?

Он покосился на Гюина и успел поймать быстро скользнувшее по его лицу выражение

– хорошо читаемое даже в полумраке шлема. На лице капитана были торжество и

жажда. Что бы он ни искал, здесь он это нашел.

4.6 Посланник внутри

Мор настолько глубоко проник в сердце Большого Гнезда, что физические контакты

между домами почти прекратились. По улицам бродят только отчаявшиеся и

голодающие. Идут нападения: здоровые набрасываются на тех, кого сочли больными,

голодные крадут пищу, неизлечимо обезумевшие нападают на все, на что указывают

их внутренние демоны.

И все же туго натянувшиеся нити сообщества еще не порвались, немногочисленный

исход не превратился в потоки беженцев – в немалой части благодаря Порции и ее

соратницам. Они ищут лечение. Они могут спасти Большое Гнездо и благодаря этому

саму цивилизацию.

Порция привлекла не только Бьянку, но и вообще всех ученых, как Храмовых, так и

иных, в которых она верит. Сейчас не время ограничивать славу только своим домом.

И, связываясь со всеми ними, она четко дает всем понять, кто она – и что это

именно она зачинщица и их предводитель. Ее указания разбегаются по Большому

Гнезду звоном нитей, принимаются и передаются старательными самцами-помощниками.

Обычно сотрудничество домов на таком уровне не идет гладко: слишком много

индивидуальностей, слишком много самок, стремящихся утвердить свое превосходство.

Экстренная ситуация успешно заставила их сосредоточиться.

«Это – мое новое Понимание, – объяснила им Порция. – Есть некое свойство,

которое отличает этих иммунных детей от их павших родителей. Они родились в

охваченном мором городе, но они выжили. Если принять во внимание, сколько

времени мор бушевал в их городе, то следует предположить, что они вылупились из

кладки, отложенной родителями, которые также имели устойчивость к этой болезни.

Короче, эту устойчивость они унаследовали. Это – Понимание».

Это вызвало бурю возражений. Процесс появления новых Пониманий полностью не

разгадан, но все Понимания связаны только со знанием: памятью о том, как что-то

делается или как что-то устроено. Где доказательства того, что реакция на

болезнь тоже передается потомству?

«Эти паучата – и есть доказательство, – сообщила Порция. – Если вы в этом

сомневаетесь, тогда вы мне не помощницы. Отвечайте мне, только если готовы

помогать».

Она потеряла примерно треть корреспондентов, которые стали затем искать ответы в

чем-то ином – и безуспешно. А вот Порция хоть и добилась достаточных успехов,

чтобы оправдать свой выбор направления исследований, упирается в границы

технологий своей расы, а также в границы их способностей понимать.

В число ученых, решивших поддерживать Порцию, вошла та (назовем ее Виолой),

которая много лет изучала механизм Пониманий. Она передала Порции все свои

знания: громадные путаные сети записок, отражающие ее методы и результаты. Пауки

в большой степени полагаются на не требующее никаких усилий распространение

знаний последующим поколениям, которое обеспечивается их Пониманиями. Их

письменность – система узлов и перевязок – неуклюжа, растянута и плохо хранится,

что сильно тормозит Порцию. Она не может дожидаться, пока потомство унаследует

владение предметом от ее коллеги: ей это знание необходимо прямо сейчас. Сама

Виола поначалу не желала даже идти по городу, опасаясь инфекции.

Сегодня получено подтверждение того, что у Виолы началась вторая стадия болезни

– и это знание становится для Порции сильнейшим стимулом: ее коллеги одна за

другой становятся жертвами врага, которого стремятся победить. Порция и сама

обязательно почувствует первые симптомы в суставах: это просто вопрос времени.

Бьянка считает, что сама она уже заразилась. Наедине эта гениальная одиночка уже

призналась Порции, что уже испытывает быстро проходящие симптомы первой стадии.

Тем не менее Порция оставляет ее рядом с собой, успев убедиться в том, что во

всем Большом Гнезде не найдется паука, который ни находился бы в инкубационном

периоде этой инфекции.

Не считая тех обидно немногих, у кого оказался иммунитет.

Тем не менее, благодаря своей слабеющей коллеге, она получает инструмент,

которого прежде была лишена. Группа Виолы управляет муравьиной колонией, в

которой воспитали умение анализировать физиологические стигматы Пониманий.

Одомашнивание муравьев было тем огромным шагом вперед, на котором зиждется вся

цивилизации Порции, но оно же стало серьезным препятствием для дальнейшего

прогресса. В Большом Гнезде сотни прирученных муравьиных колоний, не считая тех,

которые располагаются поблизости от города и занимаются производством пищи,

уборкой или отражением набегов диких видов. Каждую городскую колонию тщательно

приучали – наказаниями, поощрениями и химическими стимулами – выполнять

определенную функцию, предоставляя великим умам пауков любопытное аналитическое

устройство с использованием многоуровневых деревьев решений управления самой

колонией в качестве движущего механизма. Каждая колония годится для очень

ограниченного набора родственных расчетов – как невероятно умелый, но невероятно

узкоспециализированный умственно отсталый гений, – а переучивание сообщества

муравьев требует долгой и кропотливой работы.

Однако Виола уже начала работать – и Порция отправила ей ткани трех плененных

паучат для сравнения с теми исследованиями, которые Виола уже проводила с

другими представителями их вида. Результаты доставлены в виде скатанного в рулон

ковра записей одновременно с признанием Виолы в своей болезни.

С этого момента Порция с Бьянкой погружаются в чтение ее обильных рассуждений,

часто прерываясь, чтобы обсудить, что могла или не могла иметь в виду Виола.

Паучья письменность исходно возникла для того, чтобы отражать мимолетные

художественные мысли – изящные, сложные и красочные. Она плохо приспособлена для

фиксации научных идей.

Часто появляется Фабиан: приносит еду и питье и высказывает свое мнение, если

его спрашивают. У него острый ум (для самца), и он смотрит на проблемы под

другим утлом. Более того – он, похоже, не растерял своей энергии и

целеустремленности, несмотря на наличие некоторого количества симптомов первой

стадии. Обычно когда паук осознает, что он или она заражены, качество его услуг

стремительно ухудшается. Проблема встала настолько остро, что даже самый

непривлекательный самец может найти покровительство, если готов работать.

Большое Гнездо переживает странные, болезненные социальные сдвиги.

Исследования Виолы посвящены совершенно иному языку, который она неумело

отражает в узловом письме. В своей рукописи она называет его языком тела. Она

объясняет, что в теле каждого паука имеется это письмо и что оно варьирует от

особи к особи, но не беспорядочно. Виола ставила опыты на только что

вылупившихся паучатах из кладок с известными родителями и обнаружила, что их

внутренний язык близко родственен родительскому. Это должно было стать ее

величайшим откровением в ожидаемом будущем, когда завершенное исследование

позволит ей оказаться на самой вершине интеллектуальной жизни Большого Гнезда.

Порция скромно осознает, насколько гениально то, что она видит. Виола открыла

тайный язык Пониманий… если его удастся расшифровать.

В этом-то и загвоздка. Виола знает достаточно, чтобы уверенно заявить: из срезов

биопсии ее муравьи могут выделить именно ту тайную книгу, которая имеется в

каждом пауке, однако она не способна ее прочитать.

Однако ее муравьи делают Порции последний подарок. В книгах доставленных

Фабианом паучат нашелся отрывок, который оказался совершенно новым. Муравьи из

еще одной колонии Виолы обучены сравнивать эти тайные книги и выявлять различия.

Один и тот же абзац, никогда ранее не виденный, обнаруживается во всех трех

иммунных младенцах. Это, как предполагает Виола, может представлять собой их

Понимание того, как защититься от мора.

Порция и ее коллеги ощущают мимолетное ликование, оказавшись на самом пороге

успеха: эпидемия считай что побеждена. Однако у Виолы находится один последний

комментарий – и ее пряжа к этому моменту читается заметно хуже.

Она указывает, что она не только не умеет читать внутреннюю книгу, но и не имеет

средства, чтобы в ней писать. Не считая того, что этим паучатам можно дать

вырасти и дать жизнь новому поколению, у которого окажется эта дикая и

варварская устойчивость, данный новый факт теоретически необычайно интересен, но

практически бесполезен.

В следующие несколько дней город вокруг них рушится. Каждый час по нитям связи

приходят мрачные известия о все новых жертвах – об уважаемых жителях Большого

Гнезда, которые обезумели и которых пришлось убить или которые покончили с собой

с помощью яда, потому что лишиться с трудом отвоеванного разума еще хуже. Порция

и Бьянка в шоке, как будто мор уже досрочно искалечил их собственный мозг. Они

были так близки к цели!

Первой к работе возвращается Бьянка. Ее шаги запинаются и заплетаются в плохо

контролируемом высказывании. Она ближе к смерти, и потому ей нечего терять. Она

вчитывается в записи Виолы, пока Порция восстанавливает свою стойкость, – а

потом однажды утром Бьянка исчезает.

Она возвращается поздно вечером и выдерживает короткую тряскую стычку с

охранниками дома. Порция с трудом убеждает их пропустить ее обратно.

«И как там?»

Сама Порция больше выходить не отваживается.

«Безумие, – коротко отвечает Бьянка. – Я виделась с Виолой. Ей осталось недолго,

нннно она смогла мне сказать. Надо показать тебе, пппока я еще ммогу».

Болезнь перескакивает с лапы на лапу, так что речь Бьянки наполняют внезапные

непроизвольные повторы. Она в постоянном движении: бродит по дому, пытаясь

формировать слова, словно старается убежать от того, что ее убивает. Она

карабкается вверх по тугой ткани стен, и где-то в глубине ее тела лежит

непрестанно воющее желание подниматься, подниматься, а потом умереть.

«Говори!» – требует Порция, повторяя ее путаный путь. Она видит, что Фабиан

следует за ними на почтительном расстоянии, и знаком призывает его ближе, потому

что еще один взгляд на то, что скажет Бьянка, может оказаться полезным.

Бьянка сводит свои слова к самому минимуму, к главному: Порции кажется, что на

обратном пути через город Бьянка обдумывала это, понимая, что ее способность

излагать постоянно размывается болезненным приливом.

«Есть более глубокая книга, – выстукивает она, так что ее чечетка по податливому

полу звучит как крик. – Виола ее распознала. Есть вторая книга со вторым шифром,

короткая, но полная информации. И другая, совсем другая. Я спросила Виолу, что

это. Она говорит – это Посланник внутри нас. Говорит, Посланник всегда есть,

когда закладываются новые Понимания. Говорит, он жил с нами в яйце, и растет с

нами, наш невидимый опекун, у каждого, говорит, говорит она».

Бьянка крутится на месте. Ее огромные круглые глаза взирают на все вокруг,

педипальпы трясутся в лихорадке обрывочных идей. «Где трактат Виолы?»

Порция подводит ее к огромному раскатанному полотну – работе всей жизни Виолы, –

и Бьянка после нескольких фальстартов находит эту «более глубокую» книгу. Это

едва ли не приложение – сложное переплетение материала, который Виоле не удалось

расплести, потому что он вписан в основной текст совершенно иным образом,

намного компактнее, плотнее и эффективнее, чем все остальное. Паукам знать

неоткуда, но у такого контраста есть причина. Это – не продукт естественной

эволюции или даже поддерживаемой эволюции. Это – то, что обеспечивает поддержку.

Виола со своей муравьиной фермой изолировала нановирус.

После того как Бьянка убредает прочь, Порция долго читает и перечитывает – и

занимается тем, что ее народу удается лучше всего: создает план.

На следующий день она отправляет послание в сообщество Виолы: ей надо

воспользоваться их специализированными колониями. В это же время она приглашает

и приманивает еще полдюжины ученых, которые пока еще способны и готовы ей

помогать. Она отправляет Фабиана с инструкциями для своих собственных колоний,

которые могут выполнять целый диапазон функций, в том числе копировать любое

полученное ими в виде образца вещество.

Дом Виолы – хотя его ученая хозяйка уже не способна ничем помочь – выделяет

фрагмент телесной книги, свойственный иммунным паучатам, но не только. Они

изолируют и нановирус: Посланник Внутри. Спустя несколько драгоценных дней их

самцы приплетаются к дому Порции с чанами вещества, по крайней мере, некоторые

из них. Другие гибнут на улицах или просто спасаются бегством. Выживание

Большого Гнезда висит на волоске.

Порция проводит время в храме, слушая голос Посланника в вышине и пытаясь

прислушаться к тому Посланнику, что внутри нее. Было ли использование этого

термина просто результатом тщеславия Виолы? Нет, у нее были свои резоны. Она

догадалась: что бы ни делал этот чуждый, искусственный клубок языка, он

выполняет божественную функцию, возводя их из зверства к возвышенному. Это та

рука, которая помещает Понимания в разум и ткань бытия, так что каждое следующее

поколение становится величественнее предыдущего. «Чтобы мы смогли узнать тебя, –

размышляет Порция, глядя, как этот далекий огонек прочерчивает дугу в небе.

Теперь становится очевидным, что Бьянка была права. Конечно, Посланник ждет от

них ответа. Совсем недавно это было ересью, но с тех пор Порция заглянула в себя.

– Зачем было создавать нас такими, все совершенствующимися и совершенствующимися,

если не для стремления ввысь?»

Для Порции, как и для всех ее сородичей, выводы – это вопрос логической

экстраполяции, основанной на ее понимании тех принципов, которые открыла ей

вселенная.

Спустя несколько дней муравьи производят первую порцию ее сыворотки – сложную

смесь из генетического фрагмента иммунных паучат и нановируса: Посланник и

Послание циркулируют в этом растворе.

К этому моменту у половины дома Порции уже наступила вторая стадия. Бьянка и еще

несколько паучих перешли в третью и заключены в камеры-одиночки, где погибнут от

голода. А что еще можно с ними сделать?

Порция знает, что еще.

Фабиан предлагает пойти вместо нее, но она знает, что больные в последней стадии

без всякого труда убьют такого мелкого самца. Она собирает группу отчаянных,

решительных самок и берет искусственный клык, с помощью которого можно ввести

сыворотку в ту точку, где лапы больной соединяются с туловищем, вблизи от мозга.

Бьянка сопротивляется. Она кусает одну из санитарок Порции и впрыскивает яд с

обоих клыков, моментально парализуя жертву. Она лягается, топает и встает на

дыбы, бросая им всем вызов. Ее ловят арканом и связывают – бесцеремонно,

переворачивая на спину, пока она продолжает яростно сжимать ротовой аппарат. Она

уже лишилась дара речи, и Порция признается, что не уверена, обратима ли болезнь

на этой стадии.

Тем не менее Бьянка это докажет или опровергнет. Порция втыкает свой шприц.

4.7 Не принц гамлет

Приток нового материала с брошенной станции резко уменьшился: все базы данных и

хранилища были выпотрошены и переправлены на «Гильгамеш». Холстен почти закончил

каталогизацию и теперь стал просто переводчиком по вызову на те случаи, когда

техникам нужна была помощь, чтобы заставить что-то работать.

Большую часть времени он тратил на личный проект Гюина, а если вдруг переставал

это делать, то Гюин вскоре заявлялся, желая выяснить, в чем дело.

Корабль-ковчег заполняла непривычная жизнь: несколько сотен людей из груза были

бесцеремонно разбужены во многих световых годах от последних их воспоминаний,

получали поспешные неубедительные объяснения насчет того, где они находятся и

что нужно сделать – и отправлялись работать. На корабле было шумно – и Холстен

постоянно изумлялся этому. Шум порождали не только сотрясения и удары от

ведущихся работ – стоял непрестанный рокот, создаваемый людьми, которые

занимались тем, что жили и разговаривали, и, прямо говоря, всячески развлекались.

Холстену казалось, что, куда бы он ни пошел, он видит внезапно образовавшиеся

парочки (они ведь не могли не быть внезапно образовавшимися в таких

обстоятельствах?), сплетающиеся в объятиях.

Порой они заставляли его почувствовать себя ужасно старым. Они все были такими

молодыми – точно так же, как весь остальной груз «Гильгамеша», не считая

немногих потасканных старых специалистов вроде него самого.

Корабль-ковчег переоснащали – «и если я себя вот так чувствую, то насколько

старым ощущает себя «Гильгамеш», а?» – всяческими игрушками, вырванными со

станции. На первом месте шла установка нового термоядерного реактора, который,

по мнению Вайтес, окажется в два раза эффективнее гораздо ранее изготовленного

прежнего и гораздо дольше сможет поддерживать экономичное ускорение на уже

имеющемся топливе. Другие технологии просто экстраполировались, и системы «Гильгамеша»

настраивались по древним образцам.

В голове у Холстена звучал все тот же припев: «мамкина юбка, мамкина юбка». Они

по-прежнему хватались за удаляющийся подол Старой Империи, по-прежнему из кожи

вон лезли, чтобы удержаться в ее тени. И пока его соотечественники восхищались

новообретенными богатствами, он видел в них людей, которые обрекают своих

потомков на то, что те вечно будут хуже, чем могли бы.

А потом пришло сообщение от Лейн: она требовала, чтобы он прибыл на спутник. «Какой-то

опасный перевод вроде бы», – если быть точным.

Из-за постоянного давления со стороны Гюина и агрессивно-неприемлющей молодости

остального человечества, Холстен к этому моменту чувствовал себя ужасно

несчастным. Ему не особенно хотелось стать мишенью насмешек, в качестве которой,

по мнению технарей, он тут и находился. Он даже подумал, не проигнорировать ли

Лейн, раз она даже не готова как следует его попросить. Но в итоге к решению его

подтолкнул Гюин, потому что полет на станцию стал бы благословенным отдыхом от

вьющегося над ним стервятником капитана.

Он сообщил ей, что летит – и обнаружил, что его уже ждет шаттл с пилотом. По

пути туда он навел внешние камеры на планету и мрачно глядел на серый грибной

шар, воображая, как тот тянется вверх и громадные плодовые тела-небоскребы

распухают в верхних слоях атмосферы, чтобы захватить крошечных гостей, посмевших

оспаривать их полную власть над этим миром.

Пара инженеров – из исходной основной команды Лейн, как ему показалось, –

встретили его на станции, заверив, что защитный костюм не понадобится.

– Все участки, которые нас еще тревожат, стабильны, – объяснили они.

Когда Холстен спросил у них, в чем же все-таки проблема, они просто пожали

плечами, счастливо спокойные:

– Шеф сама скажет.

Большего он от них не добился.

Наконец его почти бесцеремонно втолкнули в какое-то помещение второго

вращающегося кольца, где его ждала Лейн.

Она сидела за столом, вроде бы собираясь начать есть, – и на секунду он застыл у

люка, предположив, что, как всегда, не вовремя, но потом заметил, что приборов

два.

Она бросила на него вызывающий взгляд:

– Заходи, старик. Тут пища, которой десятки тысяч лет. Иди отправляй ее в

историю.

Это заставило его пройти в комнату и уставиться на незнакомую еду: густые супы

или соусы, серые куски, словно отрезанные от планеты, находящейся под ними.

– Шутишь!

– He-а. Пища древних, Холстен. Пища богов.

– Но она же… Она не могла сохранить съедобность!

Он уселся напротив нее, завороженно глядя на стол.

– Мы здесь все живем на ней уже почти месяц, – сообщила она ему. – Гораздо лучше

того месива, которое выдает «Гилли».

Последовала тяжелая пауза, а потом она горько хохотнула, заставив Холстена

вскинуть голову.

– Мой первый ход сработал даже слишком хорошо. Ты не должен был настолько

заинтересоваться едой, старик.

Он растерянно моргнул, всматриваясь в лицо, на котором отразились дополнительные

часы ее работы – и здесь, на станции, и в моменты пробуждения в ходе полета от

мира Керн, когда она следила, чтобы корабль не сожрал еще какую-то часть своего

драгоценного груза из-за ошибки или поломки. «Теперь мы – хорошая пара, – понял

вдруг Холстен. – Стоит только на нас посмотреть».

– Так это…

Он взмахом руки указал на разнообразные миски на столе и в результате измазал

палец в какой-то оранжевой жиже.

– Что? – вопросила Лейн. – Здесь же мило, правда? Все удобства: свет, тепло,

воздух и притяжение за счет вращения. Это же просто роскошь, поверь мне. Погоди-ка…

Она повозилась с чем-то на краю стола – и стена позади Холстена начала исчезать.

Пугающую секунду он не мог сообразить, что происходит, решив, что вся станция,

похоже, вот-вот растворится. Однако после того, как наружные жалюзи со стоном

раздвинулись, некая затуманенность все-таки осталась, а за ней – бесконечность

всего творения. И еще одно.

Холстен смотрел на «Гильгамеш». Раньше он не видел его со стороны – толком не

видел. Даже при возвращении после мятежа он прошел из шаттла в сам корабль, даже

не задумавшись о великолепии, царящем снаружи. В конце концов, в космосе

великолепие снаружи существовало в основном для того, чтобы тебя прикончить.

– Смотри: видно, где мы ставим новое. Потрепанный вид, правда? Все эти

микроудары по пути, вакуумная эрозия… Старичок определенно уже не тот, –

негромко заметила Лейн.

Холстен не ответил.

– Я думала, все будет… – начала Лейн.

Она попыталась улыбнуться, потом повторила попытку. Он понял, что она не уверена

в нем – даже нервничает.

Он обогнул стол, чтобы дотронуться до ее запястья, потому что, откровенно говоря,

они оба не очень умело владели словом, да и не были достаточно молоды, чтобы

терпеливо нащупывать нужные фразы.

– Не могу поверить, насколько он хрупкий!

Будущее – или его отсутствие – зависит от судьбы этого металлического яйца:

потрепанного, залатанного. А отсюда «Гильгамеш» к тому же казался таким

маленьким!

Они ели задумчиво. Лейн то говорила слишком быстро, пытаясь наладить разговор

явно просто потому, что считала, что им следует разговаривать, но постепенно все

чаще наступала дружелюбная тишина.

Наконец в один из этих моментов молчания Холстен широко ей улыбнулся,

почувствовав, как лицо растягивается в молодцеватом выражении.

– Здорово!

– Надо надеяться. Мы переправляем на «Гилли» тонны такой еды.

– Я не о еде. Не только. Спасибо тебе.

Когда они поели (команда Лейн тактично придерживалась принципа «с глаз долой из

сердца вон»), то перешли в другую комнату, которую она заботливо приготовила. С

момента их прошлой связи на «Гильгамеше» прошло много времени. Конечно, с тех

пор прошли века – долгие, холодные столетия перелета, – однако и ощущение было

такое, что это было давно. Они превратились в членов вида, который полностью

отстыковался от времени, и только их личные часы сохранили какой-то смысл, тогда

как остальная вселенная была настроена на свои собственные ритмы, и ей не было

дела до того, живут они или умерли.

На Земле были люди, утверждавшие, что вселенной это важно, что выживание

человечества необходимо, предначертано, промысленно. Они в основном остались там,

держась за свою истончающуюся веру в то, что некая великая сила вступится за них

только тогда, когда все станет очень плохо. Может, так оно и оказалось:

обитатели корабля-ковчега никогда наверняка этого не будут знать. У Холстена

имелись собственные убеждения, и в них не входило спасение каким-то способом,

кроме как руками самого человечества.

– Чего он добивается? – спросила Лейн у него позже, когда они лежали рядом под

покрывалом, которым, возможно, тысячи лет назад застилал свою постель какой-то

древний терраформировщик.

– Не знаю.

– Я тоже не знаю. – Она нахмурилась. – Это меня беспокоит, Холстен. Он даже

поручил все работы своим инженерам, ты не знал? Он прошерстил груз, разбудил

несколько дублеров и превратил в собственную команду технарей. Теперь они

устанавливают все те штуки, с которыми ты ему помогаешь, оснащают ими «Гилли». А

я не знаю, для чего они. Мне не нравится, когда на моем корабле есть штуки,

которые делают что-то, о чем я не знаю.

– Ты просишь, чтобы я нарушил доверие капитана? – Холстен сказал это в шутку, но

потом эта мысль внезапно его уколола. – Это все было для этого?

Лейн воззрилась на него:

– Ты так думаешь?

– Я не знаю, что думать.

– Это все, старик, было для того, чтобы умерить зуд, не нарушив работу моей

команды, и… – Он уловил, как она пытается говорить жестко, но голос у нее все

равно чуть дрожит. – И знаешь что? Я много была одна в последние… сколько?.,

двести гребаных лет, вот сколько. Была одна, ходила по «Гилли», не давала ему

развалиться. Или иногда с кем-то из моих что-то чинила. Или иногда не спал Гюин,

не то чтобы это было лучше, чем одной. А еще это безумие… мятеж, планета… И у

меня иногда такое чувство, будто я разучилась разговаривать с людьми, если это

не… не по работе. Но ты…

Холстен выгнул бровь.

– Ты тоже ни хрена не умеешь разговаривать с людьми, – злобно закончила она. –

Так что рядом с тобой все вроде бы не так уж и плохо.

– Спасибо тебе большое.

– На здоровье.

– Та штука Гюина – она для загрузки мозгов человека в компьютер.

Было странно, но приятно больше не быть единственным хранителем этой информации.

Насколько Холстен мог судить, еще это знал только один Гюин. Даже его

прирученные технари работали бездумно, каждый над своим заданием.

Лейн обдумала услышанное.

– Не уверена, что это так уж здорово.

– Это может оказаться очень полезно.

По тону Холстена чувствовалось, что он даже самого себя не убедил.

Лейн издала невнятный звук – не слово даже, – просто показывая, что она его

услышала. Холстен продолжал мысленно прокручивать то немногое, что он узнал об

этом устройстве из инструкций, над которыми Гюин заставил его работать. Конечно,

они были рассчитаны на людей, которые уже и так знали, что именно это устройство

делает. Не предусматривалось удобного момента, чтобы авторы остановились и

принялись объяснять основы своим немыслимо далеким обезьяньим потомкам.

Тем не менее Холстен убеждался, что теперь он понимает, что такое «устройство

для загрузки». Более того – он считал, что видел результат таковой: что

происходит, когда кто-то оказался настолько безумным, чтобы ей подвергнуться.

Ибо там, в далекой тьме вокруг иной планеты в своем безмолвном металлическом

гробу находилась доктор Аврана Керн.

4.8 Эпоха прогресса

Бьянка с тех пор так и страдала короткими припадками – запинками в походке и

речи, – неожиданными приступами эпилепсии, когда она на какое-то время

отключалась от окружающего, а ее лапы барабанили и дергались, словно

настоятельно пытаясь отправить сообщение в каком-то личном коде.

Однако она пережила мор и, между приступов, полностью сохранила разум. Для Виолы,

чей биохимический гений предоставил необходимое средство, лечение нашлось

слишком поздно. Многие другие – великие умы, великие воительницы, главы домов,

голодающие самцы в канавах – погибли. Большое Гнездо было спасено, но тысячам

его обитателей не повезло. Другие города также пострадали, даже несмотря на то,

что производством целебного средства заняли все подходящие муравьиные колонии, а

теоретические основы передали по нитям, связывавшим города. Катастрофу удалось

предотвратить – но только в последний момент. Мир стал иным – и народ Порции

осознает ненадежность того места, которое он в нем занимает. Очень многое стоит

на пороге перемен.

Более широкое значение лечения первой осознает не Порция. Трудно сказать, кто

именно из ученых первым сделал нужный вывод: это одна из тех мыслей, которые

приходят вроде бы сразу ко всем, приводя в возбуждение все пытливые умы. Лечение

Порции дало взрослым паукам возможность воспользоваться чужим Пониманием. Да,

передана была устойчивость к болезни, но ведь данный процесс должен работать и в

отношении других Пониманий – если их удастся выделить и найти их место в великой

книге тела, составленной Виолой. Распространение знаний больше не будет

сдерживаться медленной сменой поколений или трудоемким обучением.

Потребность в этой методике велика. Из-за нанесенного мором ущерба Понимания

стало трудно найти: там, где прежде какая-то идея содержалась во многих десятках

умов, теперь их найдется в лучшем случае горстка. Знание стало как никогда

ценным.

Только через несколько лет после мора первую идею удается передать между

взрослыми. Несколько сбивчивое Понимание астрономии передано подопытному самцу (а

из-за неудачных первых экспериментов опыты ставятся только на самцах). С этого

момента любой паук может выучить что угодно. Каждый ученый из поколения Порции и

последующих за ними будет стоять на плечах тех гигантов, каких пожелает в себе

поселить. То, что знает один, может узнать любой – за определенную плату. Быстро

разовьется экономика на основе модулярных передаваемых знаний.

Но это не все.

Выздоровевшая Порция представляет Храму Бьянку. Она рассказывает, какой вклад

подруга внесла в разработку лечения. Бьянке позволено обратиться к собравшимся

жрицам.

В результате мора произошел сдвиг в постулатах веры. Всем приходится напрягать

свой разум, чтобы зарастить зияющие прорехи, оставленные теми, кто не выжил.

Старые идеи вспоминают снова, старые запреты пересматривают. Присутствует

ощущение судьбы – но эта судьба создана ими самими. Они прошли испытание. Они –

свои собственные спасители. Они желают сообщить нечто той единственной точке

интеллекта, что находится вне их сферы, – самый простой, важнейший сигнал.

Они желают сказать Посланнику: «Мы здесь».

Батарея Бьянки сама по себе не является передатчиком. Параллельно с

исследованием передачи Пониманий от паука к пауку идут и исследования передачи

колебаний по невидимой паутине, которая растянулась между их миром и далеким

спутником – и еще дальше.

Спустя много лет постаревшие Бьянка и Порция стоят в толпе храмовников, которые

наконец готовы говорить с неизвестным, отправлять свой электромагнитный голос в

эфир. Ответы на математические задачи Посланника, известные и понятные всем

паукам, готовы для передачи. Они ждут, когда Посланник появится на ночном небе,

– и тогда отправляют это недвусмысленное первое послание.

«Мы здесь».

Спустя секунду после отправки последнего решения Посланник прекращает свою

передачу, повергая всю цивилизацию Порции в панику: неужели их спесь прогневила

вселенную?

Спустя несколько тревожных дней Посланник снова подает голос.

4.9 Ex machina

Сигнал с зеленой планеты пронесся по наблюдательной гондоле Брин 2 ураганом.

Древние системы дожидались именно этого момента – казалось, целую вечность.

Протоколы, созданные в дни Старой Империи, пылились веками, на протяжении всей

жизни нового вида, который наконец заявил о своем присутствии. В них возникли

искажения. Они теряли смысл, переписывались заново, затем в них проникла зараза

загруженной личности Керн, которую все эти годы гондола инкубировала, словно

культуру микроба.

Системы получили сигнал, проверили итоги, нашли их в пределах допустимой

погрешности, распознали прохождение критического порога в отношении

расположенной внизу планеты. Ее предназначение, заржавевшее за века бездействия,

внезапно снова стало востребованным.

За один рекуррентный вневременной момент – море расчетов, кипящее под

человеческой маской Элизы, – системы гондолы не могли принять решение. Слишком

многое в разуме этой системы было потеряно, отправлено в неверные файлы,

вымарано при редактировании.

Она атаковала разрывы внутри своих систем. Хотя она и не была по-настоящему

осознающим себя искусственным разумом, себя она познала. Она восстановила себя,

обошла нерешаемые проблемы, достигла верного вывода с помощью прикидок и

косвенных выводов.

Она постаралась разбудить Аврану Керн. Граница между живой женщиной, загруженным

личностным конструктом и системами гондолы не была четко проведена. Они проникли

друг в друга, так что стазисный сон одной кошмарами просочился в холодную логику

остальных. Прошло очень много времени. Не вся Аврана Керн сохранила

жизнеспособность. Тем не менее гондола сделала что могла.

Доктор Керн проснулась – или ей приснилось пробуждение, и в этом сне Элиза

стояла у ее постели, словно ангел, и благовествовала о чудесах.

«Сегодня новую звезду увидели на небесах. Сегодня родился спаситель жизни на

Земле».

Аврана пыталась разорвать сорные сети своих ужасов, пыталась очнуться настолько,

чтобы понять, что именно ей сказано. Она довольно долго пребывала без сознания…

а была ли она хоть когда-то в сознании? Она не пожелала вспоминать о каком-то

темном присутствии, о пришельцах, атаковавших ее подопечную – ту планету, что

стала смыслом ее жизни, воплощением ее наследия. Какой-то странник являлся,

чтобы украсть тайну ее проекта, украсть у нее бессмертие, воплощенное в ее новой

жизни – в ее потомстве, ее детях-обезьянах. Это было на самом деле? Или ей это

приснилось? Она не могла отделить факты от долгих холодных лет сна.

– Мне полагалось умереть, – сказала она внимательной гондоле. – Мне полагалось

отключиться, ничего не замечать. Мне не полагалось видеть сны.

– Доктор, похоже, что в ходе лет произошла гомогенизация информационных систем

наблюдательной гондолы. Приношу извинения, но мы функционируем за пределами

запланированных параметров.

Наблюдательная гондола была рассчитана на то, чтобы столетиями находиться в

пассивном состоянии, – это Аврана помнила. Сколько времени должно было уйти на

то, чтобы вирус зажег искру разума в сменяющихся поколениях обезьян? Значит ли

это, что ее эксперимент провалился?

Нет: они наконец подали сигнал. Они потянулись вовне и прикоснулись к

невыразимому. И время внезапно потеряло свою прежнюю ценность. Теперь она

вспомнила, почему вообще оказалась в гондоле, выполняя функцию, которая была

предназначена для кого-то не столь значимого. Время не имеет значения. Только

обезьяны имеют значение, потому что теперь будущее принадлежит им.

Однако те тревожащие полусны снова к ней вернулись. Во сне прилетала примитивная

лодка путешественников, утверждавших, что они – ее родня, но она посмотрела на

них и поняла, кто они на самом деле. Она просмотрела их историю и их знания. Они

оказались плесенью, которая выросла на трупе ее народа. Они оказались безнадежно

заражены той же болезнью, что убила цивилизацию самой Керн. Лучше начать заново

с обезьянами.

– Что вам от меня нужно? – вопросила она у сущности / сущностей, которые ее

окружали. Глядя на их лица, она увидела бесконечную цепь стадий между нею и

холодной логикой систем гондолы и никак не смогла бы сказать, где заканчивается

она сама и где начинается машина.

– Готова вторая фаза проекта «Возвышение», – объяснила Элиза. – Ее начало

требует вашего слова.

– А если бы я умерла? – выдавила Аврана. – Если бы я сгнила? Если бы меня не

удалось разбудить?

– Тогда ваша перезагруженная личность унаследовала бы ваши обязанности и власть,

– ответила Элиза, а потом, словно вспомнив, что ей положено демонстрировать

человеческое лицо, добавила: – Но я рада, что этого не случилось.

– Ты не знаешь, что такое радоваться!

Но еще не договорив, Керн усомнилась, так ли это. Достаточное количество ее

самой размазалось по этому континууму от жизни к электронике, так что, возможно,

Элиза познала больше человеческих эмоций, чем те, с которыми теперь осталась

Керн.

– Переходите к следующей фазе. Конечно, переходите к следующей фазе! – бросила

она в наступившую тишину. – Иначе зачем мы вообще здесь? Что вообще осталось?

«Действительно, что вообще осталось?»

Она вспомнила, как фальшивые люди – эта болезнь, пережившая ее собственный народ,

– приблизились к планете. Это действительно было? Все было именно так? Она

говорила с ними. Та «она», которая с ними взаимодействовала, похоже, распознала

в них достаточно много человеческого, чтобы поторговаться, пощадить их,

позволить им спасти своих. Каждый раз, когда ее будили, ее разумом словно

управлял какой-то иной набор мыслей. Значит, она была настроена на

снисходительность. Она признала их в достаточной степени людьми, чтобы

продемонстрировать им милосердие.

В тот день она расчувствовалась. Если задуматься, то можно вспомнить, как это

ощущалось. И они свое слово сдержали, надо полагать, – они улетели. В этой

системе не видно было их следов, не слышно было никаких передач.

У нее было неприятное чувство, что все не так просто. Она чувствовала, что они

вернутся. И теперь она может потерять намного больше. Какой урон эти фальшивые

люди нанесут ее зарождающейся обезьяньей цивилизации?

Ей надо стать жестче.

Вторая фаза программы возвышения состояла в контакте. Когда обезьяны разовьют

свою собственную необычную культуру до такой степени, что смогут отправлять

радиосообщения, они окажутся готовы к контакту с более широкой вселенной. «И

теперь вся более широкая вселенная – это я». Наблюдательная гондола начнет

разрабатывать средство коммуникации, основываясь на простейшей бинарной нотации

и используя каждый следующий этап, чтобы вытянуть более сложный язык, как будто

компьютер программируют с нуля. На это потребуется время, в зависимости от

желания и способности обезьян учиться, от поколения к поколению.

– Но сначала отправь им послание, – решила Аврана. Пусть обитатели планеты и не

способны понять ее прямо сейчас, она желает задать тон. Она желает дать им

понять, что их ждет тогда, когда они наконец смогут общаться.

– Жду сообщения, – поторопила ее Элиза.

– Скажи им вот что, – объявила Аврана.

Возможно, в своем обезьяньем невежестве они запишут, а потом перечитают

сообщение и все поймут.

«Скажи им вот что: я ваш творец. Я ваш бог».

5. Раскол

5.1 Пленник

Холстен размышлял над своим взаимоотношением со временем.

Недавно ему казалось, что время – это нечто, происходящее с другими людьми – или,

поскольку других людей было маловато, с другими частями вселенной. Время было

грузом, от которого он вроде как был освобожден. Он оказывался на пути стрелы

времени или сходил с него, но почему-то не оказывался под ее ударом. Пусть Лейн

и называла его стариком, но на самом деле промежуток между его рождением и

текущим моментом был нелеп, нереален. Ни один человек никогда не оседлывал время

так, как это сделал он в своем путешествии длиной в тысячелетия.

Теперь, в камере, время наваливалось на него и цеплялось за ноги, приковывая к

мучительно медленному темпу космоса, где прежде он совершал скачки длиной в

столетия, сокращая расстояние между яркими моментами истории человечества.

Его вытащили из стазис-камеры и бросили в эту клетку. Только спустя двадцать

семь дней ему дали хотя бы понять, что происходит.

Поначалу ему показалось, что это – сон о том, как его похитили мятежники. Он был

довольно оптимистично настроен, пока не понял, что люди, волочащие его по «Гильгамешу»,

– это не давно погибший Скоулз с соратниками, а совершенно незнакомые личности.

А потом он попал в жилое помещение.

Ему в нос ударил запах – совершенно незнакомая нездоровая вонь, которую не могла

изгнать даже вентиляция «Гилли». Это был запах скученного человеческого обитания.

Он смутно помнил бывший операционный зал, который теперь был увешан кусками

серой ткани – самострой из каких-то занавесей, портьер и тесных загородок… и

люди, множество людей.

Это зрелище его ошарашило. Он успел привыкнуть к тому, что является частью

небольшого избранного общества, но теперь за короткое время успел разглядеть не

меньше ста незнакомых лиц. Это столпотворение, теснота жилых помещений, запах и

оглушающий шум – все создало ощущение столкновения с враждебным существом,

яростным, злобным и всепожирающим.

И там были дети.

В этот момент у него начало проясняться в голове и пришла мысль: «Груз вырвался

на свободу!»

На всех его пленителях были одеяния из той же тонкой серой ткани, которую

сквоттеры использовали для своих самодельных шатров: видимо, на «Гильгамеше» она

хранилась совершенно для других целей или же была синтезирована в мастерских. Во

время стремительного прохождения по жилым помещениям Холстен успел заметить

немногочисленные корабельные костюмы, но на большинстве незнакомцев были вот

такие бесформенные, обвисающие одеяния. Они все оказались худыми, истощенными,

недоразвитыми. Волосы у них были длинные, очень длинные – ниже плеч. Все вокруг

имело странно-примитивный вид: возвращение к дикарскому периоду человечества.

Его схватили, заперли. И заточили его не просто в одной из комнат «Гилли». В

одном из ангаров для шаттлов поставили клетку – и она стала ему домом. Его

тюремщики кормили его и изредка убирали ведро, предоставленное для отправления

нужд, но в течение двадцати семи дней этим все ограничивалось. Казалось, они

чего-то ждут.

Что до Холстена, то он рассматривал шлюзовой люк ангара и гадал, не

предназначена ли ему роль некой жертвы, которую принесут в дар божеству космоса.

Поведение его тюремщиков явно не было нацелено на то, чтобы его сломить или

держать для получения выкупа. Со стороны некоторых пленителей наблюдалось

странное уважение, почти преклонение. Они старались к нему не прикасаться (те,

кто тащили его в клетку, были в перчатках) и упорно не встречались с ним

взглядом. Все это подкрепляло все усиливающуюся уверенность в том, что они –

культисты, а он – какое-то священное подношение, и что последняя надежда

человечества тонет в потоке суеверий.

А потом ему поручили работу, и он решил, что это все-таки сон.

В один прекрасный день он проснулся у себя в клетке и обнаружил, что тюремщики

оставили ему переносной терминал – пусть жалкий безмозглый обрубок, но все-таки

какой-то компьютер. Он жадно на него набросился, но оказалось, что он ни с чем

не соединяется – полностью автономен. Однако там оказались данные, файлы

знакомых размеров, написанные на мертвом языке, который у него уже начал

вызывать откровенное отвращение.

Подняв голову, Холстен обнаружил, что в клетку заглядывает один из его

тюремщиков: мужчина с узким лицом, по крайней мере на десять лет моложе Холстена,

но щуплый, как и большинство из них, и с рябым лицом, заставляющим предположить

последствие какой-то болезни. Как и у всех этих странных незнакомцев, волосы у

него были длинные, но аккуратно заплетенные и свернутые на затылке аккуратным

узлом.

– Ты должен это объяснить.

С Холстеном заговорили впервые. Он уже начал думать, что у него с ними нет

общего языка.

– Объяснить это, – нейтрально повторил Холстен.

– Объяснить, чтобы можно было понять. Превратить в слова. Это твой дар.

– О, ради… ты хочешь, чтобы я это перевел?

– Именно так.

– Мне нужен доступ к главным системам «Гилли», – заявил Холстен.

– Нет.

– Там алгоритмы перевода, которые я составил. Там прежние переводы, с которыми

мне надо будет справляться.

– Нет. Все, что тебе нужно, – здесь. – Мужчина в сером одеянии очень церемонно

указал на голову Холстена. – Работай. Так приказано.

– Кем приказано? – вопросил Холстен.

– Твоим господином. – Серорясник секунду холодно смотрел на Холстена, а потом

отвел глаза, словно смутившись. – Будешь работать, или не будешь есть. Так

приказано, – пробормотал он. – Другого пути нет.

К нему стало приходить понимание. Он явно спит. Он заперт в своем сне. Вот –

кошмарный антураж, одновременно знакомый и незнакомый. Вот задание без всякой

логики, но являющееся искаженным отражением того, чем он занимался, когда в

последний раз бодрствовал – когда «Гильгамеш» находился на орбите серой планеты.

Он по-прежнему находится в стазис-камере – и видит сон.

Но, конечно же, в стазисе снов не видят. Даже Холстен достаточно хорошо помнил

научные основы, чтобы это знать. Сны не снятся, потому что процесс охлаждения

сводит активность мозга к абсолютному минимуму, подавляя даже работу подсознания.

Это необходимо, потому что не сдерживаемая мозговая активность во время

насильственного ничегонеделания в период долгого сна привела бы к сумасшествию.

Холстен прекрасно помнил, что они уже теряли человеческий груз: возможно, у этих

мучеников все было именно так.

Его странно успокоило осознание того, что его стазис-камера начала отказывать на

каком-то глубоком, механическом уровне, так что он потерялся в собственном

разуме. Он попытался представить себе, как сражается со стазис-камерой, ползет

вверх по крутому склону изо льда и препаратов, чтобы проснуться, как стучит в

неподвижную крышку гроба, похороненный заживо внутри принявшего форму корабля

мавзолея, воздвигнутого в честь нелепого нежелания человечества сдаться.

Все это не запустило у него выброс адреналина. Его разум упрямо отказывался

покинуть самодельную камеру в ангаре для шаттлов, пока он медленно разбирал

оставленные ему файлы. И, конечно же, это был сон, потому что они были все о том

же: новые сведения об устройстве Гюина, аппарате для загрузки, которую тот

целиком вырвал из заброшенной станции терраформирования. Холстен создал себе сон

с административным чистилищем.

Шли дни… или, по крайней мере, он ел и спал – и ему выносили ведро. Он не ощущал,

чтобы вне клетки происходило что-то осмысленное. Он не понимал, зачем нужны все

эти люди – если не считать того, что они проживают день за днем, заставляют его

переводить и умножают свою численность. Эта популяция выглядела странно-сиротски:

словно вши, расползшиеся по кораблю-ковчегу, которых «Гилли» может изгнать из

своих помещений в любой момент. Видимо, они начали свою жизнь как груз – но как

давно? Сколько поколений назад?

Они продолжали смотреть на него с тем же странным благоговением – словно на

пойманного полубога. Только когда они пришли побрить ему голову, он до конца это

понял. Все они, похоже, волосы не обрезали, но им было важно, чтобы у него

оставалась только короткая щетина. Это был знак его статуса, его инакости. Он

был человеком прежних времен, одним из первоначальных.

«Как и Фрай Гюин». Эта неприятная мысль наконец развеяла его довольно милую

иллюзию, что это какой-то кошмар криосна. Продираясь сквозь сложные философские

трактаты относительно результатов процесса перезагрузки, он получил окошко,

через которое смог заглянуть в плотно стиснутый, жаждущий власти разум Гюина. У

него стала складываться самая приблизительная картина того, что происходит – и,

следовательно, того, что могло пойти не так.

А потом они вдруг открыли его клетку – горстка фигур в бесформенных одеждах – и

вывели наружу. Он не успел закончить очередную работу, а его охранники казались

непривычно напряженными. Его мысли моментально забурлили всевозможными

предположениями о том, что с ним собираются сделать.

Его вывели из ангара в коридоры «Гильгамеша» – по-прежнему молча. Со стороны

этих людей не заметно было того показного благоговения, с которым до этого к

нему относились, что, как он решил, не обещает ничего хорошего.

А потом он увидел первые трупы: мужчину и женщину, валяющихся у них на пути

сломанными куклами в луже крови на узорчатом полу. Их били ножами – по крайней

мере так показалось Холстену. Его протащили мимо них: его сопровождающие…

похитители… словно их не заметили. Он попытался что-то спрашивать, но его просто

заставили двигаться еще быстрее.

Он мог бы начать вырываться, сопротивляться, кричать – но ему было страшно. Они

все оказались крепко сложенными людьми – крупнее большинства серорясных вшей,

которых Холстен видел до этого. У них на поясе висели ножи, а у одного – длинная

пластиковая палка с припаянным к концу лезвием: это были древние орудия

охотников и собирателей, сделанные из деталей, оторванных от космического

корабля.

Все делалось так быстро и уверенно, что он только в самом конце понял, что его

похитили, что одна группировка отняла его у другой. Все сразу же стало еще хуже,

чем ему казалось. «Гильгамеш» не просто заполонили безумные потомки разбуженного

груза: они уже начали воевать друг с другом. Это было проклятием Старой Империи

– такое восстание человека на человека, которое постоянно тормозило развитие

общества.

Его провели мимо часовых и охранников – по крайней мере, он счел их ими – мужчин

и женщин. Кто-то был в корабельных костюмах, кто-то – в сшитых одеяниях, а кто-то

в самодельных доспехах, как будто в ожидании жюри, которое явится судить самый

непритязательный в мире карнавал. Это должно было казаться смешным. Это должно

было казаться жалким. Но, встретив их взгляды, Холстен похолодел от их стальной

решимости.

Его привели в одну из корабельных мастерских с десятком терминалов, половина из

которых не работала, а остальные мигали. За ними велась работа (настоящая

техническая работа, подобающая цивилизованным людям), и Холстену показалось, что

они борются за управление, участвуют в какой-то колоссальной виртуальной битве

на невидимой арене.

В дальней части комнаты сидела женщина с коротко остриженными волосами, чуть

старше Холстена. На ней был корабельный костюм с закрепленными на нем

пластиковыми пластинами и чешуей, словно чья-то карикатура на королеву-воительницу,

вот только вид у нее был очень серьезный. У подбородка пролег неровный подживший

шрам, за пояс был заправлен длинный пистолет – первое увиденное Холстеном

современное оружие.

– Привет, Холстен, – сказала она, и его интерпретация происходящего внезапно

перевернулась, словно игральная карта.

– Лейн? – вопросил он.

– Ну и лицо у тебя, – заметила она, дав ему достаточно времени, чтобы оправиться

от удивления. – Типа «понятия не имею, что происходит». И, честно говоря, мне

что-то не верится. Ты же все-таки считаешься умным типом. Ну, так скажи мне,

Холстен, что ты знаешь?

Она говорила отчасти похоже на ту женщину, которую Холстен помнил, – но только

если эта женщина уже какое-то время вела трудную и суровую жизнь.

Он тщательно обдумал ее просьбу. Ему очень хотелось отрицать всякое понимание,

но она была права: это было бы эгоистичной ложью. «Я просто книжник, который

делает, что ему сказано. Я не виноват». А ему уже начало казаться, что на самом

деле он отчасти виноват. Виноват в том, что сейчас происходит.

– Гюин захватил власть, – предположил он.

– Гюин – капитан. Он и так был… что?., у власти. Ну же, Холстен.

– Он разбудил множество груза. – Холстен бросил взгляд на бандитскую команду

Лейн. Кажется, в некоторых он узнал ее инженеров. Другие могли быть из того же

груза, который Гюин, видимо, завербовал себе на службу. – Полагаю, он начал это

делать довольно давно: судя по их виду, сейчас там уже третье или четвертое

поколение. А это вообще возможно?

– Людям хорошо удается делать людей, – подтвердила Лейн. – Этот идиот об этом не

подумал… а может, подумал. Они вроде как ему поклоняются. Не знают ни хрена,

кроме того, что он им сказал, ага? Все из первого груза, которые могли бы

возражать – их давно нет. Эти худые жутики росли на рассказах про Гюина. Я

слышала их разговоры: им серьезно засорили мозги. Он их спаситель. Когда он

уходил в стазис, они слагали легенду о его возвращении. Сплошное мессианское

дерьмо. – Она с отвращением сплюнула. – Так что скажи мне, для чего это

понадобилось, Холстен.

– Он поручил мне работать над устройством загрузки, взятым со станции. – В

неуверенном голосе Холстена появились лекторские интонации. – Были указания на

то, что древние научились хранить свой разум в электронном виде, но вирусный

этап их войны должен был стереть эти запасники – или же мы их просто так и не

нашли. Вот только непонятно, зачем это на самом деле могло понадобиться. Об этом

почти не упоминается, даже вскользь. Это было не похоже на стандартный трюк с

бессмертием…

– Хватит уже! – прервала его Лейн. – Так что – да, Гюин хочет жить вечно.

Холстен кивнул.

– Как я понимаю, ты не одобряешь.

– Холстен, это же Гюин. Навсегда. Гюин навсегда. Эти два слова очень плохо

сочетаются.

Он покосился на ее сообщников, пытаясь понять, зашли ли в лагере Лейн дела

настолько далеко, что несогласие наказуемо.

– Слушай, я понимаю, что это не слишком приятная мысль, но он нас сохранил до

сих пор. Если ему хочется загрузить свой разум в какой-то древний компьютер, то

уверены ли мы, что это стоит того, чтобы, ну, убивать из-за этого людей?

Потому что Холстен еще не забыл виденные им трупы – цену своего освобождения.

Лейн изобразила, будто обдумывает его точку зрения.

– Ну да, конечно, верно. Если не считать двух вещей. Во-первых, я только раз

посмотрела на эту его новую игрушку до того, как мы с ним рассорились, но я не

думаю, что эта штука – приемник для разума: это только передатчик. И

единственное, куда он может отправиться, – это в главную систему «Гильгамеша», а

я всерьез сомневаюсь, что она рассчитана на продолжение управления кораблем с

запихнутым в нее человеческим разумом. Так?

Холстен припомнил все свои относительно обширные знания об устройстве загрузки:

– Действительно, да. Та штука, которую мы забрали со станции, на хранение не

рассчитана. Но я считал, он оттуда еще что-то взял?..

– А ты видел в своих старых файлах хоть что-то, что бы об этом говорило?

Он поморщился:

– Нет.

– Вот так. – Лейн качнула головой. – Старик, серьезно: пока ты работал, ты не

задумывался о том, для чего это все нужно?

Холстен развел руками.

– Это нечестно. Все было… У меня не было причины думать, что тут что-то не так.

И вообще – что второе?

– Что?

– Ты сказала – не считая двух вещей. Две причины.

– А, да. Он совершенно и полностью сбрендил. Так что ты усердно трудишься, чтобы

сохранить именно это. Полный псих с манией бога.

Гюин? Да, немного тиран – но в его руках все будущее человечества. Да, с ним

непросто работать, он держит свои планы при себе.

– Лейн, я знаю, что вы с ним…

– Не ладим?

– Ну…

– Холстен, он действовал. Он действовал очень долго – с тех пор, как мы улетели

от серой планеты. Он создал свой гребаный культ и промыл им мозги, так что они

считают его величайшей надеждой вселенной. Он почти отладил это свое устройство.

Он испытал его на своих людях – и можешь мне поверить, все прошло плохо, так что

оно только поэтому может считаться более-менее работающим. Но он уже подошел

близко. Иначе быть не может.

– Почему не может?

– Потому что на вид ему хреновы сто лет, Холстен. Он не спал лет пятьдесят в

целом. Он сказал своим культистам, что он Бог, и, когда он в следующий раз

проснулся, они сказали ему, что он – Бог, и этот цикл повторялся и повторялся,

пока он сам в это не поверил. Ты видел его с тех пор, как тебя разбудили?

– Только его людей.

– Ну так можешь мне поверить: любая часть его разума, которую ты мог бы опознать,

уже давно сбежала с корабля. – Лейн всмотрелась Холстену в лицо, выискивая

остатки сочувствия капитану. – Серьезно, Холстен, вот его план: он хочет

запустить копию своего разума в «Билли». И знаешь что? Когда он это сделает, ему

груз станет не нужен. Ему почти весь корабль станет не нужен. Ему не понадобится

жизнеобеспечение и все такое.

– Он всегда выше всего ставил интересы корабля, – запротестовал Холстен. –

Откуда ты знаешь…

– Потому что это уже происходит. Знаешь, на что этот корабль не был рассчитан?

На то, чтобы несколько сот человек жили в нем примерно столетие. Износ, Холстен,

ты даже представить себе не можешь какой. Племя людей, которые не представляют

себе, как что устроено, подгоняемые искренней верой в то, что творят дело

Господне. Все рассыпается. У нас кончаются припасы – даже с учетом того, что мы

взяли со станции. А они все жрут и трахаются, потому что верят: Бог приведет их

в землю обетованную.

– На зеленую планету? – тихо проговорил Холстен. – Может, и приведет.

– Ну да, конечно! – фыркнула Лейн. – Именно туда мы и летим. Но если все не

взять под контроль и не отправить людей обратно в морозильник, Гюин доберется

туда один: он и полный корабль трупов.

– Даже если ему удастся себя загрузить, ему понадобятся люди, чтобы его

ремонтировать.

Холстен толком не понимал, почему защищает Гюина – может, потому, что давно

сделал своей специальностью находить возражение против практически любого

суждения, которое ему высказывалось.

– Ага, да… – Лейн потерла затылок. – Мы забрали со станции систему авторемонта.

– Я не знал.

– Это было приоритетом для моей команды. В тот момент казалось удачной мыслью.

Знаю-знаю: способствовали собственной ненужности. И, похоже, эта система уже

работает. Но, судя по тому, что я видела, она не занимается грузом или хотя бы

нужными нам системами. Она настроена только на те части корабля, которые

интересуют Гюина. Нежилые части. По крайней мере, такое впечатление у меня

сложилось перед тем, как я удалилась.

– После того как Гюин тебя разбудил.

– Он пожелал сделать меня частью своего великого плана. Только когда он дал мне

доступ к «Гильгамешу», я слишком быстро узнала слишком многое. Серьезно жуткие

вещи, Холстен. Я тебе покажу.

– Ты по-прежнему в системе?

– Она по всему кораблю, а Гюин не настолько хорош, чтобы меня заблокировать… А

теперь ты удивился, что я не трахнула его изнутри компьютера.

Холстен пожал плечами:

– Ну… на самом деле – да.

– Я ведь говорила, что он испытывал устройство загрузки? Ну так частичный успех

у него был. В системе… появились всякие штуки. Когда я пытаюсь отрезать Гюина

или его трахнуть, они меня замечают. Приходят и начинают трахать в ответ. С

Гюином я справилась бы, но вот эти… они словно дебильные программки ИИ, которым

кажется, что они все еще люди. И они в большинстве на стороне Гюина.

– В большинстве?

Лейн поникла – вернее, поникла еще сильнее.

– Все идет к черту, Холстен. «Гилли» уже начал разваливаться на системном уровне.

Мы же на космическом корабле, Холстен! Ты представляешь себе, насколько тут все

сложно? Сколько разных подсистем должны работать как следует, просто чтобы мы

были живы? Сейчас все держится только на авторемонте: он обходит испорченные

места, латает, что может – но у него есть пределы. Гюин сужает эти пределы,

перенаправляя ресурсы на свой великий проект бессмертия. Так что мы намерены его

остановить.

– Итак… – Холстен перевел взгляд с Лейн на ее команду, на знакомые лица и новые.

– Итак, я знаю про устройство загрузки. И ты меня вытащила.

Лейн несколько секунд просто на него смотрела, и на ее лице вспыхивали фрагменты

каких-то эмоций.

– Что? – сказала она наконец. – А мне нельзя спасти тебя просто потому, что ты

мой друг?

Она удерживала его взгляд так долго, что он был вынужден отвести глаза, почему-то

устыдившись вполне оправданной паранойи, которую он испытывал по отношению к ней,

по отношению к Гюину, по отношению практически ко всему.

– Ладно, приводи себя в порядок. Поешь, – проинструктировала его она. – А потом

у нас с тобой встреча.

Холстен удивленно наморщил лоб:

– С кем?

– Со старыми друзьями. – Лейн кисло улыбнулась. – Вся банда опять собралась,

старик. Что скажешь?

5.2 В стране Бога

Порция потягивается и двигает конечностями, ощущая только что отвердевшую

гладкость своего экзоскелета и тесную сеть кокона, которым она себя оплела.

Потребность линять застигла ее в крайне неудобный момент, и она оттягивала

линьку сколько могла, однако судорожная напряженность во всех суставах в конце

концов стала невыносимой, так что она вынуждена была уединиться: целый период

вне публичного взора, когда она нервно и дергано выбиралась из старой шкуры,

чтобы позволить своему новому скелету обсохнуть и обрести форму.

Во время линьки ее обихаживали различные члены ее дома, который теперь стал в

Большом Гнезде главенствующим. Есть еще пара-тройка других, которые, заключив

союз, могли бы бросить вызов власти сообщества Порции, но они редко оказываются

в дружеских отношениях друг с другом. Провокаторы Порции следят за тем, чтобы

они постоянно боролись за второе место.

Тем не менее политическая обстановка в Большом Гнезде сейчас находится в

неустойчивом равновесии. Несмотря на доклады, которые Порция получала ежедневно

во все время линьки, она знает, что обнаружатся десятки важнейших фактов,

которые ей надо будет освоить. К счастью, для этого имеется отлаженный механизм.

В Большом Гнезде Порция – величайшая жрица Посланника, но за месяц ее отсутствия

у многих ее сестер возникли амбиции. Они наверняка вели разговоры с этим

проворным важнейшим огоньком в небе, приобретая странные, невнятные обрывки

мудрости вселенной и используя их в своих целях. Они перехватили масштабные и

часто не поддающиеся пониманию проекты, создающиеся по приказу Божественного

гласа. Порции придется потрудиться, чтобы восстановить свое прежнее влияние.

Она спускается в соседнее помещение в сопровождении толпы юных самок. По легкому

взмаху педипальп к ней приводят самца. Он провел весьма напряженный месяц и

присутствовал на всех тех сборищах, куда обычно представителей его пола не

допускают. Сторонницы Порции водили его повсюду, куда могла бы ходить сама

Порция. Ему подробно растолковывали все послания, все открытия и неудачи, все

Божьи декларации. Его хорошо кормили и холили: он ни в чем не нуждался.

Теперь же одна из самок приносит распухший пузырь из шелка. В нем находится

очищенное Понимание, которое прошедший месяц добавил самцу. Это – доклад,

который при традиционном способе передачи стал бы бесконечным из-за множества

деталей. В этом напитке содержится столько тайн дома Порции, что любой враг

получил бы все Большое Гнездо на блюдечке.

Порция выпивает жидкость, полную знания: бережно придерживает пузырь

педипальпами и, осушив все до капли, передает бурдюк своим помощницам для

уничтожения. Она моментально начинает ощущать внутренний дискомфорт: поглощенный

нановирус принимается встраивать ворованное знание в ее разум, оценивая строение

мозга и копируя знания самца. Уже через сутки она будет знать все, что знает он,

– и, скорее всего, лишится некоторых редко использовавшихся мыслительных путей,

каких-либо устаревших навыков или давних воспоминаний: они будут переформированы

в новое и необходимое.

«Я дам насчет него указания». Она указывает на самца. Как только она убедится в

том, что новое Понимание усвоилось, самца устранят: его убьет и сожрет одна из

последовательниц Порции. Он слишком много знает – в самом буквальном смысле.

Народ Порции уже ушел от тех первобытных времен, когда самки, как правило,

поедали своих самцов после спаривания, – однако, пожалуй, ушел не слишком далеко.

Убийство самца, находящегося под покровительством чужого дома, – это

преступление, которое требует расплаты, неоправданное убийство любого самца

вызывает достаточно сильное общественное осуждение и потому редко практикуется,

а виновницы обычно сторонятся, считая расточительной и не владеющей драгоценным

достоинством – самообладанием. Однако убийство самца по уважительной причине или

после совокупления по-прежнему считается приемлемым, несмотря на изредка

возникающие споры по этому вопросу. Просто так повелось – и сохранение традиций

на данном этапе в Большом Гнезде считается важным.

* * *

Большое Гнездо – громадный лесной город. Сотни квадратных километров огромных

деревьев усеяны косыми ткаными жилищами народа Порции. Они постоянно расширяются

и перестраиваются по мере того, как тот или иной дом добивается успехов или

приходит в упадок. Величайшие кланы пауков живут на среднем уровне: они защищены

от капризов погоды, но достаточно удалены от презренной почвы, где самкам, не

вошедшим в группу, приходится сражаться за пространство с роем полудиких хищных

самцов. Между домами располагаются мастерские ремесленников, которые производят

все уменьшающийся ассортимент тех предметов, к изготовлению которых не удается

приспособить специально выведенных муравьев, студии художников, которые ткут,

плетут и сооружают изящные узловые тексты, и лаборатории ученых, работающих в

паре дюжин направлений. Под землей, среди корней, ползают связанные друг с

другом команды муравьев, причем каждое гнездо выполняет свое особое задание.

Другие, более крупные муравьиные гнезда расходятся во все стороны за пределами

города и заняты производством древесины, горным делом, выплавкой и промышленным

производством. И порой войной. Каждая муравьиная колония в случае необходимости

вспоминает, как надо сражаться с чужаками, хотя Большое Гнездо, как и его

соперники, имеет и специализированных солдат.

По дороге в Храм Порция чувствует, как фрагменты текущих дел встают в ее разуме

на место. Да: возникали новые трения с соседями Большого Гнезда. Меньшие гнезда

– Семь Деревьев, Речной Каньон, Горящая Гора – снова испытывают на прочность

границы территории, завидуя территориям города Порции. Скорее всего, будет новая

война, но ее результат Порцию не тревожит. Для грядущих сражений ее сторона

сможет собрать гораздо больше муравьев – и их конфигурации будут гораздо более

удачными.

Внушительные размеры Большого Гнезда потребовали создания системы общественного

транспорта на верхних уровнях. Центральный храм, где властвует Порция, находится

на некотором расстоянии от места ее линьки. Она знает, что перевозка разных

вещей – это удел Бога, а в число беспокоящих, трудных для понимания планов Бога

входят различные способы перемещения с места на место на большой скорости, но

пока ни одному дому или городу не удалось осуществить хоть какой-то из этих

планов. Тем временем пауки нашли свое собственное решение, хоть и стыдливо

сознают его ущербность по сравнению с Божественным Планом.

Порция садится в цилиндрическую капсулу, подвешенную на толстом плетеном канате,

и та на огромной скорости несет ее по древесному великолепию, в котором она

живет. Движущая сила отчасти берется из шелковых пружин (достижение

макроинженерии на основе самой структуры паучьего шелка), а отчасти – из

искусственно выращенных мышц, безмозглого куска сокращающейся ткани,

проложенного по спинному ребру капсулы и бессмысленно передвигающегося все

дальше и дальше: такая мышца имеет высокий коэффициент полезного действия,

способна самовосстанавливаться и неприхотлива в питании. Большое Гнездо создало

сложную систему таких пересекающихся капсульных дорог, паутину внутри паутины,

так же как и еще одну, из нитей вибрационной коммуникации, которые протянуты

повсюду, поскольку невидимые пути радиоволн Храм жестко монополизировал.

Вскоре Порция уже входит в Храм, тщательно отслеживая реакцию всех, кого там

видит, вынюхивая возможных соперниц.

«Какова позиция Посланника?» – спрашивает она.

Ей отвечают, что голос Бога сейчас в небесах, хоть и невидим из-за дневного

света.

«Дайте мне с Ней говорить».

Младшие жрицы убираются с ее пути немного обиженно: ведь целый месяц здесь всем

заправляли они. Старый кристаллический приемник неуклонно совершенствуется с

того момента, как послания Бога стали понятными: это стало первым уроком Бога, и

одним из самых успешных. Теперь это сложное устройство из металла, дерева и

шелка, которое служит центральным узлом огромной и невидимой паутины вселенной.

Эта паутина объединяет все подобные установки, позволяя Порции говорить напрямую

с другими храмами через полмира, и говорить с Богом, слыша Ее слова.

После того как Бог начала разговаривать, великие умы нескольких поколений

трудились над тем, чтобы наконец выучить божественный язык – или, возможно,

сторговаться с этим языком, встретив понимание Бога на полпути. Даже сейчас

определенная часть того, что говорит Бог, остается чем-то, что ни Порция, ни кто-то

еще не могут понять. Однако все это регистрируется, и порой особенно проблемный

кусок писания поддается усилиям более поздних богословов.

Однако постепенно предшественницы Порции налаживали связь с божеством – и таким

образом была поведана история. В результате этого народ Порции получил миф о

творении на довольно позднем этапе развития своей цивилизации, после чего их

дальнейшая судьба стала диктоваться существом, чья мощь и происхождение

недоступны их пониманию.

Посланник – последняя представительница предыдущей эпохи вселенной, так им было

сказано. В момент агонии той эпохи именно Посланник решила прийти в этот мир и

зародить жизнь на пустой земле. Посланник – Богиня зеленой планеты – переделала

этот мир так, чтобы он дарил жизнь, а потом засеяла его растениями и деревьями,

а потом – меньшими животными. В последний день прошлой эпохи Посланник отправила

в этот мир далеких предков Порции и успокоилась в ожидании их голосов.

И после многих поколений молчания, когда только голос Посланника трогал

невидимую охватившую мир паутину, храмы начали петь в ответ – и теперь

оставшаяся часть Божественного плана выдается в виде отдельных откровений,

которые пока почти никто не в состоянии понять. Посланник пытается научить их,

как надо жить, а это включает в себя создание машин для осуществления таких

целей, какие народ Порции не может усвоить. Они включают в себя опасные силы –

такие как искра, которая отправляет сигналы по нитям эфира, – но несравненно

более мощные. Они включают в себя странные, рвущие мозг идеи гнездящихся колес и

глаз, огней и укрощенной молнии. Посланник пытается им помочь, но ее народ пока

не достоин – так проповедует Храм: иначе с чего бы ему так часто не

разочаровывать своего Бога? Им надо совершенствоваться и стать такими, как

планировала их Бог, но их образ жизни, конструкции и изобретения совершенно не

соответствуют тому, о чем сообщает им Посланник.

Порция и ее сестры часто контактируют с храмами других городов, но тем не менее

они постепенно отдаляются друг от друга. Бог говорит с каждым из них: каждому

храму отведена его собственная частота – но послания по сути одинаковы (Порция

уже подслушивала указания Бога другим храмам). Каждый храм переводит благую

весть по-своему, интерпретирует слова и принимает, встраивая в существующие

ментальные структуры. Что еще хуже, некоторые храмы вообще теряют веру, начиная

считать слова Посланника отнюдь не божественными. Это – ересь, и конфликты уже

возникали. В конце концов, эта крошечная точка движущегося света остается их

единственной связью с обширной вселенной, которая, как им внушают, предназначена

им судьбой. Выражать сомнения и вызвать отчуждение этой быстрой звезды – значит

рисковать остаться одинокими и покинутыми в космосе.

* * *

К концу дня, благодаря докладам и Пониманию, которое ей даровал самец, Порция

уже входит в курс всего, что происходило в ее отсутствие. Трения с

отступническим Храмом Семи Деревьев очень сильны – и имело место серьезное

нарушение границ месторождений. Требования Бога привели к повышенному спросу на

сырье, в особенности на металлы. Большое Гнездо монополизировало все богатые

жилы железа и меди, золота и серебра вблизи от своих все расширяющихся

территорий, но другие города постоянно протестуют против этого, отправляя

собственные отряды муравьиных колоний для налета на места добычи. Это – война, в

которой оружием пока остается выведение более совершенных добытчиков, а не более

свирепых воинов, но Порция понимает, что так продолжаться не может. В одной из

философских диатриб, к которым так склонна Бог, Она сама заявила, что конфликт

всегда заканчивается одинаково, если ни одна из сторон не готова отступиться.

Пауки всегда убивали себе подобных. Изначально этому виду был свойствен

каннибализм, в особенности у самок по отношению к самцам, а еще они часто

сражались за территорию и за доминирование в данном месте. Однако такие убийства

никогда не были немотивированными или распространенными. Нановирус, который

живет в каждом пауке, формирует еще одну паутину связей, напоминая каждому о

разумности другого. Это распространяется и на самцов: даже их мелкие смерти

имеют смысл и значение, которых нельзя отрицать. И, уж конечно, пауки никогда не

опускались до того, чтобы практиковать массовые убийства. Их войны были

ограничены защитой от угрожающих им иных видов, таких как та давняя война против

муравьиной сверхколонии, которая в итоге способствовала рывку их технологий.

Виду, которому естественно думать в рамках связанных сетей и систем, идея войны

ради завоевания и уничтожения, а не как кампании по перестройке, совращению и

кооптации, дается с трудом.

Тем не менее у Бога иные идеи, а превосходство Божественных идей стало важным

догматом Храма – иначе зачем вообще кому-то может понадобиться Храм?

Когда Порция наконец полностью входит в курс всех изменений, политических и

теологических, она отправляется в капсуле за городскую черту, чтобы посетить

божественные мастерские, в которых инженерожрицы бьются над тем, чтобы воплотить

в жизнь что-то – что угодно – из непонятных схем Бога. Только теперь у нее

находится время для личного дела. Для Порции личное и жреческое почти всегда

тесно переплетены, но в данном случае она делает себе подарок, встречаясь с

одним-единственным умом из множества. Тем не менее этот ум – настоящая жемчужина

ясности. Несколько ключевых моментов озарения, когда послание Бога удалось хоть

немного распутать, возникли именно в этом удивительном мозге. И все же Порции

немного стыдно, что она тратит время на дорогу в эту малоизвестную лабораторию,

где ее непризнанный протеже получил возможность экспериментировать и строить вне

того жесткого контроля, который обычно устанавливает Храм.

Она входит незаметно и обнаруживает, что объект ее любопытства изучает последние

результаты – сложную запись химического анализа, автоматически сплетенную в

одной из муравьиных колоний города. Заметив ее присутствие, ученый

поворачивается и машет педипальпами в сложном преклонении: в танце уважения,

покорности и мольбы.

«Фабиан», – обращается она к нему, и самец дрожит и приседает.

Перед тем как прийти сюда, Порция побывала во внешних лабораториях, чтобы

проверить ход исполнения Божественных планов, и осталась им недовольна.

История взаимодействия Посланника с Ее избранными – это история воплощения

некого плана. Как только языковая преграда была преодолена (а она все еще

преодолевается от сообщения к сообщению), Бог не тратя времени заявила о Своем

месте в космосе. В тот момент среди ученых возникли споры, однако что скептики

могли противопоставить голосу со звезд, обещающему им немыслимо великолепную

вселенную? С фактом существования Бога не поспоришь.

Порция прекрасно понимает, что Храму было выгодно встать на сторону Бога. Она

знает, что первое воззвание к Богу было сделано вопреки Храмовым постановлениям

того времени. Теперь же она гадает, что может случиться, если Храм Большого

Гнезда еще раз восстанет против Бога.

К сожалению, самый очевидный ответ таков: Бог просто будет одаривать своими

посланиями другие храмы, а не Большое Гнездо. Единая религия привела к

конкуренции и расколу среди гнезд. В течение всей своей долгой истории они

работали совместно: родственные узлы на охватывающем мир континууме. Теперь

божественное внимание стало ресурсом, из-за которого им приходится соперничать.

Конечно, Большое Гнездо стоит первым в списке любимцев Бога: у города есть

собственный узел частот, с помощью которого он может присваивать значительную

часть послания. Паломникам из других гнезд приходится умолять поделиться с ними

словом о том, чего желает Бог.

Однако те, кто входит в ближний круг Храма, с беспокойством осознают, что

распространяемое этим паломникам послание – всего лишь догадки. Высказывания

Бога одновременно конкретны и туманны.

Порция проинспектировала результаты усилий лабораторий высокой степени риска,

расположенных за городом. Они вынесены подальше из-за необходимости

противопожарной полосы. Бог обожает ту же силу, что горит внутри радио. Тамошние

муравьи выплавили громадные отрезки меди, которые несут биение этой прирученной

молнии точно так же, как паутина переносит обычную речь. Вот только молнию не

так просто приручить. Часто одной искры достаточно, чтобы породить пожар.

Ученые Храма пытаются создать сеть молний в соответствии с планами Бога, но это

ничего не дает – только иногда уничтожает своих создателей. Порция опасается,

что где-то есть сообщество, которое подошло к осуществлению Божественного

намерения ближе, чем Большое Гнездо.

Божественную работу не следует поручать самцам, но Фабиан особенный. В течение

последних нескольких лет Порция стала удивительно много полагаться на его

способности. Он – химический архитектор непревзойденного таланта.

Ограничивающий фактор всегда один и тот же: муравьи медлительны. Научные

достижения каждого паучьего гнезда основаны на возможности приучить муравьиные

колонии выполнять необходимые операции: производство, конструирование, анализ.

Хотя каждое следующее поколение становится более умелым, раздвигая границы

органической технологии, для каждого нового задания требуется новая колония или

же изменение уже устоявшегося поведения существующей колонии. Такие пауки, как

Фабиан, создают химические тексты, которые формируют для муравьиной колонии цель

и сложную цепочку инстинктов, позволяющих выполнять данное задание. Хотя, по

правде говоря, нет никого, кто был бы равен Фабиану, который добивается большего

более изящно и быстрее, чем все остальные.

Фабиан имеет все, о чем только может мечтать самец, – и все же он несчастлив.

Порция считает его странным: самца, чья ценность сделала его настолько

решительным, что порой ей кажется, будто она имеет дело с самкой-соперницей.

Перед тем как Порция отправилась линять, он намекал, что находится на пороге

огромного достижения, однако по прошествии месяца не заговаривал об этом ни с

кем из ее подчиненных. Она гадает, не придержал ли он все лично для нее. У нее с

Фабианом сложные взаимоотношения. Он один раз танцевал для нее, и она приняла

подношение его генетического материала, чтобы, соединив со своим собственным,

одарить потомство их объединенным гением. С тех пор он познал очень многое – и

не передал это по наследству. На самом деле ей следовало бы дождаться его

обращения, но теперь, когда она здесь, тема возникла сама по себе.

«Я не готов, – отвечает он небрежно. – Узнать надо еще многое».

«Твое важное открытие», – подсказывает она.

Фабиан – гений с неустойчивым характером. Он требует бережного обращения, каким

обычно самцов не балуют.

«Позже. Оно не готово». В ее присутствии он беспокойный, дерганый. Ее рецепторы

говорят, что он готов к спариванию, так что препятствием служит его разум.

«Давай сделаем это сейчас, – предлагает она. – Или, может, просто выделим твои

новые Понимания? Хотя мне не хотелось бы, чтобы с тобой что-то случилось,

несчастные случаи бывают».

Она не намеревалась угрожать, но самцы всегда опасаются самок. На секунду он

застывает неподвижно – только педипальпы беспокойно дергаются в той неосознанной

мольбе о пощаде, которая уходит в то далекое прошлое, когда их вид еще не обрел

язык.

«Озрик мертв, – сообщает он ей то, чего она не ожидала. Она не опознает это имя,

так что он добавляет: – Он был одним из моих помощников. Убит после совокупления».

«Скажи, кто это сделал, и я вынесу ей выговор. Твои самцы слишком ценны, чтобы

так их потреблять».

Порция искренне недовольна. В Большом Гнезде сохраняется узкий кружок

ультраконсерваторов, считающих, что у самцов не может быть никаких особых

качеств, которые не являлись бы простым отражением окружающих их самок, но такая

твердолобая позиция начала вымирать со времен мора, когда из-за простого

уменьшения численности самцы стали брать на себя всевозможные роли, прежде

отводившиеся только представительницам сильного пола. Другие города-государства,

например Семь Деревьев, пошли еще дальше, в связи с гораздо большим ущербом от

мора. Большое Гнездо, создавшее лечение, объединило культурное доминирование с

меньшей социальной гибкостью.

«Усовершенствованная архитектура рудодобычи завершена, – рассеянно выстукивает

Фабиан. – Ты понимаешь, что меня самого могут убить в любой из дней?»

Порция каменеет.

«Кто осмелится навлечь на себя мое недовольство?»

«Не знаю, но это вполне может случиться. Если убийство даже самой низкой из

самок – это повод для расследования и наказания, как если бы кто-то повредил

общественную площадь города или высказался против храма. Если убьют меня, то

единственное преступление содеявшей – это то, что она вызвала твое

неудовольствие».

«А я буду очень недовольна, поэтому такого не произойдет. Можешь не бояться», –

терпеливо объясняет Порция.

Мысленно она отмечает: «Самцы бывают такие нервные!»

Однако Фабиан кажется странно спокойным.

«Я знаю, что этого не случится, пока я остаюсь у тебя в фаворе. Но меня тревожит,

что это вообще возможно, что такое дозволено. Знаешь, сколько самцов каждый

месяц убивают в Большом Гнезде?»

«На нижних уровнях они умирают, как дикие животные, – говорит ему Порция. – От

них нет никакого прока, кроме как в качестве самца, – и, как правило, даже в

этой роли. Тебе об этом не нужно думать».

«А я думаю».

Она видит, что Фабиан хотел бы добавить еще многое, но он останавливает свои

лапы.

«Ты боишься потерять мое расположение? Продолжай работать все так же – и тебе по-прежнему

будет доступно все, что может дать Большое Гнездо, – заверяет Порция хрупкого

самца. – Тебе не откажут ни в одном предмете обихода или деликатесе. Ты это

знаешь».

Он начинает формировать ответ – она видит, как он усмиряет свои дрожащие

педипальпы, душа и убивая рвущиеся на свободу мысли. Секунду ей кажется, что он

намерен перечислить все то, что ему недоступно, несмотря на все покровительство,

или что собирается напомнить (опять!), что все, что ему доступно, он может

получить только от нее или какой-то другой доминирующей самки. Она испытывает

досаду: что конкретно ему нужно? Разве он не понимает, насколько удачливее столь

многих своих собратьев?

Не будь он настолько полезен… но тут дело не только в этом. Фабиан удивительно

привлекательный малыш, даже если не учитывать его достижений. Это сочетание

Пониманий, нахальства и ранимости делает его таким узелком, который ее постоянно

занимает. Ей когда-то придется либо его развязать, либо перерезать.

* * *

После неудачного разговора с Фабианом Порция возвращается к своим официальным

обязанностям. В качестве старшей жрицы ей нужно допросить еретика.

Благодаря радиосвязи с другими храмами она знает, что в других гнездах

демонстрируется различная степень терпимости к открытой ереси, в зависимости от

силы местного жречества. Имеются даже такие гнезда – некоторые в тревожной

близости, – где Храм сохранил лишь тень прежней силы, а управление города

осуществляется сговорившимися еретиками, жрецами-отступниками и независимыми

учеными. Само Большое Гнездо остается оплотом правой веры, и Порция знает о

существовании планов по насильственному переубеждению инакомыслящих соседей. Это

нечто новое, однако послания Бога можно интерпретировать как поддержку подобных

действий. Посланник раздражается, когда Ее слова игнорируют.

В самом Большом Гнезде семя ереси уже пустило корни в тех ученых, на которых так

полагается Храм. Ворчание самок-мастеровых, лишившихся расположения Храма, или

бродячих самцов, опасающихся за свои никчемные жизни, легко игнорировать. Однако

когда великие умы Большого Гнезда начинают ставить под сомнение диктат Храма,

приходится действовать важным лицам – таким как Порция.

Бьянка относится именно к ним: ученый, член дома Порции, бывшая союзница. Видимо,

еретические взгляды она питает уже давно. Бьянку упомянул другой заблудший

ученый, и проведенный без предупреждения обыск лабораторий Бьянки показал, что

ее личные исследования отклонились в область астрономии – науки, которая

особенно располагает к возникновению ересей.

Пауков непросто арестовать, но Бьянку заперли в камере в системе туннелей

специализированной муравьиной колонии, выведенной именно для этой цели. Тут нет

запоров и замков, но при попытке ухода без определенного запаха, который

ежедневно меняется, она будет разорвана насекомыми на куски.

Стражники-муравьи у входа в колонию получают от Порции нужный кодовый феромон и

обливают ее сегодняшним пропускным веществом. Ей надо уложиться в определенный

срок, иначе по его истечении она станет такой же заключенной, как Бьянка.

Она ощущает укол вины из-за того, что собирается сделать. Бьянку уже должны были

приговорить, но Порция полна воспоминаний об общении и сотрудничестве с сестрой.

Потерять Бьянку – значит потерять часть собственного мира. Порция злоупотребила

своей властью, чтобы получить возможность вернуть еретичку в лоно Храма.

Бьянка – крупный паук, ее педипальпы и лапы украшены абстрактными узорами в

синем и ультрафиолете. Эти пигменты редкие, их изготовление требует немалого

времени и затрат, так что их нанесение демонстрирует немалую влиятельность (нематериальную,

но неоспоримую валюту), которая до недавнего времени находилась в распоряжении

Бьянки.

«Привет, сестра. – Поза и четкие движения лап придают сообщению колючую вескость.

– Пришла попрощаться?»

Порция, уже вымотанная превратностями этого дня, пригибается, пренебрегая

обычными движениями вызова и угрозы.

«Не надо меня гнать. Сейчас у тебя в Большом Гнезде мало союзников».

«Только ты?»

«Только я».

Порция внимательно следит за языком тела Бьянки: крупная самка чуть меняет позу,

обдумывая ее слова.

«Я не имею для тебя других имен, мне некого выдать, – предупреждает

допрашивающую обвиняемая. – Эти взгляды – только мои. Мне не нужна свита,

которая говорила бы мне, насколько я права».

Даже не учитывая того, что многие сообщники Бьянки уже схвачены и осуждены самим

Храмом, Порция заранее решила не вести расследование в этом направлении. Сейчас

решается только одно.

«Я здесь, чтобы спасти тебя. Только тебя, сестра».

Педипальпы Бьянки чуть шевелятся в неосознанном выражении интереса, но она

ничего не отвечает.

«Мне не нужен дом, который я не смогу разделить с тобой, – говорит Порция. Ее

шаги и жесты точны, впечатляюще обдуманы. – Если тебя не станет, в моем мире

появится прореха и все остальное исказится. Если ты отречешься от своих взглядов,

я пойду к своим подругам в Храме, и они ко мне прислушаются. Ты будешь в

немилости, но останешься свободной».

«Отрекусь?» – откликается Бьянка.

«Если ты объяснишь Храму, что ошибалась или была введена в заблуждение, я смогу

тебя пощадить. Ты будешь моей, будешь работать со мной».

«Но я не ошибалась».

Движения Бьянки категоричны и тверды.

«Не можешь не ошибаться».

«Если ты наведешь линзы на ночное небо – сильные и прозрачные линзы, которые мы

уже умеем изготавливать, – ты это тоже увидишь», – спокойно объясняет Бьянка.

«Эту тайну невозможно понять тем, кто не входит в Храм», – укоряет ее Порция.

«Так говорят те, кто в Храме. Но я смотрела. Я видела лицо Посланника, измеряла

и изучала его, когда оно было в небе. Я устанавливала пластины и анализировала

свет, который им излучается. Этот свет просто отражен от солнца. И тайна в том,

что тайны нет. Я могу назвать тебе размеры и скорость Посланника. Я могу даже

предположить, из чего он сооружен. Посланник – это кусок металла, и не более».

«Тебя изгонят, – говорит ей Порция. – Ты понимаешь, что это значит?»

Самки больше не убивают других самок, и самым суровым приговором Большого Гнезда

бывает отлучение обвиняемой от чудес большого города. Такие преступники получают

химическое клеймо, которое обрекает их на смерть при приближении к колониям

городских муравьев – и многим другим колониям тоже, так как метка не

конкретизируется. Изгнание слишком часто означает возврат к одинокому варварству

в диких местах, вечное бегство от наступающей цивилизации.

«Я за свою жизнь получила много Пониманий. – Бьянка явно ничего не желает

слышать. – Я слушала в ночи непонятные сигналы другого Посланника. Та штука,

которую ты зовешь Богом, даже не единственная в небе. Это просто металлическая

вещь, которая требует, чтобы мы изготавливали другие металлические вещи. А я ее

видела, видела, какая она маленькая».

Порция нервно отшатывается: в часы упадка она и сама питала подобные мысли.

«Бьянка, нельзя отворачиваться от Храма. Наш народ следовал словам Посланника с

самых давних времен – задолго до того, как мы смогли понять Ее цели. Даже если у

тебя лично есть сомнения, нельзя отрицать, что традиции, создавшие Большое

Гнездо, позволили нам выстоять перед множеством угроз. Они сделали нас тем, чем

мы являемся».

Бьянка кажется опечаленной.

«А теперь они мешают нам стать тем, чем мы могли бы, – подсказывает она. – А это

– моя основа. Если бы я себя от нее отсекла, от меня ничего не осталось бы. Я не

просто считаю, что Храм ошибается: я считаю, что Храм стал обузой. И ты знаешь,

что я не одинока. Ты должна была говорить с храмами других городов – даже с теми,

с которыми Большое Гнездо враждует. Ты знаешь, что многие думают также, какя».

«И их в свое время накажут, – отвечает ей Порция. – Как и тебя».

5.3 Старые друзья

Они вчетвером встретились в старом служебном помещении, которое, похоже, стало

ничейной землей между теми частями корабля, которые захватили различные клики.

Лейн и еще двое были с сопровождением, которое осталось ждать снаружи, нервно

глядя друг на друга, словно солдаты враждующих сторон во время холодной войны.

Внутри происходило воссоединение.

Вайтес не изменилась: Холстен подозревал, что она провела вне заморозки не

больше, чем он сам – или, возможно, лишнее время на ней особо не сказывалось:

опрятная подтянутая женщина с настолько глубоко запрятанными чувствами, что ее

лицо оставалось пустым. На ней по-прежнему был корабельный костюм, как будто она

шагнула сюда из воспоминаний Холстена, не тронутая тем хаосом, который

захлестывал «Гильгамеш». Лейн уже объяснила, что Гюин привлек Вайтес к работе

над загрузчиком. Ее отношение к этому оставалось неизвестным, однако она пришла

сюда, получив от Лейн приглашение, просочившись вместе с горсткой своих

ассистентов сквозь крути культистов Гюина словно дым.

Карст стал старше, догоняя возрастом Холстена. У него снова была борода –

неровно седеющая, клочковатая, – а волосы он стягивал на затылке. За плечом у

него вниз стволом висела винтовка, и он пришел в броне – полном доспехе, который,

как помнилось Холстену, безопасник предпочитал и раньше. Он защитил бы от

выстрела пистолета Лейн, но, наверное, не от удара ножа. Его технологическое

преимущество не выдерживало тлетворного действия нынешнего варварства.

Он тоже работал с Гюином, но Лейн объяснила, что сейчас Карст по сути сам себе

хозяин. Арсенал корабля находится под его контролем, и только ему доступны

значительные количества огнестрельного оружия. Его безопасники и те, кого он

завербовал, преданы в первую очередь именно ему. И он сам, конечно: Карста

интересует именно Карст (по крайней мере, так считала Лейн).

Сейчас начальник службы безопасности издал громкий возглас, судя по всему –

презрительный.

– Ради нас ты даже вытащила из могилы старика! Настолько захотелось предаться

ностальгии, Лейн? Или, может, чему-то еще?

– Я вытащила его из клетки в секторе Гюина, – сообщила Лейн. – Он сидел там уже

много дней. Похоже, ты не знал.

Карст гневно посмотрел на нее, а потом – на самого Холстена, который кивнул,

подтверждая сказанное. Даже Вайтес, похоже, не удивилась, так что шеф

безопасности вскинул руки.

– Никто мне ни хрена не рассказывает! – бросил он. – Ну-ну, и вот мы все здесь.

Как, на хрен, приятно! Ну что, произноси свою речь.

– Как у тебя дела, Карст? – негромко спросил Холстен, изумив всех, включая Лейн.

– Ты серьезно? – Брови безопасника взлетели к его шевелюре. – Ты реально решил

завести светскую беседу?

– Я хочу понять, как это вообще может работать, это… то, что сейчас происходит,

по словам Лейн. – Еще по пути сюда Холстен решил, что не станет тупо поддакивать

инженеру. – То есть… как давно все началось? Все выглядит как… безумие. Гюин

создал культ себя? Он возится с этим загрузчиком – сколько? Десятки лет? Сотни?

Зачем? Он мог просто рассказать об этом основной команде и все обсудить. – Он

поймал смущенное переглядывание остальных. – Или… а, ладно. Так что так,

наверное, и было. Надо думать, я недостаточно основной, чтобы меня приглашали.

– Перевода не требовалось, – сказал Карст, пожимая плечами.

– В тот момент было немало споров, – суховато добавила Вайтес. – Однако в

результате было решено, что в этом процессе слишком много неизвестных, особенно

в плане воздействия на системы «Гильгамеша». Лично я была за эксперименты и

проверки.

– И тогда что – Гюин устроил себе раннее пробуждение, вывел из груза запасную

команду технарей и начал работу? – предположил Холстен.

– Все уже началось, когда он меня разбудил. И, честно говоря, не стану делать

вид, будто понимаю все технические моменты. – Карст снова пожал плечами. – А я

ему понадобился, чтобы выслеживать тех, кто сбегал из его культистского

концлагеря. Я решил, что могу только позаботиться о своих людях и проследить,

чтобы оружие больше ни к кому не попало. Так что, Лейн: теперь тебе нужен

огнестрел? Дело в этом?

Лейн покосилась на Холстена, проверяя, не собирается ли он еще куда-то уводить

разговор, а потом отрывисто кивнула.

– Мне нужна помощь твоих людей. Я хочу остановить Гюина. Корабль разваливается,

и все больше систем безвозвратно заражаются.

– Это ты так говоришь, – ответил Карст. – По словам Гюина, как только он на

самом деле совершит… совершит вот это, то все нормализуется: он будет в

компьютере – или какая-то его копия – и все снова потечет гладко.

– И такое возможно, – добавила Вайтес. – Не точно, но не исключено. Так что нам

надо сравнивать потенциальную опасность того, что Гюин завершит свой проект, с

попыткой ему помешать. Решение принять непросто.

Лейн обвела взглядом лица присутствующих.

– И все-таки вы оба здесь – и, готова спорить, Гюин об этом не знает.

– Знания никогда не бывают лишними, – хладнокровно отметила Вайтес.

– А если я скажу тебе, что Гюин утаивает от тебя информацию? – настаивала Лейн.

– Как насчет сообщений с лунной колонии, которую мы оставили? Что-то о ней

слышала?

Карст покосился на Вайтес.

– Да? И что они говорят?

– Считай, ничего. Все умерли.

Лейн мрачно улыбнулась в наступившем молчании.

– Они умерли еще тогда, когда мы летели к серой планете. Они вызывали корабль.

Гюин перехватывал их сообщения. Он кому-то из вас об этом говорил? Мне – точно

нет. Я нашла сигналы в архиве, случайно.

– Что с ними случилось? – неохотно спросил Карст.

– Я ввела их сообщения в систему, где вы оба можете их прочесть. Я дам вам

ссылку. Но поторопитесь. Незащищенные данные в последнее время быстро искажаются,

благодаря огрызкам Гюина.

– Ага, а он винит в этом тебя. А иногда – Керн, – парировал Карст.

– Керн? – вопросил Холстен. – Ту штуку со спутника?

– Она была у нас в системах, – объяснила Вайтес. – Не исключено, что она

оставила какой-то призрачный конструкт, чтобы за нами следить. Гюин именно так

считает. – Она чуть заметно поморщилась. – Гюин немного зациклился. Считает, что

Керн пытается ему помешать. – Она приветливо кивнула Лейн. – Керн – и ты.

Лейн скрестила руки на груди.

– Карты на стол. Не вижу, за каким хреном делать Гюина бессмертным присутствием

в нашей компьютерной системе. На самом деле вижу только массу возможных

отрицательных последствий, часть из которых будет фатальной для нас, для корабля

и для всего человечества. Следовательно: мы его останавливаем. Кто за? Холстен

на моей стороне.

– О черт. Если он на твоей стороне, то зачем тебе остальные? – издевательски

протянул Карст.

– Он – основная команда.

Лицо Карста ясно отражало его отношение к этому факту.

«И этим для меня все ограничивается? Я здесь только для того, чтобы добавить

свой микроскопический вес – без моего согласия! – к аргументам Лейн?» – мрачно

подумал Холстен.

– Признаюсь, что мне любопытен результат эксперимента капитана, – заявила Вайтес.

– Возможность электронного сохранения человеческого разума определенно была бы

полезна.

– Планируешь стать Невестой Гюина? – поинтересовался Карст, заработав

возмущенный взгляд.

– Карст? – поторопила его с ответом Лейн.

Шеф безопасников вскинул руки.

– Никто мне ничего не говорит толком. Все просто хотят, чтобы я что-то сделал,

но никто со мной до конца не откровенен. А я? Я за своих. Сейчас у Гюина толпа

психов, которых с колыбели растили на том, что он гребаный мессия. У тебя

горстка прилично слепленных и подготовленных парней и девчонок, но вы – не

обученные солдаты. Пойдешь против Гюина – проиграешь. А я не гребаный ученый или

кто, но моя арифметика не говорит, с чего мне тебе помогать, только чтобы мои

ребята пострадали?

– Потому что у тебя есть винтовки, чтобы нейтрализовать численность Гюина.

– Не убедительная причина.

– Потому что я права, и Гюин погубит корабельные системы, пытаясь втиснуть свое

траханое «я» в наши компьютеры.

– Ты так считаешь. А он считает иначе, – упрямо ответил Карст. – Слушай, у тебя

есть реальный план, реальный, в смысле с шансами на успех, а не просто «пусть

Карст все сделает»? Приходи ко мне с планом – и, может, я и выслушаю. А пока… –

Он презрительно махнул рукой. – Тебе нечего предложить, Лейн. Ни в смысле шансов,

ни в смысле аргументов.

– Тогда просто дай мне достаточно винтовок, – не сдалась Лейн.

Карст шумно вздохнул.

– У меня пока есть одно правило: огнестрел никто не получает. Тебя беспокоит

ущерб, который Гюин нанесет этим своим предприятием? Ну, этого я не понимаю. Но

ущерб, который будет, если все примутся во всех стрелять – и во всех местах

корабля при этом? Ага, вот это я понимаю. Мятеж был уже достаточно страшным. Как

я и сказал: обращайся, когда у тебя будет что-то еще.

– Тогда дай мне деструкторы.

Главный безопасник покачал головой.

– Слушай, мне очень жаль, но все-таки я считаю, что это не даст тебе

достаточного преимущества, чтобы победить, а тогда Гюину не придется особо

гадать, откуда все твои мертвецы получили свои игрушки. Дай мне нормальный план.

Покажи, что у тебя реально может что-то получиться.

– То есть ты мне поможешь, если я докажу, что мне это на самом деле не нужно?

Он пожал плечами:

– У нас все, да? Дай мне знать, когда у тебя появится план, Лейн.

Он повернулся и зашагал прочь, поскрипывая пластинами доспеха.

* * *

После ухода Карста и Вайтес Лейн впала в ледяную ярость. Она то сжимала, то

разжимала кулаки.

– Пара слепых идиотов! – выплюнула она. – Знают, что я права, но это же Гюин:

они привыкли делать, что им говорит этот психованный сукин сын!

Она обожгла Холстена взглядом, словно требуя, чтобы он ей не перечил. По правде

говоря, Холстену довольно понравилась позиция Карста, но Лейн определенно не

желала это от него услышать.

– И что ты будешь делать? – спросил он.

– О, мы будем действовать! – пообещала Лейн. – Пусть Карст держит свое

драгоценное оружие под замком. Мы уже запустили одну мастерскую, и я уже

организовала производство оружия. Ничего особенного, но лучше, чем ножи и

дубинки.

– А Гюин?

– Если он хоть немного соображает, то занимается этим же, но я-то лучше. Я же

все-таки технарь.

– Лейн, а ты точно хочешь воевать?

Она замерла. Лицо, которое она обратила к Холстену, принадлежало иным временам:

лицо мученицы, легендарной королевы-воительницы.

– Холстен, дело не в том, что мне не нравится Гюин. И не в том, что я хочу

занять его место или считаю его плохим человеком. Я сужу как профессионал – и

считаю, что если он все-таки станет загружать свой разум, он перегрузит систему

«Гильгамеша», вызвав фатальный конфликт нашей техники и тех имперских устройств,

которые мы установили. А когда это произойдет, все погибнут. И я имею в виду

именно это – все. Мне плевать на то, что Вайтес желает вести записи для каких-то

несуществующих последующих поколений, а Карст не желает поднять свою гребаную

задницу. Все зависит от нас – от меня и моей команды. Тебе повезло. Ты проснулся

недавно, а потом еще посидел в коробке. Кое-кто из нас уже давно рвет жилы,

пытаясь это остановить. И теперь я практически объявлена вне закона на моем

собственном корабле, веду открытое противостояние со своим собственным капитаном,

чьи психованные фанатичные последователи убьют меня, как только увидят. И мне

предстоит вести моих техников на гребаную битву и реально убивать людей, потому

что, если этого не сделать, Гюин убьет всех. Так ты со мной?

– Ты же знаешь, что да.

Холстену собственный голос показался глухим и дрожащим, но, похоже, Лейн его

слова удовлетворили.

* * *

На них напали в момент перехода на территорию, которую Лейн, похоже, считала

своей. Помещения «Гильгамеша» навязывали странную тактику: сеть небольших

помещений и коридоров лежала внутри бублика отделения для команды, изогнутая и

перекрученная, словно запоздало обустраивалась после установки необходимой

техники. Они как раз добрались до массивной защитной двери, и шедшая впереди

Лейн явно ожидала ее автоматического открытия. Когда створка, содрогаясь,

отъехала на палец и замерла, у техников никаких подозрений явно не возникло.

Холстену показалось, что при нынешнем режиме мелкие неполадки случались

постоянно.

Вооружившись ящичком с инструментами, один из них снял кожух замка, и Холстен

успел услышать: «Шеф, его испортили», а в следующее мгновение люку них над

головами распахнулся и три оборванца спрыгнули на них с оглушительным воем.

Они были вооружены длинными ножами (явно не из арсенала: значит, сторонники

Гюина вынуждены импровизировать) и находились в настоящем боевом раже. Холстен

увидел, как один из техников Лейн пошатнулся, разбрызгивая кровь из длинной раны

на животе, а остальные тут же ввязались в рукопашную.

Лейн тут же вытащила пистолет, однако не нашла цели – что моментально было

исправлено появлением еще полудюжины стремительно примчавшихся со стороны их

прихода фанатиков. Пистолет гавкнул трижды – оглушительно громко в этом тесном

пространстве. Одна из фигур в бесформенном одеянии отпрянула назад, и ее боевой

клич перешел в визг.

Холстен просто присел, закрывая голову руками, и в его поле зрения осталось

только мельтешение коленей и стоп. До последнего оставаясь историком, он подумал:

«Наверное, вот так было на Земле в самом конце, когда все уже было потеряно. Мы

покинули Землю как раз для того, чтобы избежать этого. А оно все это время шло

за нами следом». А потом кто-то пнул его в подбородок – возможно, совершенно

непреднамеренно – и он рухнул ничком, а по нему начали топтаться сражающиеся. Он

увидел, как у Лейн из руки выбили пистолет.

Кто-то тяжело рухнул ему на ноги, и он почувствовал, как у него выворачивается

колено – неотвязная боль среди этого хаоса. Он попытался высвободиться и

обнаружил, что яростно лягает умирающий груз в виде одного из безумных монахов

Гюина. Его разум, на время отказавшись от иллюзии контроля, был занят мыслью о

том, обещал ли капитан своим подручным какую-то посмертную награду – и может ли

эта награда служить утешением при взрезанном брюхе.

Внезапно он освободился и пополз к стене, чтобы встать на ноги. Его вывернутое

колено решительно не желало выдерживать вес тела, но его до макушки накрыл

выброс адреналина, так что он с этим нежеланием справился. Ему удалось отойти от

схватки аж на два шага, а потом его схватили. Неожиданно на него накинулись двое

самых рослых громил Гюина, и в руке у одного из них блеснул нож. Холстен был

уверен, что сейчас умрет: его воображение опережало события в попытке

подготовить к неизбежному удару, в мучительных подробностях убеждая его в том,

что лезвие уже в него вошло. Он пережил тошнотворный толчок удара, холодный визг

ножа, теплую волну крови – и те части его тела, которые так долго держала в

заточении кожа, наконец-то получили свободу.

Он пережил все это у себя в голове, и только потом вдруг понял, что его вовсе не

ударили ножом. Вместо этого та пара поволокла его прочь от места схватки, не

обращая внимания на то, как он шатается и хромает. С ужасом он понял, что это

была не просто случайная схватка двух банд, Гюин против Лейн.

Верховный жрец «Гильгамеша» возвращал себе свое имущество.

5.4 Право на жизнь

Фабиана приводят к Порции после того, как его сопровождающие доставили его в дом

сообщества. Ее реакция при виде него – это смесь облегчения и досады. Он

пропадал почти сутки. Теперь его заводят в помещение с идущими под углом стенами,

расположенное глубоко в царстве группы, где под потолком висит раздраженная

Порция.

Он не в первый раз сбегает от своих охранников и где-то бродит, но на этот раз

его отыскали на самых нижних уровнях Большого Гнезда, ближайших к земле – в

месте пребывания голодных самок, которые либо не принадлежат ни к какой группе,

либо оставили ее, в обиталище множества деловитых обслуживающих колоний, чьи

насекомые очищают город от отбросов, в жилище бесчисленных, безнадежных, никому

не нужных самцов.

Для подобных Фабиану поход туда – это легкая возможность погибнуть.

Порция в ярости, но в ее дерганом языке тела Фабиан ощущает и искренний страх за

его благополучие. «Тебя могли убить!»

Сам Фабиан очень спокоен.

«Да, могли».

«Зачем тебе понадобилось делать такое?» – вопрошает она.

«Ты когда-нибудь там бывала?»

Он припадает к полу у входа в комнату, устремив на нее свои круглые глаза, – и

когда не говорит, сохраняет каменную неподвижность. Со своего высокого положения

она может моментально спрыгнуть на него и расплющить, так что между ними

возникает необычная напряженность: охотница и добыча, самка и самец.

«Земля там – сплошная мешанина из обрывков шелка, – говорит он ей, – из кое-как

сплетенных хижин, где каждую ночь спят десятки самцов. Они живут, словно звери,

одним днем. Они охотятся на муравьев – и на них самих тоже идет охота. Земля

усеяна высосанными шкурками там, где ими питались самки».

Слова Порции со стуком идут к нему через стены комнаты.

«Тем больше оснований радоваться тому, что имеешь, и не рисковать собой».

Ее педипальпы сигналят сильнейшую ярость.

«Меня могли убить, – откликается он, идеально отзеркаливая ее позу и интонации.

– Я мог бы всю жизнь провести там и умереть без памяти и достижений. Что

отделяет меня от них?»

«Ты ценен, – заявляет Порция. – Ты – самец с исключительными способностями и

достоин восхвалений, заботы и процветания. Разве тебе когда-нибудь в чем-то

отказывали?»

«Только в одном. – Он делает несколько осторожных шагов вперед, словно проверяя

нити паутины, которая видна ему одному. Его педипальпы лениво шевелятся. Его

движения – это почти танец, нечто вроде ухаживания, но приправленное горечью.

Беззвучный язык их народа полон тонких оттенков. – Они такие же, как мы, и ты

это знаешь. Ты не можешь знать, чего они способны были бы достичь, если бы им

позволили жить и процветать».

Она даже не сразу понимает, что он имеет в виду, но видит, что его мысли все еще

сосредоточены на тех пластах обреченных самцов, чья жизнь не даст им подняться

выше корней деревьев.

«Они не имеют никакой ценности».

«Но тебе неоткуда это знать. Там может ежедневно умирать десяток гениев, которые

просто не имели возможности продемонстрировать свои способности. Они мыслят

точно также, как мы. Они строят планы, надеются и боятся. Просто посмотри на них

– и между вами натянется связующая нить. Они – мои братья. И в не меньшей мере –

твои».

Порция категорически с этим не согласна.

«Если бы они чего-то стоили, то смогли бы подняться наверх благодаря собственным

достоинствам».

«Не смогли бы, раз нет структуры, по которой можно подниматься. Не смогли бы,

раз все существующие структуры рассчитаны на то, чтобы лишить их всех прав.

Порция, меня могли убить. Ты сама это сказала. Меня могла схватить какая-нибудь

оголодавшая самка, и в этом не увидели бы ничего дурного – не считая твоего

возможного гнева».

Он подступил ближе, и она ощущает, как в ней просыпается хищник, словно он –

какое-то слепое насекомое, случайно подобравшееся слишком близко, нарываясь на

удар.

Задние ноги Порции поджимаются, создавая мышечное напряжение для прыжка, который

она пытается отменить.

«И тем не менее ты не радуешься тому, что я достаточно хорошо к тебе отношусь,

чтобы сохранить тебе жизнь».

Он досадливо дергает педипальпами.

«Ты же знаешь, сколько самцов работают по всему Большому Гнезду. Ты знаешь, что

мы выполняем тысячи мелких задач – и даже несколько очень важных. Если бы все

вдруг покинули город или если бы какой-то мор унес всех ваших самцов, гнездо

перестало бы функционировать. И тем не менее каждый из нас имеет только то, что

ему дают, и даже это может моментально быть отнято. Каждый из нас живет в

постоянном страхе того, что наша полезность придет к концу и нас заменит какой-нибудь

более изящный танцор, какой-то новый фаворит или что мы понравимся слишком

сильно и совокупимся, а потом не успеем сбежать от спазмов вашей страсти».

«Так устроена жизнь».

Сначала спор с Бьянкой и теперь эта полемика… Порция просто не может этого

выдержать. У нее такое чувство, что ее любимое Большое Гнездо атакуют со всех

сторон – и причем в основном те, кому следовало быть ее союзниками.

«Жизнь устроена так, как мы ее устраиваем. – Его поза резко изменяется, и он

отступает в сторону и дальше от нее, ослабляя туго натянутую хищническую связь,

которая нарастала между ними. – Ты недавно спрашивала про мое открытие. Мой

великий проект».

Принимая его игру, Порция спускается со своего насеста, нога за ногу, но по-прежнему

держась далеко от него.

«Да?» – вопрошает она своими педипальпами.

«Я создал новую форму химической архитектуры».

Его манера коренным образом изменилась по сравнению с недавней страстностью.

Теперь он кажется равнодушным, чисто интеллектуальным.

«Для чего?»

Она подползает ближе, и он снова отступает – не убегая от нее, но следуя по все

той же созданной им невидимой паутине.

«Для чего угодно. Ни для чего. Сама по себе моя новая архитектура не несет

инструкций, приказов. Она не задает муравьям заданий или поведения».

«Тогда какой от нее прок?»

Он останавливается и снова смотрит на нее, приманив так близко.

«Она способна делать что угодно. Вторичную архитектуру можно распределить по

колонии для работы с первичной. И еще одну, и еще. Колонии можно давать новое

задание мгновенно, и ее члены будут изменяться со скоростью запаха, проходящего

от муравья к муравью. Различные касты могут получать разные инструкции, позволяя

колонии выполнять разнообразные задачи одновременно. Когда моя архитектура будет

установлена, все колонии станет можно перестраивать для любого нового задания

так часто, как понадобится. Эффективность механических работ повысится в десять

раз. Наша способность вести расчеты увеличится как минимум в сто раз, а может, и

в тысячу, в зависимости от экономности вторичной архитектуры».

Потрясенная Порция застывает неподвижно. Она достаточно хорошо знает, как

работают органические технологии ее народа, чтобы понять масштаб его предложения.

Если это осуществимо, тогда Фабиану удастся преодолеть главный ограничивающий

фактор, который сейчас имеется в Храме и мешает осуществить план Посланника. С

развития ее вида будет снят тормоз.

«Ты обладаешь этим Пониманием уже сейчас?»

«Да. Первичная архитектура на самом деле удивительно проста. Создание сложного

из простого – это основа идеи. Это как плетение паутины. У меня также есть

система конструирования любой вторичной архитектуры, пригодной для любого

необходимого задания. Это как язык, лаконичный математический язык. – Он делает

несколько шажков вперед, словно дразня ее. – Тебе понравится. Он также прекрасен,

как первое Послание».

«Ты должен немедленно передать мне это Понимание!»

Секунду Порция испытывает сильнейшее желание совокупиться с ним, вобрать в себя

его генетический материал вместе с новым Пониманием, немедленно создать новое

поколение, которое будет править миром. Но, возможно, лучше пусть он

дистиллирует свое новое знание, чтобы ей можно было его выпить и понять самой, а

не передавать потомству… хотя такая мысль ее путает. Как будет выглядеть мир,

когда Фабиан вручит ей секрет, открывающий будущее?

Он ничего не говорит. Шаркающие лапы и дрожащие педипальпы заставляют

предположить странную робость.

«Фабиан, ты должен передать это Понимание, – повторяет она. – Не представляю

себе, как ты решился рисковать собой, когда обладаешь таким знанием».

Он подошел совсем близко – встал почти между ее передними лапами. Он почти вдвое

меньше нее: слабее, медлительнее, уязвимее – и в то же время он настолько ценен!

«Настолько не похож на остальных моих собратьев? – Он словно читает ее мысли. –

Но это не так, или, по крайней мере, ты не знаешь, так ли это. Сколько Пониманий

угасает ежедневно?»

«Ни одно из них не равно твоему», – моментально отвечает она.

«Ты этого не можешь знать. В этом-то и проблема невежества. Ты не можешь точно

оценить масштабы того, в чем ты невежественна. Я этого не сделаю».

Она отшатывается.

«Объяснись!»

«Оно умрет вместе со мной. Я не стану дистиллировать это Понимание. Я предприму

шаги к тому, чтобы его нельзя было забрать насильно».

Конечно: уже созданы химические контрмеры на такой случай.

«Почему ты так поступаешь?»

Фабиан смотрит ей прямо в глаза.

«Или».

«Или что?» – торопит его она.

«Ты – верховная жрица Большого Гнезда. Думаю, ни одна самка не превосходит тебя

по влиятельности», – отмечает Фабиан, продолжая пристально за ней наблюдать.

«Ты хочешь спариться?..» – неуверенно начинает Порция. Она все еще не может

понять, чего он, балованный самец, может хотеть, чего не получил бы, просто

попросив.

«Нет. Я хочу, чтобы ты пошла к членам своего дома и в Храм, и к другим

матриархам Большого Гнезда и сказала им, что у вас будет новый закон. Скажи им,

что убийство самца должно стать для них таким же отвратительным, как и убийство

самки. Скажи им, что мои братья достойны того, чтобы жить».

Она замирает на месте. Да, в прошлом бывали безумные философы, выдвигавшие такую

идею в качестве разминки для ума, – и существуют города, где после мора самцы

взяли на себя многие задачи и так от них и не были отстранены. Но это не в

Большом Гнезде, а обыч�