«ИНКВИЗИЦИЯ» -

Простая и лаконичная надпись на облезлой красной табличке, похожей на те, что висят на кабинетах врачей, криво прибитой к толстой деревянной двери. Невзрачное одноэтажное здание с облупившейся штукатуркой на стенах. Когда-то она была белой, теперь же этот цвет едва ли угадывался – он превратился в грязно-серый, пепельный. Мутное зарешеченное окно, тускло светящиеся желтым светом. И ночь.

Здесь всегда ночь. Не видно ни звезд, ни луны, ни неба вообще. Вверху непроглядная чернота. Чернота, которую «видят» полностью слепые, если в их отношении можно так выразиться.

Огромная, в несколько кварталов территория, на которой находится небольшое здание, обнесена забором, выкрашенным в серый «армейский» цвет. По сути, это огромный пустырь. Да, пустырь, густо заросший истоптанным бурьяном, замусоренный обломками бетонных блоков, ржавыми железками и прочим мусором. Погода здесь тоже никогда не меняется – судя по пейзажу, сейчас поздняя, но еще без снега, осень. Зеленой травы уже нет. Только пожелтевший сухой бурьян.

И люди. Много людей. Старые, молодые. Дети. Мужчины и женщины. В строгих дорогих костюмах. В обносках. Голые. Неестественно бледные. Огромная очередь в дверь единственного здания. Безучастные взгляды. Кто-то бесцельно слоняется по территории, кто-то сидит в отдалении, подстелив на обломок бетонного блока грязную картонку. Но основная масса стоит в очереди. Люди заходят в дверь по одному.

Ржавый репродуктор на грязно-серой стене непрерывно транслирует музыку. Песни. Просто так, все подряд. Тусклый, лишенный низких частот и объема звук с металлическим хрипением разносится по всей территории. «Авторадио», кажется.

Очередь двигалась как всегда медленно. Ей не было конца. И не будет.

Я снял очки, положив их на деревянный обшарпанный письменный стол, выкрашенный в коричневую краску, и потер глаза.

-- Следующий! Дверь за собой закрой!

Из старой ламповой радиолы, подключенной к внешнему репродуктору, в пятисотый раз заиграло «Море, море...». Пел Антонов. Шкала настройки тускло светилась. Ну да, настроена на «Авторадио».

«У них что там, в эфир больше ставить нечего?»

Перед столом стояла старенькая бабка, укутанная в белый саван. На груди крестик. Все честь по чести.

-- Ну что, посмотрим?

Почтенная бабуля склонила голову, а я открыл толстую папку, сразу перелистывая страницы на последнюю. Стандартно. Скучно. Блокада сердца. Скончалась во сне. В таких случаях, я говорю, что просто «сели батарейки». Ставлю печать «умер(ла) безвозвратно, процедуру подтверждаю» в самом конце документа и захлопываю папку, бросая её в нижний ящик стола. Зная, что, когда я открою его снова, на этом месте будет лежать уже другая папка, с другим именем.

-- Ну все, иди. Давай-давай, не задерживайся. Выход там, - указываю за спину, и бабушка безропотно проходит мимо стола, шагая в черный дверной проем за моей спиной, исчезая в нем. Навсегда.

Вздохнув, я почесал нос и перевел взгляд на цербера, сидящую за соседним маленьким столом. Серая волчица сидела, откинувшись на спинку стула, и скучающим безразличным взглядом смотрела на тускло светящийся монитор компьютера. На ней была такая же черная форма, как и на мне, но кепку она небрежно бросила на стол, в то время как я свою предпочитал всегда держать на голове. Монитор был повернут полностью к её тускло светящимся желтым в полумраке глазам, но я и так знал, что она там видит. Ничего интересного.

-- Хватит! Надоело. Закрывай дверь, у нас перерыв. И переключи эту дрянь на что-нибудь другое, - поморщившись, я указал пальцем на беспрерывно играющую одну и тоже радиолу и встал из-за стола, потянувшись и хрустнув спиной.

Волчица оживилась и, вскочив со стула, резво подошла к двери, распахнув её и повесив на ржавый гвоздь снаружи табличку «перерыв». После щелчка щеколды, она подошла к моему столу и покрутила ручку настройки на радиоле. Красный индикатор шкалы сместился влево. В динамике затрещало.

-- Как будто тут великий выбор есть! Ловит-то всего ничего, три станции, - она повернула морду ко мне и улыбнулась, показав длинные острые клыки. Ослепительно белые.

Наконец, шипение снова прервала какая-то передача, но уже более веселая. Играл инструментальный ансамбль.

-- Воот, так и оставь, надоели эти артисты эстрады. Все, не прошло и года, можно передохнуть малость.

На самом деле я, конечно, знал, что прошло целых два года. Два года беспрерывного приема бесконечно очереди из посетителей. Да, я называл их так. «Посетители». Пришли, посетили, и ушли. Два года прошли... осталось еще три.

-- Ты чего такой кислый? Устал, чтоль?

Цербер подошла ко мне сзади, положив лапы на мои плечи, а затем скользнула ими вниз, обняв меня за шею и прижавшись пушистой щекой к моей. Последние слова она произнесла уже шепотом прямо в ухо.

Мне было все равно.

-- Ты же знаешь, мы ничего не чувствуем. Усталость, сон, голод, эмоции... ничего. Да и как могут что-то чувствовать мертвецы? А то бы высидели мы тут пять лет непрерывной работы...

«Надоело», «перерыв» ... Просто попытки изобразить то, что когда-то было нужно. Может ли чувствовать усталость или что-то еще процессор компьютера, непрерывно производящий бездумные математические вычисления по заданному алгоритму?

Ни я, ни цербер не чувствовали абсолютно ничего в эмоциональном плане. В физическом плане ощущения тоже были весьма «урезаны». Но мы старательно изображали обратное.

Волчица вздохнула и медленно лизнула меня в щеку. Вздох получился ненатуральный. Язык холодный, словно по лицу водят мертвой рыбой.

-- Знаю, конечно, просто так привычней. И тактильные ощущения, между прочим, у нас остались. Вот тепло, к примеру, холод... Давление... – принялась перечислять она, загибая пальцы на лапе, -- Боли, правда, нет. Но ведь это и к лучшему. Кстати, ты уже придумал, что первым делом сделаешь, когда нас отпустят в отпуск?

-- Ооо, отпуск... – я повернулся на кресле и, приобняв цербера за талию, усадил её к себе на колени. Холодное мертвое тело. Шерсть жесткая, как проволока.

-- Целый год можно неплохо провести там, на земле. Но первое, что я сделаю – это нажрусь вдрабадан. В любом первом попавшемся баре. А потом, пожалуй, можно как следует трахнуться. А дальше уже посмотрим. А ты?

На земле возвращались ощущения. Эмоции. На земле снова можно было почувствовать себя живым. Нас, конечно, можно было оставить тут навсегда, но Господь, по безграничной мудрости своей, видимо, решил, что «отпуск» раз в пять лет на земле – неплохая идея. И оказался прав.

Два сотрудника. Старший инквизитор и страж-цербер. Какой же загробный мир без цербера?

-- Ну, трахаться, видимо, мне придется с тобой, так что первоначальная часть планов на отпуск у нас совпадает, - старательно изображая насквозь фальшивые эмоции проговорила серая волчица, -- А потом я бы была не прочь оказаться где-нибудь на море. Нет, лучше там, где океан. И жарко. Пляж, солнце, все дела. Круто, как думаешь? Мы ни разу не были на пляжных вечеринках.

Из пасти цербера дохнуло холодом и мертвечиной, но я даже не поморщился и не постарался отвести нос в сторону. Брезгливости не было тоже. Да и дышать, собственно говоря, было необязательно. Мы вдыхали воздух только для того, чтобы что-нибудь сказать. Надо же голосовым связкам как-то работать.

-- На пляжных вечеринках всегда полно бухла, так что я только за. Ты меня знаешь, я за любое нетрезвое движение.

Тускло-желтый, мутный глаз цербера покосился на меня снизу вверх, не реагирующий на свет зрачок смотрел сквозь мои глаза, словно куда-то за спину. Так смотрят слепые.

-- Знаю. Алкоголик ты, вот и все.

Она слезла с моих колен и прошлась по маленькой комнатке взад-вперед, заложив руки за спину. Посмотрев в окно, волчица перевела отсутствующий взгляд на меня и кивнула на дверь.

-- Ну что, открывать?

-- Открывай, - безразличным тоном ответил я, пододвигая стул к столу и открывая верхний ящик стола.

Новая папка.

-- Следующий!

Ооо, это интересно. Что мне оставили из чувств, так это интерес. Интерес к делам.

Перед столом стоял ребенок лет семи, одетый в больничную пижаму. Он явно боялся. Маленькое тело била крупная дрожь, глаза опущены в пол, из-под полуприкрытых век капают слезы.

В графе «смерть» было пусто. Пока еще пусто.

Ясно, коматозник. Опять бабушка-смерть поспешила. Ну и чего лезть вперед батьки в пекло? Дала бы ребенку уже отмучиться и все. Сама бабушка-смерть стояла позади ребенка, крепко вцепившись костлявыми пальцами в его плечо. Темная фигура в балахоне. Ребенок, конечно, её не видел.

-- Ну заканчивай, чего ты там копаешься? Ставь свою печать и набирай центральное отделение, к нам смена едет!

Цербер сердито посмотрела на меня, обернувшись через плечо, и нетерпеливо постучала когтем по дверному косяку. Эмоции возвращались постепенно, за два-три дня до предполагаемого «отпуска». В последний день сидеть на посту было совсем невмоготу – разрывало желание вскочить, выбив дверь, убежать на ту сторону «барьера», наплевав на все.

А тут вот это недоразумение!

-- Да не могу я! Живой он еще. Ну поставлю я печать, что с того-то? Проход не откроется, сама знаешь! А за такой косяк нам влетит по первое число! – я и сам был порядком раздражен, быстрыми шагами меря комнату, нетерпеливо прохаживаясь из угла в угол.

-- Оооо, я больше не могу, - закатив уже вполне живые и осмысленные глаза, волчица подбежала к ребенку и, вонзившись когтями в его плечо, яростно тряхнула фигурку.

-- Ты дохнуть собираешься или нет, паршивец?! Это вас надо поучить работать, приволокли еще живого! – гневно сверкая глазами, цербер ткнула когтем в темную фигуру, стоящую за спиной мальчика. Разумеется, фигура никак не отреагировала. Просто проекция. Да и есть ли у Смерти вообще разум, чтобы как-то реагировать? Или это просто животная сила?

-- Ёбанный разврат! Да не трогай ты его! Пускай уже сам отмучается!

Люди, а точнее то, что от них осталось, с интересом заглядывали в окна, пытаясь узнать причину шума. Подбежав к окну, я задернул грязные, засаленные занавески.

Но тут произошло событие невероятной редкости – фигура позади несчастного медленно растворилась, а я, подбежав к папке, увидел в графе «причина смерти» жирный прочерк «Z».

-- Ну и дела, ты посмотри только на это! Как будто в лотерею выиграли! Повезло так повезло!

Шлепнув на последний лист печать «Жив, в проведении процедуры отказано», я, немного подумав, поставил сверху еще и маленький штамп «сохранить память», и, толкнув мальчика в открывшийся проход, самодовольно улыбнулся.

Взвизгнув, волчица подбежала ко мне и, крепко прижавшись, обняла меня за шею. Теплая. И дыхание теплое. Влажное. В глазах плескалось безудержное счастье.

-- Ну что, бухать?

-- Точно! И трахаться!

... Музыка из радиолы резко прекратилась и, утопающий в треске и шуме помех, противный голос деловито сообщил:

«Четвертый, я ноль-тридцатый, подходим к точке. Подтвердите связь.»