Декабрьский вечер слишком быстро опускался на землю, словно тяжелое ватное одеяло, укрывающее с головой фурря. Каждый знал, но всё равно где-то в душе жило непривычное трепыхание, вздрагивающее каждый раз от того, насколько быстро садился дневной свет. К пяти часам небо приобрело алый оттенок, злобный, тревожный, как будто бы предвещающий скорую беду. Солнца видно не было за серыми тучами, надвигающимися с запада. Похоже, к ночи обещался пойти снег, и дорожные работники, недовольно ворча, прогревали двигатели снегоуборочных машин. Барнаульские улицы залились оранжевым светом фонарей, одно за другим зажигались окна тёплых домов, куда возвращались уставшие хвосты, оставляя позади ещё один рабочий день. Но ещё больше хвостов в этот час бродило по оранжевым улицам города, кто-то без цели, напоминающий медленно летящее насекомое, у кого-то эта цель была, ясная и предельно осуществимая, а у кого-то она оказывалась совсем уж тонкой и прозрачной, не понятной даже тому, в разуме которого она появилась. То был молодой декабрь, качающийся и непрочно идущий по Земле и полный неуверенности.

Но он изменится. Станет старше, мудрее и твёрже. Постареет и земля окажется в его объятии подобно любимой самке. Изменится, как изменяется один из его вечеров. Восемь часов, и движение на улице стало утихать, и всякое окно горело электрическим светом подобно глазам странных, огромных созданий, спрятавшихся в ночи. За теми глазами была жизнь. Погасло алое небо и, затянутое тучами, оно стало совсем чёрным, как будто бы вверху ничего и не было. И только порхающие снежинки до конца не давали поверить в случившуюся иллюзию. В девять повалил настоящий снегопад, и загудели снегоочистители посреди пустых дорог.

К десяти никого не осталось. Иногда проезжали трактора дорожной службы, счищая сугробы с асфальта. К тому времени большинство предприятий города заперли свои двери. Меньшая их часть готовилась к закрытию.

В число таких предприятий входил небольшой булочный магазин у края двухэтажного торгового центра (слишком уж велико было название для такого здания). Последний час работы булочной миновал, и через пятнадцать минут его яркие витрины должны были погаснуть. Сегодня смена за кассой досталась весьма полной лисице, что недовольно вспоминала вчерашний звонок от коллеги и недобро ругалась на свой безотказный характер. Если бы она не согласилась подменить коллегу, у которой как некстати заболели верхние клыки, то ныне ей не пришлось бы тащиться по темноте домой, с ног до головы облепленной снегом. И самое неприятное заключалось в том, что дом находится не так уж и далеко от булочной, но за то время, что она успеет дойти до него, ей всё равно придётся первым делом высушивать свою шерсть. А что она по итогу получит за проявленную помощь, кроме как насморка? Место у окна в самолёте рейса «Земля-Рай». Или большой денежный приз? Конечно же нет. Лиса знала, что никто не даст ей и копейки за проявленное благородство. Никто даже не погладит за ухом – вот такая вот благодарность в виде ничего и трёх клиентов под вечер, не желавших понять, почему на полке с пряниками не было бисквитом со сливочным кремом. Ведь это так сложно! Объяснить, что ассортимент товара меняется в зависимости от спроса, которым бисквиты не могли похвастаться. Не понимали они её, вот и всё, как бы лисица не старалась говорить – поэтому никто не встретит лисицу после рабочего дня. Никто не укроет её от снега и не согреет дома от декабрьского мороза.

Но лисица была такой не одна: упаковав не проданный хлеб в целлофановые пакеты, чтобы завтра продать их с пятнадцатипроцентной скидкой, убрав с витрин пирожки и пирожные, сунув в холодильник остатки тортов и кексов и заперев входную дверь, рыжая самка взяла пропитанные маслом и пахнущие хлебом деревянные лотки и отправилась на задний двор, чтобы вытряхнуть из них крошки. Щёлкнула побеленным выключателем, и по ту сторону железной двери, прямо над проходом, загорелся плафон, озарив лисице привычную уже картину: на бетонной площадки заднего двора, прижавшись друг к другу, или на краю мусорного контейнера сидели голуби. Сидели и тихонько, сонно ворковали. Лисица не знала, испытывают ли птицы фурревые ощущения типа той же сонливости, да и знать не хотела – голубей она не любила. «Кыш отсюда!» – прошипела она птицам, махнула рукой, но те совсем не испугались. Отчасти потому что привыкли, годами живя под подошвой фуррей и ревом городского быта, способного выгнать прочь любой страх и заселить совершенно новый, отчасти потому, что и вправду хотели спать, но главная причина заключалась в хлебных крошках.

Ещё с сентября, когда пекари избавлялись от мусора, некоторые птицы стали собираться на заднем дворе и так продолжалось изо дня в день, пока голуби не привыкли к вечерней кормежке. Лиса, конечно же, думала, что такое просто неприемлемо. Она свято верила, что птицы – а особенно городские голуби – переносчики всякой страшной заразы, и что держаться от них следовало как можно дальше.

Только эти голуби лису совсем не боялись. Повернув головки с блестящими на свету глазками, в которых словно бы читалось неловкое ожидание, они всем своим видом спрашивали самку, что она делала. И почувствовав это, лисица оставила попытки согнать их, и просто перевернула деревянные лотки, из которых на припорошённую снегом бетонную площадку посыпались хлебные крошки. Воркуя и шелестят крыльями, голуби тут же налетели на долгожданное угощение. Сбились в кучу, взметнулись вверх серые пёрышки, и так отвратно вдруг сделалось лисице. Отвратно и мерзко от зрелища и злобной жадности, с какой птицы пытались утолить свой голод несчастными крошками. Хотя в ином случае ей было совсем безразличны эти птицы с их никчёмными желаниями, потому развернулась, махнула рыжим хвостом и скрылась за железной дверью. Потух свет. Стало темно.

Но голуби ещё шумели у мусорного бака. Несколько минут, пять или шесть, прежде чем доклевать крошки и разлететься под крыши ближайших хрущёвских домов, забраться в гнёзда и уснуть до рассвета. Более-менее наполнив желудки, ничто иное более не потревожит. Кто-то засыпал голодом, не представляя, насколько сами они голодны. Совсем как фурри, если не брать в расчёт перьев и шерсти – чаще всего мало кто задумывается, насколько близко оказалось пропасть. Не задумываются, будучи, упав в неё и оказавшись на самом дне.

А потом также стремительно они разлетелись. Две птицы ещё пытались что-то отыскать в снегу, но замёрзшие лапки всё торопили. И они скоро улетели, и могло показаться, что на заднем дворе булочной совсем никого не осталась кроме падающего снега, укрывающего причудливой шапкой наполненный мусорный контейнер. Смолк крылатый шелест, и только изредка доносился шум проезжающего автомобиля. Отгремел последний на сегодня трамвай, и улица укрылась холодным сном.

Но затем мусорным баком притаилась та, что ещё не заснула. Сев за ним, подальше от зажёгшегося над дверью плафона и своих сородичей, она, как и они, ожидала хлебных крошек. Как будто от чего-то спрятавшись, и даже брезгливая лисица не смогла разглядеть её в ночи. Серая голубка нахохлилась, чтобы хоть как-то согреть лапки. Понемногу она стала привыкать к декабрьскому холоду. Он словно заботливый птичник поглаживал её перышки своей снежной рукой, ласкал и согревал своим особым теплом, и голубки было совсем не холодно, а тепло – настолько тепло, что блаженно она закрывала свои глаза и подавалась навстречу ласковым поглаживания, которых совсем не боялась. Правда, стоило ей только открыть глаза, как тепло вдруг куда-то исчезало, и добрая рука переставала гладить. Она нещадно хватала и резко выщипывала её пёрышки, грызла голые покрасневшие лапки, и как бы голубка не старалась спрятаться, как бы ни молилась о спасении на своём птичьем языке, мороз не желал её слушаться.

А затем добрый птичник куда-то исчез и больше не появлялся.

Голубка вместе со всеми ждала хлебных крошек. До заката солнца она просидела поблизости, на бетонной плите, где располагались крышки канализационных люков, от которых вверх поднимался густой тёплый пар. Она, да ещё несколько голубей, которые куда-то исчезли, оставив её совершенно одну, сонливо понурив голову. И так она провела на канализационном люке целых два дня, практически не шевелясь. Голубка не знала, куда ей можно было деться, ведь родимого гнезда на чердаке пятиэтажного жилого дома больше не было. Точнее не было для неё.

Из отведённых шести лет, птица прожила четыре, каждое раннее утро спускаясь на разбитый тротуар перед домом или на ближайшие трамвайные пути, чтобы отыскать в почерневшей земле себе пропитание, хоть что-нибудь, что можно было проглотить и унять нескончаемое чувство голода, и возвращаясь в гнездо ближе к ночи. Её гнездо, свитое четыре года назад из веток берёз и кустов, которые росли перед домом, сухой травы, пуха, из старого ватника, висевшего на чердаке давным-давно и всякого прочего мусора, который можно было отыскать на городских улицах. Гнездо было неказистое и уродливое, ничем не отличаясь от кучки мусора, вот только голубка об этом никогда не думала. Вылупившаяся лысым птенцом в точно таком же, и позабыв его с первых мгновений, голубка собрала свой собственный дом и всегда знала, куда ей можно вернуться. В том гнезде вылупились и все её двадцать два птенца, четырнадцать из которых ещё кружили над головами фуррей. И каким бы уродливым оно не казалось, мороз никогда не протягивал к ней свои руки. Не могли достать её в том гнезде палки тех, кто не уставал распугивать воркующие стаи, не долетали до крыши камни, брошенные скучающей рукой. Вот о чём думала голубка. О нескольких веточек, сигаретных окурках, перьях и посеревшем пухе. Большего ей и не требовалась. И радовалась голубка тому, по-своему, по-голубиному.

Но два дня назад родного гнезда не стало. И причиной тому был не ураган, ворвавшийся на продуваемый сквозняками чердак, не те, кто решил подняться наверх и пинком разрушить её дом. Причина была проста и до боли обидна.

Как обычно голубка взлетела вверх. День обещался закончиться для неё достаточно удачно, ведь какой-то котёнок бросил на землю кусок недоеденной булки с изюмом, и голубка, одна из первых увидевшая её, успела оторвать хорошую долю. Она долетела до самой крыши дома, где под старым шифером зияла тёмная щель. Забралась туда и неожиданно застыла, застигнутая врасплох от открывшимся птичьему глазу зрелища. Пред щелью находилось несколько сгнивших картонных коробок, а возле них – деревянный ящик, в каких обычно продают фрукты в киосках и ларьках. В этом ящике и находилось голубиное гнездо, вот только оказалось оно вдруг занято другим голубем, насторожившимся при виде незваной гостьи.

Разозлившись такому нахальству, ещё не забыв вкус булки, и полная уверенности, грозно заурчала голубка и было бросилась на голубя в гнезде, но не успела она и опомниться, как клюв больно впился ей в грудь, и прежний пыл пошатнулся. Голубь в гнезде был гораздо моложе и сильнее, ещё не видавший прежде зимы, вскочил и, громко хлопая крыльями, накинулся на нападавшую. И голубка бессильно рухнула на спину под тяжестью молодого самца. На мгновение разжался его клюв, и птица попыталась выскочить из-под когтистых лап своего врага. Почти получилось, но силы стремительно покидали её тело, и вот клюв снова ударил прямо в шею. Вскрикнула голубка, забилась крыльями, надеясь согнать самца. Чувствовалось, что победа за ним. Шея разразилась сильной болью, и перья возле клюва сделались влажной от крови. Пара штук вырвалась.

Голубь отступил, вероятно, чтобы броситься вновь, а может того крика он и дожидался – в любом случае голубка успела выскочить и броситься вон.

Так она и оказалась на улице, лишённая дома и прибежища. Дряхлая голубка, прожившая куда больше из числа тех лет, какие отводились природой её сородичам. Несколько раз она пыталась вновь забраться в деревянный ящик, но ничего кроме новой боли с ней не случалось. И тогда-то она поняла, что навсегда потеряла своё гнездо. Не смогла постоять за него. Пыталась она забраться и в другие щели, которых хватало под крышей, но не принято было у птиц жалеть друг друга. Измотанная голубка полетела прочь в затихающий вечер, туда, где медленно поднимался тёплый пар. Ибо тогда голубка впервые за свою жизнь почувствовала юный декабрь в полной мере, ощутила на себе тот холод, что лишь кротко касался её серых перьев и тут же отрывал призрачную руку. Тогда она была для него в недосягаемости, в своём мусорном гнезде в деревянном ящике из-под яблок или может персиков, среди пыли, паутины и голубиного помёта. Но ночь сгущалась, а вместе с тем крепли декабрьские морозы.

Этот бетонный островок с клубящимся над ним паром стал единственной надеждой, отсчитавшей ещё несколько дней жизни.

Но она смогла, прожила ночь и встретила рассвет вместе с машинным рёвом. Когда фурри проходили мимо, она не шевелилась, точно примерзла к люку. Дрожала всем телом и глупо смотрела вслед удаляющимся хвостам. В её памяти практически ничего не осталось о прежнем доме. Только далёкая, еле различимая дымка – то, что отдалённо напоминало мысль. Мысль о том, что прежнего дома нет.

А к вечеру следующего дня кроме холода она почувствовала ещё и сон: не то забытие, что сваливалось на неё в гнезде, а сон совсем другой, обессиленный и холодный, подобной ночи, что окружало её бетонный островок. И он пугал голубку, словно надвигающийся трамвай, от которого следовало улететь. Хуже было лишь то, что взлететь она никак не могла – крылья не желали слушаться, птица не могла даже и взмахнуть ими, и всё что оставалось делать – это глядеть в холодную пустоту, глядеть и не засыпать.

Но голубка забывалась. Время от времени она вздрагивала, точно по ее телу проходил электрический заряд, и тогда она снова открывала глаза, почти заснув. Открывала и смотрела в ночь, за которой прятался молодой декабрь.

Он тянул к голубке свои руки, хотел забрать вместе с собой в холодную тьму, а всё что птица могла сделать – это отползти дальше от края островка, встать лапками на самую кромку люка и ждать. Ждать пока не взойдёт солнце, или не настанет сон...

Голубка билась, билась изо всех сил, веря что со светом придёт и спасение, но спустя всё это время почуяв запах выпечки и, прихрамывая, забравшись на задний двор булочной, терпеливо дожидаясь, но не получив и крошки, голубка поняла, что ничего не будет. Ведь снова наступила ночь. Островок остался слишком далеко. Будь голубка сильна, как и прежде, то без труда долетела бы до густого столба пара меньше чем за десять секунд, но ныне только от крыльев не осталось толка – даже не грели. А одна лапка совсем перестала слушаться, точно её и не было. И пытаясь наступить, голубка заваливалась на бок. Лапка, конечно же, никуда не делась, только замёрзла и посерела. Почти тоже случилось и со второй. Да и весь остаток сил ушёл на то, чтобы добраться до булочной, чтобы понаблюдать, как сородичи склёвывают пищу. Голубка обо всём этом уже и забыла. Она знала лишь то, что не сможет вернуться обратно и придётся остаться здесь, за мусорным контейнером. Правда от снега он не спасал, и белые хлопья продолжали облепливать серые пёрышки, словно укутывая в саван.

Мороз крепчал, а вместе с ним крепчал и сон. Голубка закрыла глаза, но вновь вздрогнула, сгоняя этот налёт, сонный, но... такой тёплый. И за закрытыми глазами голубке виделось её гнездо – куча мусора с углублением в серёдке, куда она забиралась. Даже вроде живая лапка почувствовала пух, которым птица укрыла дно и шершавую поверхность досок ящика. Но открывала глаза и видела лишь снег, бьющийся об кирпичные стены булочного магазина. И возвращался холод.

Странно это было. Ведь и не было никакого гнезда. Что вообще такое гнездо, и почему она видит и чувствует его? А что его? Чтобы не происходило в птичьем мозгу, голубка об этом не знала. Она забыла. Забыла обо всём кроме холода, что проникал внутрь крошечного существа. И так хотелось спать, хотелось заснуть в тепле и странном, но комфортном чувстве.

Голубка распушилась, сбрасывая с себя снег, но тот тут же ложился на ней снова. И сон. Лип словно паутина, в которой часто доводилось ей запутываться на чердаке. Паутина на чердаке, её было много, потому что никто и никогда на него не взбирался. Вот только что это за паутина? И о каком чердаке шла речь? Голубка никогда не знала никакого чердака. Его и не было. Была лишь темнота, долгая, глубокая и постоянная темнота, в которой шёл снег и крепчал мороз.

Голубка видела снежинки. Крупнее чем те, что падали сверху, но ей они казались чёрными хлопьями, маленькими тенями, выхватываемыми оранжевым цветом фонарей у ближайшей дороги. Голубка не видела их, только слабая оранжевое мерцание, огибающее мусорный контейнер. Снег замёл отпечатки лап, площадка сделалась совсем гладкой. Было так тихо, что даже можно было услышать шуршание падающего снега.

Голубка заснула. Почти. За железной дверью булочной раздался шум. Кто-то поворачивал замок. Послышался щелчок отпираемого язычка замка, и следом вспыхнул плафон над дверью. Голубка не отступила, только повернула голову в сторону медленно открывающейся двери. Наверное, это снова была лисица, бросающая на землю хлебные крошки. Да, это точно была она, и голубка напряглась. До неё донёсся аромат свежего хлеба, хрустящий поджаристой корки и мягкого мякиша, парящего, как бетонный островок.

Голубка напряглась, легонько вытянула шею. Запах манил её, она попыталась встать, но сил не хватило, и птица осела, беспомощно смотря на то, как лисица вот-вот снова перевернёт деревянные лотки, и на снег посыплются блаженная и так желаемая, но такая далёкая пища.

Но в дверном проёме оказалась вовсе не лисица. Существо то было ни на что и ни на кого не похоже. Электрический свет плафона опускался на чёрную фигуру и волнами струился вниз по длинному одеянию, сотканному словно из самого мрака. И из-под широкого капюшона виделся длинный вороний клюв, и в тени его прямо на голубку смотрели две большие глазницы. Несколько снежинок залетели в них, прямо внутрь белого черепа, и прилипли к стенке черепной коробки. В костлявых руках существо держало тот самый деревянный лоток, из которого лисица вытряхивала крошки.

Голубка закрыла глаза. Держаться более не выходило. Сон всё глубже пробирался в её птичье существо и уносил с собой, далеко, туда, где не горели фонари и плафоны над железными дверьми. Где было тепло, тепло и солнечно. В гнездо. Да, в то самое гнездо, о котором голубка навсегда забыла.

Голубка снова увидела набитый мусором ящик, сигаретные окурки, отломанные веточки, перья, пух и траву, но затем она взметнулась вверх, точно полетела, хотя крылья её всё так же были плотно прижатые к бокам в попытке сохранить последнее оставшееся тепло от цепких когтей молодого и безжалостного декабря. Взметнулась и полетела вверх от гнезда к потолочным балкам, укрытым толстой паутиной и пылью, пролетала сквозь них, сквозь шифер и снег, пронзила низкие облака и стрелой устремилась в темноту над ними, где не летала ни одна птица, даже самая смелая и гордая. Никакого холода, никакого снега – даже декабрь не смог бы дотянуться до неё. И голубка летела, всё дальше и дальше, пока сзади не раздался голос, заставивший её остановиться.

Этот голос напоминал ей шелест тополиных листьев тополей, которые высоко росли пред щелью крыши. Иногда до голубки доносился разносимый игривым ветром шорох, своего рода это стало частью её гнезда, вместе с окурками и веточками, точно так же, как тиканье часов или потрескивание в камине напоминает фуррю о его собственном доме. Просто голубка не знала, не помнила, её скудный птичий разум опустел, снежная пелена застилала внутри, словно проникало в голову прямо снаружи.

Что-то кольнуло птицу. Наверное, тот самый шелест. В последний раз она открыла свои глаза и увидела, что существо в мантии, на которую успел налипнуть снег, стояло на том самом месте, куда полтора часа назад вступила лисица. Оно перевернуло лоток, и на снег снова посыпались хлебные крошки. Маленькие, золотистые крошки, и снег следом таял на земле под ними, обнажая чёрный бетон. Сыпались вниз, что лепестки отцветшей яблони, почти блестящие, будто бы вылитые из настоящего золота. И никого не оказалось рядом, никого из тех, кто вихрем набросился бы на них. Так что же это значило? Неужели, эти крошки для неё? Для неё одной?

Голубка отогнала мысль прочь, и блеск крошек померк. Она хотела было подняться, подойти к ним, но не смогла пошевелиться. Крошки были слишком далеко, уже не чувствовала ни лап, ни крыльев. Только сон, которому она и отдалась.

– Бедняга, – прошелестел ветер из-под капюшона и, отложив лоток на ступеньку, существо двинулось к птице. Опустилось на колени в снег пред ней и протянуло руки. Тонкие костяные пальцы взялись за голубя, со всей нежностью, на которую только были способны, подняли и поднесли прямо к пустым глазницам.

– Совсем замёрзла...

Костяшкой указательного пальца существо прикоснулось к серой головке. Затем рукой оно смахнуло с неё снег, прижало к мантии, за которой были укрыты холодные кости рёбер, и поднялось.

– Но не бойся, скоро тебе станет теплее...

Вдруг потух плафон, и чёрная мантия существа слилась с темнотой...

– Бабуль, смотри! – послышался писклявый голосок, и старая овчарка, на миг задумавшись, ускорила свой шаг, чтобы догнать четырёхлетнего внука, неуклюже шагающего впереди в своём новом голубом комбинезоне, и узнать, что привлекло его внимание. Ночь выдалась снежный, потому щенок взял с собой пластиковую лопатку. Глупо, говорила себе овчарка, выбираться в столь ранний час из тёплой квартиры, когда солнце только-только поднялось над дымчатым небом, но внук был единственным, кто у неё остался, и думала она о том, что же случится с этой озорной крохой, когда ей предстоит уйти вслед за мужем.

– Бабуль!

– Иду-иду...

Щенок на что-то указывал своей розовой лопаткой вблизи мусорного контейнера за булочной, где они как раз проходили. Наверное, решила овчарка, на безделушку, которую кто-то выбросил. Было раннее утро субботы, начало восьмого, но город, казалось, вовсю ещё спал, и улица была совсем пуста. В жарких стенах квартиры маленький щенок чувствовал себя не очень хорошо, да и овчарке не мешало немного развеяться. В конце концов, остаток ночи она провела без сна, читая книгу, и за то время квартира вдруг показалась ей слишком узка и душна. Они обязательно вернуться домой, но пока об этом не стоило думать...

– Чего там у тебя?

– Смотри.

Щенок указал за мусорный контейнер. Рядом с ним на земле лежал сизый голубь. Голубь распушил свои перья, напоминая лохматую игрушку, втянул изумрудную шею, а голова его наклонилась вперёд. Этим птица напомнила старой овчарке своего мужа, когда тот, бывало, засыпал в кресле, и очки обязательно спадали с морды на колени. Глаза у птицы были закрыты, и, увидев его поначалу, овчарка почти поверила в то, что...

– Как живой... – произнёс щенок, и следом его голосок наполнился тяжёлой печалью, лопатка опустилась и большие зелёные глаза устремились к пожилой собаке.

– Бабуль, мне его жалко...

Снег укрыл птицу почти с головой. Словно белое одеяло укрыло его серую спинку, оставив несколько топорщившихся перьев. И думалось при взгляде на него, что голубь действительно заснул.

– Пойдём отсюда, – сказала овчарка, взяв погрустневшего щенка за плечо. – До парка осталось недалеко.

И двинувшись, они оставили голубя позади, на которого, собственно, овчарке было всё равно...